— Вот, вот! Тебе легко, на готовом сидя, кричать о расцвете личности… Да разве в этом центр тяжести сейчас? А насчет будущего строя, перечти-ка, брат, Бебеля… Не ломишься ли ты… тово… в открытую дверь?.. Там и об общественном воспитании помянуто, и обо всех жупелах, которыми ты меня стращаешь. Да, наконец… кто в настоящую минуту борется за создание тех условий, при которых личность может развиваться? Ты, что ли? — крикнул он, и ноздри его затрепетали.

— Во всяком случае, не вы, государственники… Не за расцвет человеческой личности боретесь вы, а за власть над этой личностью и порабощение её в новых формах… Да!.. Нечего сверкать глазами!.. Вы эту свободную душу человека опять зажмете в кулак, как только очутитесь у власти…

Потапов сорвал салфетку и бросил её на стол, чуть не опрокинув стакан с чаем. Он был поразительно красив в это мгновение.

— Барин… Чертов сын!.. Купеческое отродье! — завопил он не своим голосом, так что рояль охнул рядом в комнате.

Тобольцев вздрогнул. И вдруг закатился смехом.

Потапов побагровел.

— Тово… Этакая подлость!.. В тысячной квартире… тово… за стаканом вина… духу имеет мне о какой-то там свободной душе разглагольствовать… Миллионы с голода дохнут, на фабриках медленной смертью умирают… дети, женщины… А он… «Творчество! — необычайно тонко подхватил он тоном Тобольцева. — Красота!.. Свободная любовь!..» Муха тебя заешь!.. Ну, чего трясешься от смеха?

Тобольцев по-старому кинулся ему на грудь.

— Стёпушка!.. Красота моя… Если б ты видел себя, какая ты красота! — Его голос вдруг затрепетал. — Мое сердце дрожит от умиления, когда я тебя слышу!.. Такой светлый, пламенный… Стильный… И весь из одного куска… без единой трещины… Ха-ха! — нервно смеялся Тобольцев, бледнея от волнения.

— Ну, ты… тово… Сам треснул по всем швам. — Смех задрожал и в лице Степана, и нежность, против воли, зазвучала в голосе. — Неправду, нешто, говорю? — после короткой паузы продолжал он сразу упавшим тоном. — Миллионы людей не знают, что такое «личность»… Собачьей доле завидуют… Вот ты прежде устрани нужду… те материальные условия, которые давят и губят личность… А потом и толкуй!.. Разве наша задача не в том, чтоб уничтожить эти условия? Но мы должны не в облаках витать… тово… а применяться к обстоятельствам…

Тобольцев задумчиво шагал по комнате. Он чувствовал, что тает лед между ними, и душа его расширялась от счастья.

— Скользкий путь, Стёпушка!.. — заговорил он мягко. — Путь компромиссов не может быть путем революции. Она головы не гнет… Важно воспитать в массах революционное настроение и удержать его на высоте, не мешая его на чечевичную похлебку сегодняшней мелкой, личной выгоды. Боюсь, что эту именно ошибку сделали вы… Вы заслоняете кругозор… Вы стремитесь к парламентскому большинству… Вы бросаетесь в политику, а спасение не в ней!

— А в чем же, по-вашему?

— В социальной революции.

— Гм!.. Тэк-с… Сейчас, чувствую, Бабёфа с Бланки[157] преподнесешь мне на подносе…

— Стёпушка, забудь на мгновение, что мы с тобой противники… Я напомню тебе слова Домелы Ньювенгауса[158]…

— А на какого дьявола мне его слова? Он — анархист.

— Он был социалистом, однако… И что он говорит?

«Долой компромиссы! Долой соглашения! Они начало гибели социализма…» Парламентская атмосфера, по его мнению, вся заражена. Очутившись в ней, нельзя остаться чистым… Никакой парламент не может разрешить социального вопроса… Это он же говорит…

— Ну и целуйся с ним!.. Мне-то что?.. Я свою программу действий знаю твердо… А чужой мне не надо… Отвяжись!..

— Вспомни, наконец, что говорит ваш же Энрико Ферри[159]: «В чем тайна успеха социализма? В чем обаяние его, как не в революционности его души?.. И берегитесь угасить дух!.. Тогда все погибнет…»

Они заспорили опять. Опять разгорячились. Вдруг Потапов с упрямым и злым выражением крикнул:

— Ну, брат!.. Тово… Не виляй!:. Нечего нам с тобой полемикой заниматься!.. Друг друга, видно, не убедим… А отвечай мне чистосердечно, как мне теперь к тебе отнестись?

