Сказав это, он закрывает дверь, и я смотрю, как он направляется к своей машине, стоящей на другом конце площадки.

Поздний вечерний час позволяет легко ориентироваться в пробках, поэтому ехать за ним через Бостон в Брайтон легко и просто.

Судя по всему, у Джексона своя подземная парковка. Как здорово! Я и не знала, что такие здесь есть. Считала, что уличные парковки — единственный вариант на окраинах Бостона. Похоже, я многое не знаю о жизни в пригороде.

Между нами повисло молчание, пока я шла за ним к лифту и поднималась на последний этаж этого многоквартирного дома. Я уже неоднократно убеждалась, что могу узнать о человеке по тому, как он живет, но сейчас не имею ни малейшего представления о том, что меня ждет. Лифт доставляет нас в коридор, похожий на гостиничный, с ярко-белыми дверями, причудливой отделкой и позолоченными номерами, идеально расположенными на дверях каждой квартиры.

— Здесь так красиво, — восхищенно говорю ему.

— После того, как я расстался со своей бывшей, Даной, я начал понемногу тратить деньги, — сообщает Джексон. — Это был мой способ справиться с кризисом.

— Ну, мне это легко понять.

Он отпирает дверь, и она распахивается, открывая вид на бесконечные квадратные футы темно-коричневого пола из твердых пород дерева и окон в стенах по всей задней стороне. Отсюда виден весь город. На кухне — современная техника из нержавеющей стали, окруженная темными гранитными столешницами и резко контрастирующими серыми шкафами. Все остальное — белое. Декор очень мужественный, но элегантный и модный. Самое приятное, что все здесь пахнет так же, как и Джексон.

— Мне нравится твоя квартира. Она такая чистая и новая.

Он расстегивает манжеты на рукавах, чтобы закатать их, и криво улыбается.

— Забавно, что ты это говоришь. Я тоже так считаю, только мне больше хочется чувствовать себя дома, а у меня пока нет такого ощущения. — Это разбивает мне сердце, потому что кажется, я точно знаю, что Джексон чувствует. Я в той же лодке, но я дома, дома, в моей детской спальне, с моим постельным бельем неоново-розового и голубого цвета с пятнами гепарда. Должна же быть какая-то промежуточная точка, которую мы оба упускаем.

Джексон тянет меня к своему дивану и забирает пакет из моих рук.

— Белое или красное вино?

— Белое, пожалуйста. — Диван плюшевый и удобный. Сразу видно, что Джексон выбирал комфорт, а не стиль, хотя выглядит тоже неплохо. — Отсюда потрясающий вид.

— Да, это здорово, но, честно говоря, когда я не работаю по ночам, то забираюсь в кровать и смотрю телевизор, пока не засну. — Теперь мне видна другая сторона Джексона, о которой не подозревала, — в его голосе звучит грусть, и мне кажется, я могу сказать, что он не из тех, кто любит быть один. По этой же причине я застряла в отношениях, которые продолжались слишком долго.

— Мне кажется, у нас много общего, — замечаю я. Хоть я и не живу в таком месте, как это, но думаю, что он уже заметил намек на общие черты, которые мы разделяем.

Джексон подходит с бутылкой вина и двумя бокалами, которые уже наполовину наполнил.

— Доставай дневник, Эмма. Пора. — Поставив бокалы и бутылку, он возбужденно потирает руки и садится на диван рядом со мной.

— Тебе на самом деле нравится эта история? — спрашиваю я, нуждаясь в дополнительном подтверждении. Майк никогда не интересовался моей жизнью. Все это для меня в новинку.

— Твоя бабушка знает, о чем говорит, и я хочу учиться у нее такой мудрости. Сейчас не встретишь людей, проживших такую жизнь, как она. Ее история способна изменить чье-то мировоззрение, и из того, что я услышал, уже впечатлен ее силой и желанием справиться с ситуацией без надежды — причем в одиночку. Не думаю, что смог бы совершить нечто столь героическое, и меня поражает, когда слышу о тех, кто может пройти через ад и вернуться из него.

Я понимаю. История бабушки меняет весь мой взгляд на мир. Не думаю, что когда-нибудь смогу смотреть на жизнь по-старому.

Амелия

День 520 – Май 1943

С того момента, как Чарли покинул Терезиенштадт, и почти год спустя я не могла вспомнить ни одного момента, о котором стоило бы писать. Узнав больше о ситуации, в которой я оказалась заложницей, обнаружила, что определение гетто изменилось за годы, предшествовавшие моему заключению. Раньше гетто определялось как место, где собирались и жили в общине представители отдельных религий. Однако в 1942 году это определение, очевидно, изменилось, став местом, где заключенных против их воли держали между заборами из колючей проволоки.

