– Да уж… наверно!
Когда Аластера спрашивали, а случалось это нередко, почему он отказался от производства в офицеры, он говорил: «Из снобизма, не захотел якшаться с офицерьем», а порою отвечал: «Из-за лени, ведь в военное время им много работать приходится». Бывало, ответ звучал и так: «Кругом все с ума посходили, так что можно и без этого по полной хлебнуть, разницы не будет».
Соне он сказал: «Мы слишком легко жили до этого времени. Перемена для нас может оказаться и к лучшему».
Последний ответ точнее всего передавал смутное удовлетворение, которое он в глубине души испытывал.
Соня поняла мужа, и лишних объяснений не потребовалось. Позднее она как-то сказала Бэзилу: «Я понимаю, что чувствовал Аластер в первую военную зиму. Это кажется таким странным для него, но он человек гораздо более сложный, чем думают окружающие. Помнишь того парня, который записался рядовым в военно-воздушные силы и явился туда, одевшись, как араб, в качестве протеста против дискриминации, которой, по его мнению, подвергались арабы? Забыла, как его зовут, про него еще книги написаны. Мне кажется, Аластер чувствует нечто подобное. Понимаешь, он никогда ничем не поступился ради страны, и, хотя мы и разорены, но денег у нас все же достаточно, и жили мы всегда весело. Наверно, он решил, что, живи мы не так весело, может быть, и войны-то и не было бы. Хотя как он может винить себя за появление Гитлера, я понять никогда не смогу… По крайней мере сейчас я этого не понимаю, – поправилась она. – Он пошел рядовым в качестве искупления, что ли, ну, как верующим вроде бы полагается.
Суровость искупления, впрочем, иногда ослабевала. После перерыва взвод опять собрали на учения. Командир взвода отсутствовал, так как заседал в следственной комиссии. В течение трех часов он и два других офицера слушали показания свидетелей и протоколировали их, обсуждая пропажу помойного ведра из штаба пехоты. В результате стало ясно, что либо свидетели договорились сообщить ложные сведения, либо ведро похищено какой-то сверхъестественной силой без содействия людей. Таким образом, комиссией был вынесен вердикт, что обвинить кого-либо в халатности и небрежении обязанностями нет оснований, новое же ведро следует приобрести на средства из общественного фонда. Председатель комиссии заявил, что, по его мнению, начальство такой вердикт не одобрит и вернет документ для вторичного рассмотрения.
Взвод, на время отданный под начало старшине, был разбит на команды, изучавшие действие ручного пулемета.
– Пулемет выпустил две очереди и замолк. Что следует проверить в первую очередь, Трампингтон?
– Затвор… Снять магазин. Нажать, отвести затвор, опять нажать. Пулемет в порядке.
– Что упущено?
Хор голосов:
– Ударник!
Одинокий голос:
– Спусковой крючок.
Однажды ответив так, солдат этот попал в точку, когда все другие ответить не смогли, его похвалили. И с тех пор он повторял этот ответ, подобно игроку, в долгой череде проигрышей раз за разом упрямо ставящему на одну и ту же масть. Должна же когда-нибудь масть эта выиграть!
Старшина проигнорировал его ответ.
– Совершенно верно. Упущен ударник. Опять ты пальцем в небо, Трампингтон!
Была суббота. Занятия оканчивались в двенадцать. В отсутствие взводного командира они закруглились на десять минут раньше и, поспешно убрав всю амуницию, были готовы по первому сигналу горниста броситься в казармы. У Аластера была увольнительная до утренней переклички понедельника. Идти за вещами ему не было нужды – все необходимое он держал дома. Соня ждала его в машине возле будки охраны. Конец недели они предпочитали отмечать не выходами в свет, а валяясь в постели в доме, который снимали неподалеку.
– Я утром довольно успешно разобрался с ручным пулеметом, – сказал Аластер. – Всего одну ошибку сделал.
– Ты умница, милый.
– И ухитрился пропустить физподготовку.
До дома они добрались тоже на десять минут раньше, и в целом утро оказалось удачным. Теперь Аластер предвкушал полтора дня уединения и ленивого безделья.
– Я съездила за покупками в Уокинг, – сказала Соня, – и в доме полно всяких вкусностей и газет за неделю. В кино идет хороший фильм, можно посмотреть.
– Можно, – с сомнением произнес Аластер. – Там, наверно, будут толпы этих… солдат.
– Милый, я раньше никогда не слышала подобных слов. Считала, что их можно встретить только в тексте, в романах.
Аластер принял ванну и облачился в твид. (Именно ради возможности переодеться в штатское он и любил проводить выходные дома, в тепле и без всех этих военных вокруг.) Он выпил виски с содовой, наблюдая, как Соня готовит завтрак, состоявший из яичницы с колбасой и беконом и холодного пудинга с изюмом. После завтрака он закурил толстую сигару. Опять пошел снег, запорошив оконные переплеты и укрыв вид на поле для гольфа. В камине ярко горело пламя, и к чаю они нажарили пышек.
– У нас впереди еще целый вечер и весь завтрашний день, – сказала Соня. – Ну разве же это не восхитительно! Знаешь, Аластер, мы с тобой всегда как-то умеем получать от жизни радость, в любых обстоятельствах.
