Старый спор, грубо прерванный вмешательством неукротимой девицы, возобновился и наращивал обороты. Амброуз с грустью глядел на желтушную усатую Афродиту. Что я здесь делаю, внутренне задавал он себе вопрос, зачем мне эта галера?
Соня звонила Марго, пытаясь добиться приглашения на завтрак для всей компании.
– Этот мерзавец утверждает, что сегодня утром принимаются только служебные звонки!
– Скажи, что ты из Эм-один-тринадцать, – подсказал Бэзил.
– Я из Эм-один-тринадцать… А что это такое? Милый, по-моему, это должно подействовать… Подействовало! Марго, это Соня! Я тоже смертельно хочу тебя видеть…
Афродита в свой черед глядела на него – слепая, желтая, как будто вылепленная из масла… Петруша… Цветик… Красная площадь… Желтый дом… Спор накалялся. Какое ему до всего этого дело! Сюда, в эту неприветливую комнату, его завели искусство и любовь.
Любовь к длинной череде сменявшихся персонажей, разного рода оболтусов – оксфордских регбистов, чемпионов по боям без правил, военных моряков – рядовых и старшин; любовь нежная и безнадежная, единственной наградой которой, и это в лучшем случае, бывал какой-нибудь грубо сексуальный эпизод, за которым и следовало то, что в трезвом свете утра представало как презрение, обида и насилие.
Голубой. Старый педераст. Стиль одежды, интонации, элегантная ироничность манер, так восхищавшая, так часто находившая подражателей, бесполый летучий блеск острот, искусство ослеплять и повергать в смущение тех, кого он презирал – все, чем он владел в совершенстве, теперь сделалось разменной монетой комедиантов; осталось лишь несколько ресторанов, где он мог появляться, не опасаясь насмешек, и даже и там он чувствовал себя словно окруженным со всех сторон кривыми зеркалами, грубо, карикатурно искажающими его облик. Неужели до такой степени выдохлись, сдулись великие страсти, которыми жили Греция, Арабский Восток, культура Ренессанса? Разве провожали ухмылками проходившего мимо Леонардо, передразнивали, нелепо семеня, поступь спартанских воинов? Разве мыслимо было хихиканье возле шатров Саладина? Тамплиеров сжигали, привязав к столбу, но любовные страсти тогда были по крайней мере грандиозны, чудовищны в своей сокрушительной силе и требовали кары небесной, если мужчина забывал о необходимости быть жестоким и подавлять в себе чувства. Беддоуз[17] умер в одиночестве, наложив на себя руки. Уайльд, отторгнутый и преданный забвению, был обречен пить и кормиться застольной болтовней, но до самого конца в закатном сумраке его сознания проглядывала фигура значительная, истинно трагический персонаж. Ну, а Амброуз, думал Амброуз, что он такое? Явившись в этот мир с опозданием, он принадлежит веку, сделавшему из него имя нарицательное, персонаж столь же фарсовый, как образ тещи, столь же пошлый, как обычай есть копчушки за завтраком; он – вклад, внесенный современностью в общенациональную копилку комических тем и типов, он в хоре юнцов из массовки, хихикающих под юпитерами коммерческих театриков на Шафтсбери-авеню. И Ганс, который после долгого странствия, казалось, обещал Амброузу тихую гавань, Ганс, такой простодушный, чистый, любящий, крепкий, как молодой терьер, брошен в неведомый ад нацистского концентрационного лагеря!
Огромное желтое лицо с небрежно пририсованными усами ничем утешить Амброуза не могло.
В числе прочих в мастерской находился и молодой человек призывного возраста, которому в ближайшее время предстояло пополнить собой ряды армии.
– Не знаю, как быть, – пожаловался он. – Конечно, я мог бы отказаться, сославшись на религиозные убеждения, но таких убеждений у меня нет. Если б я сказал, что они у меня есть, это было бы предательством всего, за что мы выступаем!
– Конечно, Том, – утешали его присутствующие. – Мы отлично знаем, что убеждений у тебя нет.
