— Господи помилуй! — говорила она, отодвигаясь.

— Это высший тон, — басил он. — Эта так один «человек в моде» делает… Вдруг сомлеет и к соседке на плечо! В избытке чувств, значит… Эх, Анна Порфирьевна! Совсем вы «шика» не цените… — А Лиза и Тобольцев хохотали, как безумные.

Наступил-таки день, когда Капитон встретил Потапова на лестнице дома, лицом к лицу, и вздрогнул от ужаса.

— Он самый, — усмехнулась Анна Порфирьевна, всегда провожавшая гостя до передней. — А коли боишься, держи язык за зубами!

— Маменька, вы нас погубите! Беглого приютили…

— Тсс!.. Не тебе пропадать, мне… Мой дом, я и отвечаю… И помни, Капитон: зовут его Николай Федорович… И ты его никогда раньше не встречал. И Николаю вдолби то же. В воскресенье он у нас обедает… Встретить его надо, словно никогда не видали раньше. Понял? Тогда и прислуги бояться нечего. Для неё — он новый человек.

Капитон передохнул и бессознательно перекрестился.

В эту зиму у Засецкой открылся политический салон. Вокруг неё группировались члены нового «Союза Освобождения». Здесь читались лекции, где знакомили публику с конституциями других стран, с историей французской революции. Здесь собирали на ссыльных и на тюрьмы, сообщали последние политические новости. Здесь обсуждались меры, как реагировать на общественные события… Говорили много слов. Но когда Тобольцев, Бессонов или кто-нибудь другой предлагали от слов перейти к делу — открыто, в печати, за своими подписями выступить с критикой или протестом, все колебались. Сначала все партии интересовались этим салоном и этим движением, выжидая, во что выльется оно под давлением назревавших событий. Таня тоже ходила на лекции, но наедине говорила Тобольцеву: «Туда идут все половинчатые, все либералы все земцы и помещики, адвокаты и брехунцы, и журналисты… все, кто привык за обедами и юбилеями произносить тосты и запивать их дорогим вином. Они и теперь только языками треплют. Во время голода эта ваша Засецкая кушала в пользу голодающих, потом танцевала в пользу ссыльных… Ах! Эти ничтожные интеллигенты! Ни черта не дождешься от этих людей — охота это вам с ними путаться! А ваша Засецкая просто каботинка!»[212]

— Нет, Таня. Их наблюдать очень интересно. И нигде столько денег не соберешь, как там. Вы поглядите сколько толстосумов она привлекла! Умная баба… Даже Конкины… Ха!.. Ха!.. И те на одну лекцию попали. Стало быть, мода на свободу пошла…

Он же приводил на все заседания Лизу и Марью Егоровну, выпущенную недавно из тюрьмы. У обеих были огромные сумки. У Лизы — зеленая плюшевая; у Марьи Егоровны — черная, суконная. Обе эти сумки обходили стол во время ужина, и все жертвовали, не разбирая кому и на что. Но жертвовали охотно. А потом эти сумки исчезли вместе с их обладательницами. Глаза Марьи Егоровны, полные угрюмого презрения, встречаясь с глазами Засецкой, как бы говорили: «Мели, Емеля, твоя неделя! Мне лишь бы деньги собрать, а там хоть провалитесь вы все в тартарары!..»

Лиза, как всегда, молчала и казалась бесстрастной и даже недалекой. И если б Засецкая знала, чьим доверием пользуется эта «купчиха», о, какая ядовитая зависть охватила бы тщеславную душу этой женщины!.. Когда Лизы не было, её заменяла Майская. Засецкая покровительственно принимала «эту портниху».

— А! И вы интересуетесь нашей лекцией? Очень рада! — А на другой день она восторженно говорила Конкиным: — Нет, знаете? Вам надо записаться в члены… Это удивительно! Вчера у меня была даже Майская…

— Скажите!!

