Мое сердцебиение учащается, как это бывает только с Марой. Не тогда, когда я злюсь. Не тогда, когда я жесток. Только для нее.
Я был хищником из засады. Я жил, скрываясь и маскируясь.
Каково это - раздеться догола?
Это похоже на уничтожение. Как истребление.
А что, если я ошибаюсь?
Может ли удовольствие от близости перевесить опасность?
Это вопрос, стоящий на обрыве. Я найду дно, только спрыгнув.
Мара смотрит прямо на меня, свирепо, беззастенчиво. Она уверена в том, чего хочет и как это получить.
Я никогда не отказывался от того, чего хотел.
Не ради морали. Не ради законов. Будь я проклят, если сделаю это из-за страха.
Я отнимал жизнь, но никогда не делился ею.
Я чувствую, как моя рука поднимается над одеялом, пересекает пространство между нами, обхватывает изящный изгиб ее челюсти, а мой большой палец ложится на ее полную нижнюю губу.
— Я вижу тебя, — говорю я.
— Я знаю, что видишь, — тихо отвечает Мара. — И я хочу видеть тебя.
— Будь осторожна в своих желаниях.
Она не моргает и даже не колеблется.
— Это не желание. Это требование.
32
Мара
Коул отвозит меня домой рано утром. Я планирую поспать пару часов, а потом отправиться в студию и поработать.
Близость между нами хрупкая, но реальная, как тонкая полоска льда на озере. Я еще не знаю, достаточно ли он прочен, чтобы выдержать вес... но я уже иду по нему.
Он подъезжает к обочине, разворачивает машину так, чтобы я могла выйти с пассажирской стороны.
— Ну, спасибо за... что бы это ни было, — говорю я, наполовину улыбаясь, наполовину краснея.
Я трогаю ручку двери, собираясь вылезти.
— Подожди, — говорит Коул, берет меня за шею и затаскивает обратно внутрь. Он целует меня, глубоко и тепло, с намеком на укус, когда его зубы захватывают мою нижнюю губу, прежде чем отпустить меня.
От поцелуя у меня кружится голова. Его запах прилипает к моей одежде: стальная стружка, машинное масло, холодный рислинг, дорогой одеколон. И сам Коул. Человек и монстр. Сложенные вместе, как осадок, как пирог.
— Увидимся позже, — говорю я, задыхаясь.
— Обязательно увидимся, — говорит Коул, на его губах появляется намек на улыбку.
Осознание того, что он наблюдает за мной в студийную камеру, вызывает у меня извращенное возбуждение. Интересно, что он сделает, если я буду медленно раздеваться во время работы. Если я буду рисовать совершенно голой. Придет ли он ко мне?
Я взлетаю по покосившимся ступенькам к дому.
Еще так рано, что я не слышу ни одного человека, скрипящего на верхних этажах. Еще нет запаха горящего кофе.
Все в порядке - я слишком устала, чтобы болтать. Я с трудом поднимаюсь по двум лестничным пролетам в свою чердачную комнату. Возможно, мне придется поспать больше пары часов. Мое тело настолько разбито, что мысль о матрасе и подушке становится крайне эротичной.
Я берусь за старинную латунную ручку и поворачиваю ее. Она проскальзывает сквозь мою руку, жесткая и неподатливая.
— Что за хрень, — бормочу я, снова поворачивая ее.
Дверь заперта. Изнутри.
В моем затуманенном сном мозгу проносится мысль, что я случайно заперла ее, когда уходила, или что ручка сломана. В этом доме все настолько обветшало, что душ, печь, розетки и плита постоянно выходят из строя. Мы уже давно научились не пытаться дозвониться до хозяина. Либо Генрих чинит то, что сломалось, либо мы просто живем с этим.
В этом случае я, возможно, смогу починить его сама.
Упираясь краем ногтя большого пальца в замок, я покачиваю ручку, пока не слышу щелчок тумблеров.
— Да, — шиплю я, толкая дверь с заунывным скрипом.
