— Ну, Андрей, — сказала мать. — Теперь у тебя дом — полная чаша. Пора и хозяйку взять!
Глаза её — неслучайно — остановились на лице Лизы, и вся душа её дрогнула, когда она увидала, какая молния дикой страсти пробежала вдруг в глазах и чертах молодой женщины.
— Мы и то дивимся, — подхватил опьяневший Николай. — Так только женихи квартиры убирают…
— А холостые, как свиньи, в меблировке живут, — вставил Тобольцев, глядя свой стакан вина на свет.
— Да вот одно только обстоятельство, — продолжал Николай, не слушая. — Постель у тебя не двухспальная… А, может, оно у французов и всегда так?
— И у русских случается, — уронил Тобольцев без всякого умысла… Но вдруг вспомнил и готов был себя за горло взять. Он со страхом поднял глаза на Лизу. Она была угнетена и растерянно озиралась. «Какая я скотина!» — подумал он.
— Братец, а братец, — осоловев после ликера, зашептал Николай, отводя в сторону Тобольцева. — А нет ли у тебя картинок? Занятно бы посмотреть!
— Каких картинок?
— Ну, уж точно не понимаешь! Ишь ты сколько понавез добра из-за границы!.. Оно, конечно, дамам не стоит показывать! А уж нас с Капитоном уваЖь… Капитон — он молчит… Он политик у нас. А я его мысли знаю…
Лицо Тобольцева стало брезгливо-холодным.
— Где же это ты такие картинки видел?
— У Конкина. Хи-хи!.. Уж такие, я тебе скажу, он привез из Парижа! Ну-ну!.. А в Берлине и того хуже, говорит…
— К сожалению, не могу вам обоим доставить этого удовольствия! Не догадался привезти.
«И на что таким людям реформы, конституция, прогресс!? А ведь таких, как они, — миллионы…» — думал Тобольцев.
Когда Анна Порфирьевна пожелала ехать домой, Андрей вызвался проводить ее, чем доставил ей большое удовольствие.
— Я сама за твою квартиру платить буду, — заявила она ему по дороге. — Не спорь!.. Где тебе взять?
— В банке рублей двести получаешь? А сто раздаешь по рукам… Не знаю я, что ли? ещё в долги влезешь? Лучше у меня бери, когда понадобится. А то затянут тебя ростовщики в мертвую петлю. Обещаешь?
— Обещаю, маменька! Вы меня решили убить великодушием!
Лиза и Фимочка часто заезжали в гости в зятю. Иногда Лиза приезжала одна. Старалась она попасть к шести, когда Тобольцев обедал. И счастлива была безгранично, потому что он встречал её радушно и с почетом. Но она ждала, как запойный пьяница, минуты, когда Тобольцев крикнет: «Нянечка, убирайте!.. А нам подайте кофе и ликеру в кабинет!»
Она садилась с ногами на тахту, крытую персидским ковром, которую для неё нарочно, из-за её страсти к мягкой мебели, купил Тобольцев. Прижавшись к зятю, она глядела на него с наивным восторгом. И так они просиживали час, полтора, рассматривая художественные альбомы, иногда перекидываясь мыслями и впечатлениями. Чаще всего он рассказывал ей о своем кружке, о будущей пьесе. «С тобой хорошо говорить… умеешь слушать!.. В женщине это редкая способность!» — ласково объяснял Тобольцев.
В восьмом часу Лиза со вздохом вставала. «Пора!.. Проводи меня, Андрюша, полдороги…» Ей нравилось делать тайну из этих визитов. Впрочем, она не ошибалась. Никто, начиная с Анны Порфирьевны, не одобрил бы этой близости.
А Тобольцев «закатывался» на всю ночь почти на репетицию. И чем дальше шло время тем труднее было его застать.
Нередко Лиза, в полусвете зажженной лампы, сидела на тахте, поджав ножки и съежившись, как замерзающая птичка. А со стола глядела на неё странно похожая, до жуткости похожая Лилея.