— Жажда просвещёния, как зараза, охватывает все слои… Тобольцев говорит, что даже рабочие слышали о нашем кружке… И он хочет привести к нам некоторых.

— Скажите!?? Настоящие рабочие!..

— Pur-sang?![213] — перевел Конкин и возбужденно отрепал бакенбарды по-английски.

Но как-то раз в салоне Засецкой появился Потапов. Он долго слушал, сверкая глазами, как мямлили и ломались разные адвокаты и журналисты, рисуясь речами и критикуя каждое предложение… Наконец темперамент взял верх над осторожностью… Потапов вскочил и в блестящей речи, полной огня, бросил в лицо «этим сытым и спокойным людям, играющим в политику» приговор в их несостоятельности и в бессилии их души. Обращаясь к сидевшей тут молодежи, студентам, курсисткам и учительницам, он умолял их уйти из кружка, пока они не завязли в «этом освобожденческом киселе, который залепляет мозги, сердца и глаза…»

Вышел скандал. Гости обиделись. Но Засецкая почувствовала такой эстетический восторг, что на все возражения гостей, будто это пощечина, что она, как хозяйка, оскорблена, она отвечала неизменно:

— Простите!.. Не чувствую оскорбления! Кто это? Ах, какой голос!.. Какой темперамент!..

— Утекаю, — прошептал Степан Тобольцеву, кидась в переднюю, потому что он видел, что Засецкая рвется к нему из тесного кольца, которым её окружили смущенные гости. — Хозяйка очень красивая дама… Можешь ей это от меня передать… Но я, кажется, заварил кашу… Расхлебывай ты за меня… Извини, Андрей!.. Не оправдал рекомендацию… Да уж очень меня забрало, глядя на этих слюнтяев… Неужто ты, в самом деле, от них чего-то ждешь?

Он не бежал, а катился с лестницы, потому что голос Засецкой звучал уже в передней. За ним выбежали Майская, Таня и Бессонова. И долго их звонкие голоса и смех дрожали на пустынных улицах в морозном воздухе.

— Постойте! Куда вы? — кричала им вслед Марья Егоровна, тщетно старавшаяся запихать свою сумку в муфту. — Фу, черт!.. Мчатся, как сумасшедшие… — Но, вспомнив лица гостей, когда Степан заговорил об освобожденческом киселе, она сама вдруг молодо и звонко засмеялась.

— В сущности, вы несправедливы, — говорил Тобольцев Потапову и Тане. — Чего вы хотите от людей? Симпатии, сочувствия? Вы разве их не встречаете. Разве партии держатся не этими пожертвованиями?

— Деньгами отделываться ничего не стоит! — возражала Таня.

— Так говорите вы, те, у кого нет гроша за душой. Но кто, как я, вечно вращаясь в кругу собственников и капиталистов, знает, как туго дает богатый человек на общее дело, тот не может не дивиться на эти пожертвования… Вот вы их браните, а не вы ли благодарили меня за сборы?.. Я думаю только, что вся эта щедрость от политической близорукости. В тот лень, когда они поймут, чем угрожает их собственности распространение ваших газет и идей, они не дадут уже ни копейки…

— Ну, прекрасно… А интеллигенция? Чего она трусит?

Тобольцев расхохотался.

— Таня!.. Да вы требуете геройства от средних людей?.. Вы требуете подвига? По какому праву? Как хотите вы, чтоб все эти семейные, не обеспеченные ничем люди, всю юность молчавшие, с детства видевшие смирение и терпение кругом, вдруг подняли головы и закричали о том, что жило в их душах, как яркая мечта?

— Ничего у них в душах не было! — пробасила Таня.

