— Два раза в неделю, — ответил Рябинцев.

Ну, это нормально. Заодно город получше узнаю, да может какое полезное знакомство заведу. Мало ли? Вон, Борька сейчас ученик, лишь в этом году заканчивает школу, а сколько еще таких будущих инженеров всесоюзного уровня еще из-за парт не вылезло? А так — авось кто меня запомнит, и позже это может стать удачной темой для начала налаживания более тесных отношений.

К середине сентября с книгой по кораблестроению я наконец закончил. Но нести ее Баранову не спешил — свой анализ развития судостроения я еще не завершил, а его я тоже хотел приложить к книге. Да, новостей по поводу моей «записки по седьмому часу» еще не было, и я все больше склонялся к мысли, что ее забыли или даже выбросили. Но ничего, была у меня мысль, как о ней напомнить руководящим лицам, и конкретно одному первому секретарю.

В своей аналитической записке по судостроению в нашей стране я сделал упор на речной транспорт. Судя по тем документам, что мне предоставил Петр Ионович, в военном ведомстве все и так было не плохо. Планы были грандиозные, и что-то добавлять к ним я не видел смысла. Хоть бы эти планы выполнили. А то и линкоры на стапелях стоят, и подлодки строятся, и про крейсеры с миноносцами не забыли. Да и торпедные катера упоминаются. В гражданской же части упор сделали на создание лесовозов и больших морских теплоходов. В речном судостроительстве упор был на корабли от тысячи до трех тысяч тонн. Но как же более мелкие суда? Очень часто ведь такие «калоши» просто избыточны. Или даже пройти не могут — не все реки у нас достаточно полноводны. О чем я и сделал пометки.

С чувством выполненного долга, я отнес свою работу Баранову.

Первые мои лекции в школах прошли замечательно. Выступал я перед старшими классами, в которых школьники уже достаточно созрели для того, чтобы сознательно интересоваться, а в чем смысл коммунизма. Чем он отличается от капитализма, как вводится коммунизм на практике в нашей стране. Мой альбом для занятий был полностью «в тему». А вот ближе к концу месяца мне не повезло — меня направили в собственную школу, где я учился. И невезение заключалось в том, что выступал я в классе, где училась Катя.

С первых минут девчонка начала настраивать класс против меня. Сначала попыталась пройтись по моим моральным качествам, заявив, что я слишком «влюбчив». Но при этом подала это так, словно я меняю девушек как перчатки, из-за чего ее одноклассницы стали посматривать на меня с неодобрением. Самой Кате было уже пятнадцать лет и фигурка у нее уже начала формироваться. На фоне других девчонок в классе так и вовсе ее можно было назвать первой красавицей, что Катя явно знала и чем активно пользовалась. Отбив эту нападку упоминанием, что уже три года встречаюсь лишь с одной девушкой, я попытался перейти к лекции.

Не тут то было! Катя вроде как невинно спросила, а должен ли настоящий коммунист уметь постоять за себя. Конечно, я ей ответил, что должен. И следом тут же последовал «укол» — почему же я не дал отпор хулиганам, банально сбежав. Она точно имела в виду историю с бандитами, но подала ее так, словно ко мне подошла обычная шпана, а не вооруженные ножами парни, парочка из которых была меня старше. Тут уже и мальчишки из класса стали смотреть на меня пренебрежительно. Откуда она узнала ту историю, понятно — наверное моя мама с Татьяной поделилась, а та уже и рассказала дочери.

— Когда на безоружного нападает толпа с ножами, нет смысла геройствовать, — ответил я. — Тебя просто убьют, и на одного коммуниста станет меньше. Лучше отступить, чтобы потом прийти подготовленным и добиться победы. Как я и сделал. Также поступил и товарищ Ленин, временно убыв заграницу и после уже вернувшись в страну, когда была проведена большая работа по подготовке к Великой революции. В том числе и им. Или ты хочешь назвать товарища Ленина трусом?

Девчонка смешалась, не зная, что сказать. А мне стало понятно, что она ничего не забыла и мое «предательство», как она видно посчитала мои начавшиеся отношения с Людой, не простила.

Лекцию я все же закончил, но уходил из школы с поганым чувством. Хорошо, что в этот день были занятия в «Динамо». Хоть пар спустил на тренировке.

По поводу моей записки, отданной в горком, все еще была тишина, хотя уже месяц прошел. Я даже не поленился и сходил к Георгию Юрьевичу, может ему что сказали и звонили по ее поводу, но тот ответил отрицательно. И тогда я решил действовать сам.

