— Знакомо, Георгий Юрьевич.
— А подчинение?
— Тоже.
— Что-то не видно. Разве товарищи действуют за спиной? А младшие перечат старшим?
— Вы о чем, Георгий Юрьевич? — решил я подтолкнуть Жидунова говорить яснее.
— А то ты не понимаешь. Я о твоей статье в газете «Правда»! Мы же с тобой вместе ходили в горком, или ты забыл?
— Так в горкоме молчат. Уже сколько времени прошло…
— Значит, так было нужно! — перебил меня комсорг, нависнув над столом. — Ты свое дело сделал — указал на проблему. Дальше уже не твоя забота была. Чего ты в газете шумиху развел?
Я молчал. Смысла пока оправдываться и что-то говорить не было. Да и не требовали от меня оправданий. Георгий Юрьевич плюхнулся обратно на стул и подвел черту нашему разговору.
— Значит так. Твое самоуправство ставит под сомнение твои моральные качества…
«Это каким образом?» — промелькнуло у меня в голове.
— А комсомолец является примером для остальных. И сомнений в его репутации быть не должно. С этого момента ты исключен из комсомола! — подвел он черту.
«Фига се! — ошеломленно пронеслось в моей голове. — Это же крест на моих планах поставит».
— Вы не можете, — прошептал я.
— Еще как могу, — заявил Жидунов. И тут же демонстративно пододвинул к себе уже заполненный приказ и подписал его. — Сдай значок комсомольца, — требовательно вытянул он руку.
Значок — красный флаг с вписанным в него желтым кругом, на котором располагалась красная звезда, и были выгравированы три буквы КИМ — был отличительным знаком. В каком-то смысле «удостоверением», глядя на который всем вокруг было ясно, что ты состоишь в этой организации. Я механически дотронулся до груди, где он висел.
— Не отдам, — покачал я головой.
— Вот как? Хочешь, чтобы я вынес твое дело на собрание? Будь по-твоему! — бросил в сердцах Жидунов. — Не хочешь по-хорошему, тихо сдать, опозоришься на весь университет! А там, кто знает, может и не будет больше такого студента Огнева. Позор нам сейчас не нужен!
Это был намек на то, что ректором стал Иван Дмитриевич Удальцов, начавший масштабную реорганизацию университета. Он собирался его «раскрупнить» — по сути, разделить на несколько университетов, утверждая, что учебное заведение слишком разрослось и не отвечает духу времени. Да и вообще университет «уже отжил свой век». В такой неразберихе не сложно выпнуть вон всего лишь одного студента. И все равно покорно вскидывать руки и сдаваться я не намерен. Потребуется — все свои, пусть пока и невеликие, связи подниму. Я знал, что моя статья может не зайти, но думал про товарища Сталина. А вот про более «мелкую рыбешку» совсем забыл. Гордыня взыграла, не иначе.
Больше смысла стоять в кабинете Жидунова я не видел и молча вышел за дверь.
Комсорг выполнил свою угрозу. Уже через три дня меня вызвали на собрание комсомола, присутствие обязательно. В качестве места собрания использовали актовый зал университета. Народу собралось изрядно. Тут ведь были практически все комсомольцы университета, а это несколько сотен человек.
— Все ознакомились с повесткой собрания? — взял слово Жидунов.
Послышались согласные выкрики из зала.
— Комсомолец Огнев, выйди на трибуну, покажись товарищам, — едко сказал Георгий Юрьевич.
Я молча поднялся на сцену и встал в паре метров от него.
— Сегодня мы обсуждаем возмутительное поведение комсомольца Огнева. Он проявил вопиющее недоверие к партии. Поставил собственные интересы выше интересов нашего народа. Посеял смуту в умах людей своей неподтвержденной ничем мерзкой статьей…
Жидунов продолжал «обличать» меня, а из зала понеслись вопли негодования и осуждения. Георгий Юрьевич еле сдерживал улыбку, стараясь выглядеть грозно и представительно. Я же ждал, когда слово предоставят мне. По протоколу были обязаны, а сейчас приходилось молча слушать, как меня старательно очерняют.
— … мириться с таким мы не должны! — стал подходить к концу своей речи Жидунов. — Поэтому я предлагаю комсомольскому собранию проголосовать за исключение комсомольца Огнева из наших рядов! Кто «за»?
Не успел я возмутиться такому повороту, а кто-то уже поднял руку. Но вопреки желанию Жидунова не дать мне слово, об этом моем праве напомнил не я сам, а комсорг факультета медицины, Женя Васюрина.
— Подождите, товарищи! — встала она со своего места. — Прежде чем исключать, мы обязаны дать комсомольцу Огневу объясниться, а также покаяться за свои дела.
Ну ничего себе заявочка! Я еще и каяться должен? Но хоть про мое право на слово вспомнили. Комсомольцы в зале нехотя согласились с Васюриной, хотя смотрели на меня уже враждебно. Подготовил их Жидунов, ничего не скажешь.
Я подошел к трибуне и, прокашлявшись, начал речь.