Честно говоря, я не понимала, как оставалась жива после более чем года голода, жестоких условий труда, отсутствия санитарии и стольких людей вокруг, умирающих от различных болезней и недомоганий. Мне начинало казаться, что Бог решил сохранить мне жизнь по какой-то причине, которую я вряд ли когда-нибудь пойму. Страдание стало моим единственным спутником после того, как последняя причина для счастья исчезла, как и все остальные драгоценные части моей жизни.

В дни, последовавшие за отъездом Чарли, я цеплялась за Лию. Помогая ей с малышкой Люси, я немного отвлекалась от постоянной боли в моем сердце. Без надежды на будущее счастье всякое недомогание и боль становились все более ощутимыми, и я потеряла желание упорствовать, как прежде.

Заставить Люси молчать было очень сложно, ведь младенец не понимает, какой опасности может подвергнуться его мама, если ее услышат. Однако по воле чего-то большего, чем я могла понять, каким-то образом прошел целый месяц, прежде чем на Лию донесли. Была середина дня, и я стояла на улице на палящей жаре, когда увидела группу нацистов, направлявшихся к бараку, в котором жила Лия. У меня сжалось сердце от понимания, что ничем хорошим это не закончится. И тут я услышала крик одного из нацистов:

— Там внутри ребенок.

Мой планшет выпал у меня из рук, и я побежала так быстро, как только могли нести меня мои костлявые ноги. Сердце колотилось в груди, когда я пыталась догнать нацистов. Увиденного было достаточно, чтобы понять: с Лией и Люси вот-вот случится что-то ужасное, и ничего не могла с этим поделать.

Я встала сбоку от барака, наблюдая и ожидая, испуганная и едва дышащая от страха, переполнявшего мой разум. Сначала уловила крик, а затем плач младенца, который я не слышала от Люси с самого ее рождения. Несмотря на обстоятельства, Лия заботилась о ней так замечательно, что плакать малышке почти не приходилось.

Лию вытащили из барака, ее тонкие руки крепко сжимали два нациста, а босые пятки волочились по усыпанной гравием грязи. Они кричали на нее по-немецки, а она вопила во всю мощь своих легких, но это ничего не меняло. Ее мольбы о пощаде ничего не значили, но, по крайней мере, крики давали ей возможность выразить страх и боль, которые она испытывала. Оставалось надеяться, что это хоть немного поможет ей противостоять надвигающемуся гневу надзирателей. Она нарушила правила и обманула их. Я не знала, будет ли ее наказанием порка, тюремное заключение или немедленная казнь, которая, как мне казалось, в этот момент проводилась где-то у обрыва.

Я не отходила от стены, к которой прижалась, вцепившись в кирпичную отделку так крепко, что кончики пальцев начали кровоточить. Когда Лию протащили половину пути по проулку между бараками, вышел еще один нацист с Люси на руках, держа ее так, словно она не более чем мешок с грязью. Солдат кричал на малышку, проклиная за то, что она родилась грязной еврейкой.

Я хотела убить этого нациста.

Хотела жестоко уничтожить его за слова, сказанные в адрес невинного ребенка, и за то, как он обращался с Люси. Она не могла еще самостоятельно держать голову, и та болталась влево и подпрыгивала, пока нацист нес ее к больничному отсеку, из которого я выбежала, бросив работу.

Я помчалась за своим планшетом, миновав нациста с Люси на руках. Схватила планшет и продолжила расспрашивать заключенных в очереди.

Когда нацист и Люси скрылись в блоке, я продолжила путь по тропинке, по которой другие нацисты увели Лию. Дорога шла в противоположную сторону от тюрьмы, и я не знала, радоваться этому или нет.

Вскоре стало понятно, что ничего хорошего в том, что ее не повели в одиночные камеры, нет. Вместо этого ее доставили на поле для казней. Ее заставили встать на колени, пока один из нацистов занимал позицию напротив, целясь из винтовки прямо в голову Лии. Хотелось броситься бежать, уклониться от этой сцены, которая навсегда останется в моей душе, но меня словно парализовало, и я осталась смотреть.

Лия не плакала. Она уже перестала кричать, и на ее лице не отражалось никаких эмоций. Она знала, что это конец. Наши глаза встретились в последний раз за несколько секунд до выстрела. Лия моргнула один раз и подняла глаза к небу как раз перед тем, как пуля ударила в центр ее лба, сбив с ног с такой силой, что, казалось, ее тело оставит в земле глубокую вмятину.

Все, о чем я могла думать в тот момент, — они убили бедную женщину только потому, что она родила ребенка. Монстры. Рождение ребенка — это самое чистое и прекрасное, что может случиться в жизни, и лишать ее жизни за это просто безбожно.