Единственное что мне пришло на ум — обратиться к Кольцову. Через Михаила Ефимовича был шанс вынести обсуждение такого острого вопроса на общественный уровень. Да, был риск, что мне это аукнется, но видно завуалированное обвинение Кати в трусости не прошло для меня даром, и я перестал осторожничать.

Кольцов отказываться от встречи не стал, но очень удивился, когда я назвал ему причину моего визита.

— Ты уверен, Сергей? — переспросил он меня. — Насколько я знаю, сокращение трудового дня — инициатива товарища Сталина. А ты, получается, его критикуешь.

— Не его, — замотал я головой, — и не саму инициативу, а лишь то, как ее выполняют на местах. Эх, была бы у меня на руках та записка, вы бы лучше поняли, о чем я.

К сожалению, копии я не сделал, о чем сейчас и сокрушался.

— Ну хорошо. Статью я напишу, только мне все же потребуются те факты, о которых ты мне сейчас рассказал. Их-то ты сможешь дать?

— Да, у меня остались записи с опросом рабочих, — кивнул я.

— Вот и отлично. Приноси завтра, посмотрим, что можно сделать.

Статья про перегибы и ухудшение условий труда рабочих на предприятиях, где перешли на семичасовой рабочий день, вышла двадцать девятого сентября. А на следующий день в той же газете вышла статья Бухарина «Заметки экономиста», в которой он публично критиковал товарища Сталина с его планом коллективизации. Внутри меня похолодело. Я ведь тоже хотел указать на то, что план нужно доработать. Правда полностью от него отказываться я не планировал, в отличие от Бухарина. А тут — и моя статья, и следом — его. Как бы мне не попасть между молотом и наковальней…

Конец сентября — начало октября 1928 года

Николай Иванович Бухарин был давним сторонником Сталина, поэтому многие люди, слабо разбирающиеся в политике и тем более в экономике, не сразу бы и поняли, что статья направлена против него. Еще бы и покрутили пальцем у виска, когда ты об этом им скажешь. Ведь в своей статье товарищ Бухарин ни разу не упомянул Иосифа Виссарионовича. А в качестве своих оппонентов, к которым он апеллировал в статье, Бухарин называл троцкистов. Вот только я внимательно изучал речь Сталина и после уже работал над ней, чтобы дополнить законодательной базой, чтобы не обманываться общими фразами.

Опущу начало статьи, где Николай Иванович признавал, что классовая борьба не окончена, и опасался в новой экономической политике «кризисов наоборот» — когда производство не поспевает за употреблением, чего не было в капиталистическом обществе.

Критика начинается после, где Бухарин намекает на необходимость более правильных сочетаний основных элементов народного хозяйства. То есть — уже начинаются сомнения в словах Сталина об ужесточении мер в отношении крестьянства. А ниже этот тезис расписывается более подробно.

В пределах и рамках капитализма нетрудно различить три основных типа отношений.

Первый тип — наиболее отсталое, полукрепостническое сельское хозяйство, крестьянин-паупер, голодная аренда, беспощадная эксплуатация мужика, слабая емкость внутреннего рынка. (Пример: дореволюционная Россия.)

Второй тип — гораздо меньшие остатки крепостничества, крепостник-помещик в значительной степени уже капиталист, более зажиточное крестьянство, большая емкость крестьянского рынка и т.д.

Третий тип — «американский» — почти полное отсутствие феодальных отношений, «свободная» земля, на начальных ступенях развития отсутствие абсолютной ренты, зажиточный фермер, огромный внутренний рынок для промышленности.

И что же? Нетрудно видеть, что мощь и размах индустриального развития, мощь и размах роста производительных сил были максимальны именно в Соединенных Штатах.

— Свободная? — почесал я макушку, дочитав до этого момента. — Может и так. А почему у них тогда вскоре Великая депрессия начнется? Какой там год был, по истории изучали, — напряг я память. События из прошлой жизни стали довольно тусклыми. Лишь иногда по ассоциации приходило яркое воспоминание. — Вроде в 33-ем году? Или даже раньше? Как-то не соотносится это событие с утверждением товарища Бухарина.

Действительно, если в Америке у фермеров все хорошо, то с чего у них там проблемы начались? У меня сейчас газет американских не было, иначе мог бы почитать, что там пишут об их экономической ситуации. Но самое главное становится понятно, что именно американского фермера Николай Иванович ставит в пример, как нужно поступить в нашей стране. А это уже прямо противоречит замыслу Сталина, озвученному в его речи летом на Пленуме ЦК.