— Георгий Юрьевич меня обвиняет в недоверии к партии. Но так ли это? Я ответственно заявляю — нет! Начну с того, что именно из-за доверия к партии мы с товарищем Жидуновым отправились в городской комитет с моей запиской о состоянии дел на заводах. В ней я писал о перегибах, что допускают руководители в отношении рабочих, переводя их на семичасовой рабочий день, а затем урезая зарплаты, чего согласно декрету партии делать категорически нельзя! И уже тогда секретарь городской комитета предупредил меня, что у него много работы. Оно и понятно — партия обязана заниматься и контролировать все сферы жизни нашей страны, выстраивая новую идеологию. Я с пониманием отнесся к его словам, и ничего не предпринимал в течение месяца. Но за этот месяц на заводах, о которых я писал в записке, абсолютно ничего не поменялось! Помня о том, что секретарь Пилютин занят, но не в силах видеть страдания рабочих, я решил действовать самостоятельно, и обратился к Михаилу Ефимовичу Кольцову. Скажите, разве мог этот человек поверить мне, не предъяви я ему фактов о тех безобразиях, что творятся на заводе? Разве мог такой человек выпустить статью, под которой упоминается и его имя, просто так, ради громкого заголовка? Вы знаете, что нет! Мои действия — не проявление недоверия к партии, а стремление помочь ей! Комсомольцы — это помощники нашей партии, и именно этим принципом я руководствовался, идя в редакцию. Так почему меня сейчас судят за благие намерения? За то, ради чего и создан комсомол? Разве это справедливо? Товарищи, вы считаете, что я должен каяться в том, что мне не безразлично, чем живет рабочий человек? Мой ответ — не буду! И считаю, что я должен быть полностью оправдан!
Отойдя от трибуны, я уступил место Жидунову.
Тот смотрел на меня недовольно. Похоже, мне удалось заронить в присутствующих зерно сомнений и те, кто недавно уверенно тянули руку вверх за мое исключение, уже растерянно оглядывались на товарищей по соседству.
— Объясню, почему вообще возник такой вопрос к товарищу Огневу, — проговорил Георгий Юрьевич, когда зал стих. — Мне позвонил товарищ Пилютин и был очень недоволен, что комсомолец Огнев выпустил свою статью.
«Неужели решил играть „в открытую“?» — изумился я.
— Товарищ секретарь сказал мне, что работа с его запиской ведется, и все нарушения фиксируются, чтобы их постепенно устранить, не вызывая недовольства людей, кто не сталкивался с произволом отдельных директоров, которые вполне возможно являются скрытыми вредителями и врагами народа. Это и должно было быть выяснено, но для подобного нужно время. К тому же статья комсомольца Огнева дискредитирует партию, а не помогает ей. Добавлю от себя: если комсомолец Огнев так печется о рабочих, то почему он не подошел ко мне снова? Мы бы снова сходили с ним к товарищу Пилютину, где он и получил бы исчерпывающие объяснения. Но нет! Комсомолец Огнев так не поступил! Из его слов я могу заключить, что его обуяла гордыня, и он считает, словно только он думает о светлом будущем для нашей страны и народа. Поэтому я и считаю, что он должен быть исключен из комсомола. Эгоистам и индивидуалистам не место среди нас!
Сделав выразительную паузу, Жидунов подвел итог:
— Вопрос об исключении комсомольца Огнева выносится на общее голосование. Кто «за» исключение?
В зале начали подниматься руки. Одна, две, восемь… С каждой поднятой рукой я мрачнел все больше. Вскоре все, кто хотел, держали руки поднятыми, и Жидунов тщательно их пересчитал. Рядом сидела секретарь собрания, которая все записывала.
— Теперь голосуем, кто «против», — когда все опустили руки, сказал комсорг.
Снова лес рук, что дало мне выдохнуть облегченно. Может, все же еще обойдется? Но нет. С перевесом в два голоса собрание комсомола проголосовало за мое исключение. Жидунов с превосходством посмотрел на меня и протянул руку. Я молча вложил в нее свой значок комсомольца.
— Вы свободны, товарищ Огнев, — постаравшись сохранить ровный тон, сказал комсорг.
Мда. Недолго я был комсомольцем.
Октябрь 1928 года
Иосиф Виссарионович сидел в своем кабинете и задумчиво смотрел на две газеты, лежащие рядом. В обеих шла критика его начинаний. Но тон и направленность все же была разная. Если давний соратник Николай явно встал в оппозицию, хоть и прикрыл для неосведомленных людей свою статью «мишурой троцкизма», то вот чего добивается Кольцов, для Сталина было непонятно. Решил примкнуть к Бухарину? Или действительно на тех заводах все настолько плохо, что товарищ Кольцов забил тревогу? Тогда почему не своим именем, а прикрылся каким-то Огневым? Кто это вообще такой?
Прямых нападок на декрет не было, что и не давало однозначно охарактеризовать назначение публикации. Оставлять подобное на самотек было не в привычках Сталина, и он позвал своего секретаря.
— Анатолий, мне вот эта статья покоя не дает, — показал Иосиф Виссарионович газету за двадцать девятое число. — Распорядись, пусть соберут информацию. Кто решил написать статью, с какой целью. И насколько она правдива. Только аккуратно пусть работают.
— Как быстро нужно все сделать? — черканув в своей тетради, уточнил секретарь.