Няня не любила «цыганку», как, впрочем, не любила и «верченую» Фимочку. Но когда Лиза так сидела, поджав ножки и медлительно отсчитывая часы, бледная, затихшая, — у нянюшки сердце сжималось. «Не хотите ли чайку, Лизавета Филипповна?» — предлагала она. И под разными предлогами заходила в комнату. Но Лиза покачивала черной головкой и не меняла позы.
В половине восьмого она вставала, крепко сжав тонкие губы, сдвинув брови. И от бледности черная родинка ещё резче выделялась на её подбородке. Она шла бесшумной поступью в переднюю. Нянюшка мгновенно вырастала на пороге.
— У, непутевый! — ворчала она. — Вы заезжайте завтра, Лизавета Филипповна. Батюшки! Завтра у него лепетиция… Упреждал меня… А нонче, кто его знает, куды сгинул? А может, он к вам проехал? — обнадеживала добрая старушка.
Запахнувшись в ротонду, Лиза молча глядела на нянюшку, и только вспыхнувшие зрачки её выдавали загоревшуюся в сердце надежду…
— Цыганка была, — сообщала нянюшка на другое утро.
— Лиза? — Ах, какая досада! — И он ехал в Таганку, чтоб потихоньку извиниться перед невесткой… В сущности, он это делал только для нее. Самому ему Лиза была теперь менее нужна, чем когда-либо.
А она днями лежала на кушетке, устремив в одну точку глаза, в которых притаилось чувство ужаса перед чем-то темным и грозным, что нависло над её жизнью.
Один раз, видя Лизу тоскующей, Тобольцев сказал ей:
— Лизанька, в сфере чувств надо жить так, будто нам суждено прожить один только день… Понимаешь?
Наши чувства не должны заботиться о завтра… И надо заметь непосредственно наслаждаться каждым моментом. В этом тайна счастья.
— Не умею, — глухо отвечала Лиза.
— А в то же время, милая Лизанька, надо создать себе цели, идейные интересы… И в этой сфере стремиться к вечности, как будто бы нам предстояло бессмертие… В этом-то сочетании вечности с мгновениями будет истинный смысл жизни…
Она безнадежно глядела перед собой.
— Идея… Какая насмешка! Научи… Укажи!.. Моя жизнь темна, потому что у меня нет цели. Но у кого из нас она есть?
Его глаза потемнели. Он притянул её к себе.
— Ты… ты сама… твоя жизнь, твоя душа… разве это не цель? Боже мой, в каком мраке ты блуждаешь, моя бедная Лизанька!.. Ты заблудилась в дремучем лесу… Ты дышишь гнилью и плесенью и не знаешь, что есть солнце и цветы?.. И что это солнце и цветы для тебя? Выходи на простор из дремучего леса! Вот тебе цель великая и прекрасная… Тебя по рукам и ногам обвили, как ползучие травы, предрассудки и суеверия… Рви их!.. Они, как репейник, впились в белые одежды твоей души… Сбрось их!.. А она прекрасна, твоя душа. Она родилась свободной». Пусть тебе больно!.. Пусть в крови будут твои ножки!» А ты иди вперед!.. Пойми: нам дана только одна жизнь… И надо суметь прожить ее, не потеряв ни одной минуты… Посмотри на маменьку… Она не столько рассудком, сколько инстинктом своей богатой души поняла, что её молодость была загублена. И как жадно теперь, под моим влиянием, вот эти два года она спешит наверстать потерянное!.. Подумай: она ни разу в жизни не была в театре… Она до пятидесяти лет не знала Чехова и Толстого… стихов не читала… Все грех, видишь ли… Сектантка, рабыня… На Венеру глядеть стыдно… А теперь приедет ко мне, сядет рядом, глаз с неё не сводит… И что передумает в эти минуты — чувствую, у меня даже дух захватывает… Коли нагота не срам, коли красота культ, коли любовь — правда., высшая правда на земле, — то где же грех?.. Она эти два года читает целыми днями по списку, который я выслал ей из-за границы, и всю душу её я всколыхнул… Да это что! Мы с нею Беклина изучим за эту зиму, все сокровища Ватикана, всю мифологию и историю искусств… Хочешь слушать мои лекции?
— Хочу…