Я отложил газету за тридцатое число и пододвинул к себе газету за двадцать девятое, где была опубликована моя статья. В самом конце нее шла подпись: автор С. Огнев под редакцией М. Е. Кольцова. Вот эта приписка давала мне надежду, что если кому-то и не понравится моя статья, да даже тому же товарищу Сталину, то сразу меня гнобить не станут. Может, для начала хоть попробуют разобраться, что к чему.

Я перечитал свою статью. В ней говорилось о важности перехода на семичасовой рабочий день и необходимости тщательного контроля за руководителями предприятий, которые в порыве выслужиться, производят его не учитывая особенностей вверенных под их ответственность учреждений. Вроде тут я против товарища Сталина не иду, критикую лишь директоров заводов и фабрик.

— Надо стоять на своем, — пришел я к выводу.

* * *

— Ах ты ж гнида чернильная! — со злостью и возмущением воскликнул Алексей Борисович, прочитав статью некоего Огнева. — Выслужиться я, значит, хочу? Работникам террор устроил? Да кто ты такой, чтобы это писать?

Алексей Борисович был директором текстильной фабрики, и был одним из первых, кто решился на перевод рабочих в своем предприятии на новый график. К сожалению, выработка упала, а спрашивали с Алексея Борисовича по-старому. Пришлось крутиться. Простые призывы на организованных собраниях проявить сознательность и повысить производительность ни к чему не привели. Пришлось нанимать дополнительных рабочих, а где взять деньги на оплату их труда? Ведь выделяемый фабрике фонд ограничен. Мужчина со скрипом и тяжелым сердцем был вынужден пойти на крайние меры — снизить зарплату, хотя изначально в декрете и говорилось о том, что она не поменяется. Тут уж взвыли рабочие, обратившись в профсоюзы. Тогда Алексей Борисович напомнил им, что призывал их трудиться лучше, но его никто не послушал. Председателя профсоюза удалось убедить в своей правоте, а сотрудникам фабрики в наказание он назначил дополнительные часы — раз те против снижения своих зарплат в пользу новых товарищей, пускай тогда отрабатывают, выполняя всю норму. Так они, значит, в газету пошли жаловаться?

— Так, у кого бы узнать, кто этот Огнев?

На Кольцова Алексей Борисович замахиваться даже не думал. Слишком популярный журналист, у него наверняка связей не мало. А вот никому неизвестный Огнев — другое дело. Нет, конечно, если он чей-то протеже, тогда мужчина отступится. Но вдруг нет? Может Михаил Ефимович просто поверил в слова Огнева, тем более что в принципе ни слова лжи написано не было, и решил дать ход громкой статье?

Алексей Борисович был не одинок в своем негодовании. В точно таких же чувствах был и Мирон Дмитриевич, секретарь городского комитета. Только он как раз знал, кто такой Огнев. Мирон Дмитриевич отлично помнил его аналитическую записку и, когда прочитал ее, порадовался, что она не попала в руки кому-то другому. Все потому, что в записке упоминался свояк секретаря партии. На всякий случай уничтожив творение студента, Мирон Дмитриевич и думать о ней забыл. Он не врал, когда говорил Огневу о своей высокой занятости. А тут — поди ж ты, этот мальчишка в редакцию побежал!

Не теряя времени, Мирон Дмитриевич позвонил в ректорат Московского университета и попросил к телефону комсорга Жидунова.

— Георгий Юрьевич, что же ты своих комсомольцев не контролируешь? — с места в карьер начал секретарь.

— О чем вы, Мирон Дмитриевич? — удивился и насторожился Жидунов.

— Да я про Огнева твоего. Помнишь, ты с ним ко мне приходил?

— А что случилось?

— Да то! — рыкнул в трубку мужчина. — Что он со своей запиской в газету побежал. Неужто так партии не доверяет? Это не дело. А может он и вовсе из троцкистов? А? Ты проверь его, да учти — такие кадры в университете не нужны. И сами голову сложат, и окружающих подставят. Понял?

— Понял, — мрачно выдохнул Жидунов. — Я разберусь.

* * *

Первое октября началось официальным стартом первой пятилетки для страны и вызовом к комсоргу университета для меня лично.

Георгий Юрьевич встретил меня не приветливо. Сначала заставил ждать в коридоре, а затем даже из-за стола не встал, чтобы поздороваться. Причина на мой взгляд могла быть одна — моя статья в газете. И следующие слова комсорга это подтвердили.

— Огнев, тебе знакомо такое понятие, как товарищество?