— Неправда!.. Но от момента, когда средний человек сознает ужас своего положения, до той минуты, когда он закричит от невыносимой боли, — пройдет не один день… А тот день, когда он встанет на защиту попранного достоинства, ещё дальше… Скачков, Таня, в природе человека не бывает… Они есть только там, где жизнь сама делает скачок… Тогда это уже не жизнь, а сказка, как во всех революциях… Я хожу на все интересные заседания и поражаюсь, как цепляется этот самый средний человек за всякую возможность протеста! Уж, кажется, со стороны глядеть, никакого отношения нет к конституции. А они, глядь, речи… протокол… заявления… И присоединяются единогласно к земской резолюции… Ха!.. Ха!..

— Вы сами говорили, что слов боятся… Ни в газетах, нигде слово «конституция» не говорят… а правовой строй…

— Мало ли что? А последите-ка за газетами, какой в общем они тон взяли! Нет, я вижу рост обывателя. И обидно мне, что вы ни во что этот фактор не цените. Без этого обывателя рухнут все ваши партийные попытки. Если вам будет не на кого опереться, ваше дело пропало…

Тобольцев с Таней ездили в Петербург, на технический съезд, и оттуда он вернулея очень довольный обывателем.

— Скандал носил характер чего-то стихийного, — говорил он матери. — В воздухе чувствуется какая-то психическая зараза… Нет, что ни говорите, зашевелился обыватель…

Через месяц это стало уже очевидным. «Союзы» росли, как грибы после дождя. Потапов возмущался их беспартийностью.

— Свои узенькие цели преследуют… В наши-то дни! Чего это стоит? Кому это нужно? Какая-то беспардонная политическая близорукость!

— Нет, мне это нравится, — возражал Тобольцев. — Пусть учатся организовываться, критиковать, стремиться!.. А защита собственных интересов — это школа хорошая. Тут учишься каждый шаг взвешивать… И зачем им всем непременно навязывать вашу программу и влезать в ваше ярмо? Предоставьте людям самим разбираться, а не жить и думать по чужой указке!..

— Наша партия должна стоять во главе движения! — убежденно спорила Таня.

— Ниоткуда не вижу, почему именно ваша?.. Самое дорогое — воспитать в массах любовь к свободе души… А вы хотите их поскорей в казармы загнать и подчинить общей дисциплине…

— Это глупо! — кричала Таня басом. — Какой-то «Союз равноправия женщин»!.. Кто даст им права, если каждый будет порознь биться?

— Ну, ну, полно! Уж, конечно, не вы освободите женщину от её рабства… Все революционеры женятся для себя, и у всех жены с ребятами на кухне сидят, как и у беспартийных. Женская доля — это что-то роковое…

— А Бебель[214] что пишет? А Лили Браун[215]?

— То книги и конечные идеалы. А мы берем жизнь. Женщина права, что не верит ни одной партии в данном вопросе. И если она когда-нибудь добьется равноправности, то уж, конечно, благодаря самой себе.

— Скольких я знаю, которым муж и дети не помешали работать! — спорила Таня.

— А скольких я знаю, которые потеряли эту возможность!.. Благодарите судьбу, Танечка, за то, что лишила вас темперамента. Сушили бы вы теперь пеленки вместо того, чтобы агитировать…

— О Господи! ещё чего придумали!..

В эту именно весну было так много политических процессов, что горсть молодых и талантливых адвокатов, посвятившая себя защите, буквально изнемогала под тяжестью взятой на себя задачи. Приходилось отказываться. А казенный защитник проигрывал дело почти наверняка. Потапов волновался и с горечью говорил: «Нельзя забывать выбывающих из строя!.. Этак большинство духом упадет. Надо поддерживать семьи, надо спасать от каторги. Меня возмущает равнодушие к судьбе павших. Как будто у нас так много людей! Я лично знал этого Левина… Ценный работник… И пропадет за ничто!»

— Хочешь, я поеду? — вдруг предложил Тобольцев.

— Куда поедешь?

— Ну, туда… В Киев… Защищать Левина… Вот сумел же Короленко защитить вотяков в мултанском деле[216]! Я, конечно, не Короленко…