Мне хотелось упасть на колени и молить о том, чтобы этот кошмар закончился, но, если бы я так поступила, меня бы тоже убили. Я пообещала Чарли делать все, что мне скажут, и отказаться от побега, поэтому вдохнула воздух, пропитанный смертью, как можно глубже, чтобы подавить все свои эмоции, повернулась и пошла прочь. Я чувствовала вину и угрызения совести за то, что не смогла ничем помочь Лие, но в глубине души понимала, никто не был в силах ее спасти.

Тот день изменил для меня все. Мы были частью войны. Нас превратили в мишень, они использовали нас как игровые фигуры для собственного развлечения. Я не понимала, как можно внушить стольким людям, что все евреи — причина поражения немцев в первой войне, когда многих из нас тогда даже не существовало. Их ненависть к нашему народу не имела под собой никаких реальных оснований.

Месяцы тянулись, а я все молчала, делала все, что мне приказывали, питалась теми небольшими пайками, которые выдавали, и наблюдала, как мои конечности превращаются в кожу и кости. Каждый день я удивлялась, как у меня хватает сил стоять, когда у многих из нас больше нет такой возможности. В моем бараке живые тела валялись друг на друге, занимая каждый свободный дюйм пространства, поскольку места в лагере не хватало.

Жизнь напоминала вращающееся колесо, с которого я не могла соскочить, и мой разум оцепенел так же, как и все тело. В предчувствии смерти желала, чтобы нашелся более легкий выход, чем просто ждать, когда придет мое время.

В 1943 году, двадцать четвертого мая, в самый полдень, у входа в лагерь начался переполох. Я не знала, в чем причина, но у меня не было ни сил, ни желания обращать на него внимание. Мне предстояло пройти через очередь, и это единственная цель на сегодня и на все остальные дни. Глядя на стоящих в очереди людей, мне казалось, что я смотрю в зеркала на себя. Мне было неизвестно, как выглядела в то время, но мне казалось, что так же истощена, как и все остальные. Всем нам выдавали одинаковые пайки, но некоторые из нас находились в худших условиях работы, чем другие, — именно такие люди умирали первыми. Кто-то умирал, пока ждал меня в очереди. Когда это случалось, я должна была позвать охранника, чтобы он убрал тело, которое тут же отвозили в крематорий. Трупов было так много, что приходилось их сжигать, чтобы не тратить место в лагере.

Суматоха нацистов становилась все сильнее, когда некоторые начали отдавать честь человеку, идущему по искусственной дорожке. «Добро пожаловать домой, солдат», — говорили многие из них. Это нельзя было назвать обычным явлением, поскольку многих нацистов ежедневно меняли в зависимости от их звания и способностей для отправки на фронт или для несения караульной службы. Знакомые лица давно исчезли, и лагерь больше напоминал железнодорожную станцию, чем что-либо другое. Почему я так долго оставалась на одном месте — вопрос без ответа, над которым задумывалась каждый день.

Когда группа нацистов проходила мимо, я на мгновение обернулась, чтобы посмотреть, и, к моему полному изумлению, Чарли оказался тем человеком, которого приветствовали. На его мундире красовались металлические украшения и нашивки, а в его взгляде читались скорее годы старения, чем год, когда его не было. Я испытала шок, когда он прошел мимо, бросив на меня едва заметный взгляд из-под ресниц.

Мое сердце начало учащенно биться впервые за год, но я не знала, что чувствовал Чарли в этот момент. Не понимала, узнал ли он меня в моем нынешнем состоянии. Страшно боялась, что Чарли промыли мозги, заставив поверить, что я враг, а не его лучший друг и женщина, которую он любил в тот последний раз, когда мы встретились. Столько мыслей и страхов пронеслось в моей голове за считанные секунды, но в то же время появился проблеск надежды, в котором я не была уверена.

Весь прошлый год я пыталась отгородиться от всего, что могло бы причинить мне еще большую боль, и не хотела позволять никому приближаться к себе настолько, чтобы снова ранить.

Следующие восемь часов я занималась своими делами, притворяясь, что это просто очередной день, но мои мысли пребывали словно в тумане. Я не знала, что думать или чувствовать.

Когда стемнело и двери медотсека закрылись, я направилась к корпусу, где содержались дети, и заглянула в окно, чтобы проверить Люси, которая начала ходить неделю назад. Она совсем не помнила свою дорогую маму, но страх и боль тоже отсутствовали в ее короткой жизни. Благодаря этому я могла спокойно спать по ночам, зная, что немецкие женщины заботятся об этих детях в ужасных условиях. Люси была самым младшим ребенком в блоке, но другие дети всегда окружали ее, заботясь, как о родной сестре.