Стоял февраль 1940 года, этот странно тихий и уютный промежуток между миром и войной, когда в конце каждой недели давали увольнительную и было полно еды, питья и курева, когда Францию твердо защищала линия Мажино, а финны стойко оборонялись, и все только и говорили о том, как трудно приходится этой зимой немцам в Германии. Во время одной из таких увольнительных в конце недели Соня зачала ребенка.
Глава 6
Как и предсказывал мистер Бентли, Амброуз довольно быстро был зачислен в штат Министерства информации, что явилось одним из результатов реформ, начатых в ходе первой из многочисленных чисток аппарата. У Палаты общин возникли вопросы относительно деятельности министерства. Пресса, не имевшая возможности обсуждать многое другое, принялась нещадно эксплуатировать эту тему, изливая собственные обиды. Были обещаны перемены и коренное исправление ситуации, и после недели ожесточенных интриг последовали новые назначения. Сэр Филип Хескет-Смитерс был отправлен в отдел народных танцев, мистер Полинг занялся резьбой по дереву и ткачеством, мистеру Дигби-Смиту была поручена Арктика, сам же мистер Бентли после периода некоторой неопределенности, когда он то курировал фильм о почтальонах, то разбирал прессу из Стамбула, а под конец был перекинут на вопросы обеспечения продуктами столовой для сотрудников, все же утвердился в прежней должности и продолжил общение с писателями среди своих статуй в отделе литературы. Тридцать или сорок чиновников, благополучно выйдя на пенсию, были подхвачены водоворотом коммерции, а их кресла заняли сорок – пятьдесят лиц обоего пола, в числе которых неизвестно каким образом очутился и Амброуз. Пресса, хотя и сохранявшая скептицизм в отношении результатов реформы, все же поздравила общественность с успехом системы правления, при которой воля народа была услышана столь быстро. «Урок, полученный нами в этой суматохе – ибо происходившее в Министерстве информации и впрямь можно уподобить суматохе, заключается не в том, что такого рода трансформирование есть признак победившей демократии, но в том, что болезнь, как оказалось, поддается лечению, – писали газеты. – Ветер демократии, свежий и очистительный, подул в кулуарах министерства, и открыто были выдвинуты требования, на которые, так же открыто, был дан ответ. А недруги наши пусть теперь размышляют над прогнозами».
Должность Амброуза, единственного представителя атеизма в отделе религии, на этой стадии войны не являлась особо значимой. Он не мог, даже если бы и пожелал, украшать свое рабочее место скульптурами. В его распоряжении находились лишь один стол и один стул. Кабинет и секретаря он делил с фанатичным молодым католиком, увлеченно занятым выявлением несоответствий между «Майн кампф» и папской энцикликой «В сороковой год», вежливым проповедником-нонконформистом и священником англиканской церкви, взятым на смену любителю скамеечек из красного дерева для коленопреклонения молящихся. «Мы должны переориентировать наше отношение к Женеве, – утверждал этот клирик. – Первым ложным шагом стало невнимание к докладу Литтона». Он пускался в длинные вежливые дискуссии, католик возражал ему, тоже длинно, но яростно, в то время как нонконформист хранил задумчивое молчание, сидя между ними, как третейский судья. Задачей Амброуза было продемонстрировать британским атеистам и атеистам колоний, что нацизм, по существу, является философией агностицизма с сильным вкраплением религиозных суеверий. Он завидовал своим коллегам, располагавшим обширным материалом по ограничению деятельности воскресных школ, преследованиям монахов и отправлению языческих нордических ритуалов. Его работа, предназначенная небольшой, критически настроенной аудитории, требовала больших усилий, и, находя среди иностранных газет, циркулировавших между столами, что-либо относящееся к религиозной жизни Германии, он спешил немедленно отослать это в два-три журнала, посвященных его проблематике. Он подсчитывал, сколько раз в речах Гитлера упоминается Бог, и удивлялся количеству этих упоминаний: он написал острую статью, доказывая, что антиеврейская риторика есть производное религиозности. Амброуз старался как мог, но время делало свое дело, зима казалась нескончаемой, и он ловил себя на том, что все чаще старается ускользнуть от фанатичных своих коллег, укрывшись в дружелюбной атмосфере кабинета мистера Бентли.
Наплыв талантливых соискателей места, осаждавший двери министерства в первые недели, теперь иссяк – толпы сменились горстками, и швейцаров обучили вылавливать соискателей и отваживать их. Никто не обнаруживал желания в ближайшее время что-либо реформировать. Кабинет мистера Бентли оказался хранилищем культуры в варварском окружающем мире. Именно здесь впервые они обсудили проблемы Башни из слоновой кости.
– Искусство для искусства, Джеффри. Бегом назад, к лилиям и лотосу, прочь от этих юных, но пыльных иммортелей, от этих одуванчиков на свалках!
– То есть к своего рода «Желтой книге», – сочувственно заметил мистер Бентли.
Амброуз резко обернулся, оторвавшись от созерцания миссис Сиддонс.
– Джеффри, как вы можете делать столь злобные выпады!
– Мой дорогой Амброуз…
– Это ведь они так говорят!
– Кто «они»?
– Петруша, – язвительно проговорил Амброуз, – и Цветик, Поппет и Том. Все они вопят, что мы предаем дело рабочего класса.
– Не знал, что я, оказывается, их соратник, – сказал мистер Бентли. – Всегда полагал, что являюсь одним из немногих оставшихся теперь либералов.
