Эмма

Я дрожащими руками закрываю дневник, и Джексон поднимает голову с моего плеча.

— Очень сильно, — говорит он.

— Все это время я думала, что ее освободили. Не знала, что она сбежала, — признаюсь ему, сбитая с толку путаницей фактов, собранных мною за всю жизнь.

— Наверное, мы ничего не узнаем, пока ты не дочитаешь, — замечает Джексон с таким же усталым видом, как и у меня.

— Вряд ли я смогу читать дальше сегодня. Кажется, больше ни на чем не смогу сосредоточиться, потому что история уводит меня туда, куда я еще не готова идти. — Я протяжно вздыхаю, обнимая рукой колено. — Не знаю, есть ли в этом смысл...

— Такое непросто переварить для любого человека, — мягко говорит Джексон. — Тебе, наверное, стоит переключиться на что-нибудь еще. Вредно держать себя в заложниках ситуации, которую ты не можешь контролировать. — Он обнимает меня за плечи... чтобы успокоить... я думаю.

— В тебе говорит доктор или...

— Опыт, — выдает он. — А может, и то, и другое.

Я поворачиваюсь всем телом, поднимая второе колено на диван, чтобы оказаться лицом к нему.

— Как это? — за последние несколько дней мы многое прочитали о моей бабушке, но я мало что знаю о Джексоне. Мне хочется узнать его получше, а не только то, что он врач и разведен.

— Я теряю пациентов, возможно, чаще, чем в других отделениях больницы. И вижу столько убитых горем пациентов и их семей, что иногда трудно прийти домой в конце дня и переключить свое внимание на что-то более позитивное, понимаешь? — он ставит свой пустой бокал на стол перед нами, прежде чем продолжить. — Долгое время я чувствовал себя виноватым за то, что отделял и откладывал свои чувства к пациентам в сторону, покидая больницу. Но за последние несколько лет понял, что если не буду заставлять себя отключать эмоции, то в итоге погружусь в депрессию и потеряю надежду.

Джексон смотрит с такой напряженностью, что я почти чувствую его слова, и мне становится больно из-за одиночества, с которым он борется в своей голове.

— Мне было интересно, как это делают врачи, но я всегда считала их скорее сверхлюдьми, чем кем-то еще. Думала, они умеют отставлять в сторону личные переживания, поэтому им и суждено быть врачами. Уверена, я бы никогда не смогла каждый день справляться с серьезными заболеваниями, смертями или любой другой связанной с ними эмоциональной болью. Честно говоря, не представляю, как можно постоянно переживать это. Вряд ли у меня хватило бы сил отключить эмоции по команде.

Джексон откидывается на подушку и смотрит в потолок, где его светильники рассыпаются разноцветными бриллиантами.

— У нас нет такой суперспособности изначально. Но я бы не стал врачом, если бы не придумал, как отделить личную жизнь от работы. Это одна из главных вещей, которые необходимо сделать, если собираешься прожить свою жизнь за пределами больницы.

— В этом есть смысл. — Поскольку его взгляд по-прежнему устремлен в потолок, я на мгновение оглядываю комнату, замечая отсутствие фотографий на стенах и журнальном столике. Я знаю, что мужчины обычно не любят выставлять фотографии напоказ, как это делают женщины, но у Джексона нет ни одного изображения. — Ты вроде говорил, что у тебя есть старшая сестра?

— Вообще-то, у меня две старшие сестры, — уточняет Джексон. Я прекрасно помню, что он рассказывал об одной, поэтому меня немного смущает такая перемена. — Они были близнецами, но одна погибла в автокатастрофе десять лет назад. Пьяный водитель.

— О боже, мне так жаль, — произношу это с горечью. Я потрясена услышанным, и в голове всплывают новые вопросы к Джексону. Как будто я медленно снимаю с него все слои, пытаясь понять, что у него внутри.

— В жизни случается всякое, верно?

— Ни одна жизнь не должна заканчиваться из-за чьего-то безрассудства, — тихо замечаю я и тут же спрашиваю: — Какой она была?

— Карли была силой, с которой приходилось считаться, — сквозь тихий смех говорит Джексон. — Самый сильный человек, которого я когда-либо знал. Она продержалась около недели после аварии, но ее жизненные показатели продолжали падать, и врачи не могли найти причину. Они говорили, что провели все возможные тесты, но ничего не выявили. Очевидно, ее грудина была повреждена настолько сильно, что осколок откололся и пробил аорту. Разрыв был очень маленьким, и его можно было бы устранить, если бы вовремя обнаружили, но этого не произошло.

Обычно я воображаю себе истории, когда слышу их, и эта вызывает у меня тошноту при мысли о том, через что Джексону пришлось пройти в столь юном возрасте.

— Так вот почему ты стал кардиологом? — спрашиваю его, предвосхищая ответ.

— В то время я уже учился в медицинской школе, но изначально планировал специализироваться на внутренних болезнях. Я передумал после смерти Карли.

Он сохраняет спокойствие на протяжении всего объяснения, и я не уверена, что смогла бы быть такой же сильной.

— Как дела у твоей мамы и второй сестры?

— Э-м-м, — хмыкает он. — Им тяжело дались первые пару лет после смерти Карли. У них и сейчас бывают моменты, но в основном они тратят время на попытки заставить меня снова жениться и завести семью. — Мы оба смеемся, потому что уверена, он слышал подобные требования от моей бабушки, не говоря уже о ее нелепых взятках. Я чувствую иронию, узнав, что его семья похожа на мою, и больше не испытываю неловкости.

— Наши семьи хорошо бы поладили, — улыбаюсь я ему.

— На самом деле это немного пугает, — признается Джексон, наклоняясь вперед и наливая еще немного вина в бокалы. Его комментарий наводит на размышления о том, каким он видит будущее, не то, чтобы я точно знала, каким вижу свое, но уверена, с мамой вечно жить не буду.

— Мы вроде бы собирались переключиться, — напоминает он, передавая мне мой бокал.

— А что ты делаешь, чтобы поднять себе настроение после плохого дня?

Джексон откидывается на спинку дивана и делает глоток «Пино».

— Хм, сложный вопрос, — задумывается он.

— Ты говорил, что часто смотришь телевизор, — поощряю я его ответы.

— Ну, я частенько играю в «Кэнди Краш», так что не суди строго.

Я не одинока. Поразительно.

— Никакого осуждения. Я тоже так делаю, и, пожалуйста, не сочти за оскорбление, но на самом деле рада, наконец, встретить кого-то такого же убогого. — Мы заливаемся смехом. В моем возрасте вряд ли стоит играть в «Кэнди Краш» до глубокой ночи, правда?

— Нам просто грустно, — заявляю я ему, отпивая терпкое вино.

— Не в эту секунду. — Джексон ставит бокал на место и наклоняется ко мне, словно хочет поцеловать, но я кладу руку ему на грудь, заставляя остановиться.

— Подожди, сколько тебе лет?

— А тебе? — изумленно произносит он, как будто у меня есть причина его спрашивать.

— Тридцать один, — отвечаю ему.

— Я думал, тебе двадцать четыре, но забеспокоился, вдруг тебе семнадцать или около того, — с видимым облегчением говорит он.

— Семнадцать? Какая бабушка будет устраивать личную жизнь семнадцатилетнего подростка?

— Может быть, твоя, — справедливо замечает Джексон.

— И не поспоришь.

— Мне тридцать три.

— Ладно, значит, все в порядке, — утирая фальшивый пот со лба, выдыхаю я.

— Теперь мне можно тебя поцеловать?