— Что такое?

— Как мне тебя понимать? Друг ты мне или враг?

Вот что!

Тобольцев невольно отодвинулся.

— Опять фанатизм? Опять сектантство?.. Стёпушка! И ты серьезно можешь спрашивать? — горестно сорвалось у него. — Безнадежный доктринер, видящий в старом друге врага за то, что он пишет Иисус, а не Исус[160]. Ты даже не замечаешь, что дело революции мне так же дорого, как и тебе? Стёпушка!

Разве за все эти годы ты любил меня не за то, что я — л? — Он ударил себя в грудь. — А за то, что я сочувствовал твоей партии?

Потапов опять стал медленно багроветь.

— Ну, ты это тово… Чепуха!.. Словами меня не забивай!.. Я тебя не о том спрашиваю… Точно не понимаешь… Милый Стёпушка! Как ты не можешь понять? Ведь то, что привлекло меня к тебе и на чем зиждилась наша дружба, ведь это же гораздо выше политики… Глубже и шире этих партийных распрей и жалких ярлыков… И во имя этой неувядаемой красоты и ценности твоего я — запомни это, Стёпушка, — я для тебя останусь неизменным, что бы ни легло между нами!..

— Гм… Даже твоя жена? — То, что говорил Тобольцев, и то, как он это говорил, заставило сердце Потапова дрогнуть. Но выдать свое волнение он стыдился.

— О да!.. При чем тут жена? (Он вспомнил Лизу) Или какая бы то ни была женщина?.. Боюсь, Стёпушка, что моя любовь к тебе сильнее всех привязанностей в мире!

— Ой ли? — с блеском в глазах крикнул Потапов.

— Да, да!.. И это даже теперь, в период моей влюбленности. За свидание с тобой, Степан, я пожертвовал бы обладанием самой прекрасной женщиной!.. И почему ты думаешь, что я по-старому не восторгаюсь этой вашей неравной и дерзновенной борьбой?

Когда все элементы трагизма и красоты здесь налицо?

— Эстетик несчастный! — буркнул Потапов, меж тем как его губы невольно раздвигались в счастливую улыбку.

А Тобольцев говорил, шагая по комнате:

— Помни, пока ты и твои являются угнетенными, гонимыми и павшими, пока вы высоко несете знамя протеста, — я весь с вами! И все, чем я могу быть полезным, в твоем распоряжении по-старому!.. Но только до того момента, когда вы захватите власть ваши руки. Тогда мы будем врагами по принципу. — Потапов весело и задорно расхохотался. — И ещё вот что запомни, Стёпушка: когда другие революционные партии обратятся ко мне с аналогичными просьбами, я им не откажу, как не отказываю тебе…

— Иуда! — крикнул Потапов, сверкнув глазами.

Тобольцев опять с хохотом кинулся его обнимать.

— Клянусь Богом, никогда не мог понять, почему ты с твоим темпераментом путаешься в этой партии роковых компромиссов?

Потапов легким движением локтя отстранил от себя приятеля.

— Потому что только эта партия одна на научной почве стоит, а не бредит и не утешается сказками… Вот что! — И Потапов вдруг закатился своим детским смехом, тыча пальцем в Тобольцева. — Анархист… Хо!.. Хо!.. Страсти какие! Хорошо ещё, что ты — один на всю Россию… А то ведь не заснешь от страха…

Но Тобольцев неожиданно обиделся.

— Послушай, шути над чем желаешь, но зачем ты стараешься меня унизить? Разве я драпировался когда-нибудь в тогу анархизма? Я — эстетик и индивидуалист. Да!.. Но… я тебе искренно говорю: в тот день, когда я прочел Жана Грава[161] и Себастиана Фора, словно пелена упала с моих глаз. И ваши чары, господа социалисты, рассеялись как дым. Так будет со многими, предсказываю тебе!

— Ладно… Поживем — увидим!.. Не пугай хоть на ночь-то!..

— Эта философия все мое миропонимание перевернула, не оставив в нем камня на камне… И с той высоты, на какую я поднялся теперь, узкими и жалкими кажутся мне все ваши задачи и грубыми заблуждениями — ваши идеалы. Вот почему я отвергаю все ярлыки. И остаюсь вне партий…

— Собачья страсть! — презрительно прошипел Потапов.

Тобольцев расхохотался невольно.