– Но если их у меня нет, – продолжал озадаченно молодой человек, – почему, ради всего святого, мне так неловко заявлять, что они есть?
– … здесь Питер и Бэзил. Мы веселимся и чувствуем себя очень бодрыми и воинственными. Можно мы придем на завтрак? Бэзил говорит, что к вечеру обязательно будет массированный налет, так что может случиться, что это последний наш шанс повидаться… Что? Я же сказала вам, откуда я. (Откуда я, Бэзил?) Я из Эм-один-тринадцать. (Эта забавная девушка на линии утверждает, что мой звонок – частный!) …Ну, Марго, тогда мы уже собираемся к тебе. Будет здорово!.. Алло, алло! Послушай, эта мерзавка на линии прервала связь!
Природу я любил, и лишь потом искусство. Природа в естественном своем состоянии редко бывает доброй и благодушной, она груба и кровожадна, подобно матросам в порту Тулона: от каждого несет вином и чесноком, шея черная от загара, к нижней губе прилипла папироска, каждый изъясняется на непонятном арго, то и дело пересыпая речь похабщиной. Ну а искусство… Вот куда привело его искусство, в эту мастерскую, в общество неотесанных и занудливых недорослей, к этому идиотскому желтому лицу на конфетном фоне!
Во времена Дягилева это было сплошным наслаждением, путь, усыпанный розами. В Итоне он заучивал рифмы по Ловату-Фрейзеру. В Оксфорде читал в микрофон «In Memoriam» Теннисона под аккомпанемент оркестра завернутых в папиросную бумагу гребенок. В Париже бывал у Кокто и Гертруды Стайн, там же им была написана и издана первая его книга, исследование того, как живут на Монпарнасе изгнанные из Англии сэром Уильямом Джойнсон-Хиксом чернокожие. Именно тогда усыпанный розами путь пошел слегка под уклон – в мир модных фотохудожников, декораций для постановок Кокрена и к Седрику Лайну с его неаполитанскими гротами.
И Амброуз принял осознанное решение – сменить путь, предпочесть наслаждениям суровость и героизм. Это был год экономического спада в Америке, время героических решений, когда Пол чуть было не постригся в монахи, а Давид преуспел в попытке броситься под поезд.
Амброуз уехал в Германию, где жил в рабочем квартале, где познакомился с Гансом, где начал писать книгу, серьезную, заумную, бесконечно длинную книгу, своего рода искупление былого легкомыслия. Так и не законченная рукопись лежала теперь в старом чемодане где-то в Центральной Европе, а Ганс брошен за колючую проволоку или, еще того хуже, сдался, и это весьма вероятно, учитывая свойственные его характеру покладистость и простодушное принятие жизни как она есть, сдался, вернулся к бывшим своим дружкам – коричневорубашечникам, став для них, правда, человеком с червоточиной, с отметинкой напротив своей фамилии в списке, не достойным полного доверия, но годным для передовой, чтобы сделаться пушечным мясом.
А рыжеволосая все задавала и задавала неудобные вопросы.
– Но позволь, Том, – говорила она, – если жить жизнью рабочего и трудиться рядом с рабочими на какой-нибудь консервной фабрике, ты одобряешь то, что имеешь против того, чтобы воевать в одном строю с рабочими?
– Такие, как Джулия, готовы всех вокруг обвинять в трусости.
– Ну а почему бы и нет, черт возьми! – вскричала Джулия.
Ars longa[18], думал Амброуз, а жизнь коротка, что не мешает ей утопать в безнадежной скуке.
Аластер включил электробритву в розетку лампы на письменном столе Сони и побрился в спальне, чтобы не упустить ничего из разговора. Питера в полном обмундировании он видел и раньше – на придворном балу – и пожалел его тогда за то, что тот не сможет прямиком после бала закатиться в ночной клуб, но в полевой форме он увидел Питера впервые и взревновал, как мальчишка. В Аластере сохранилось много мальчишеского: он любил зимний спорт и ходить на яхте, любил играть в сквош и болтать в баре Брэтт-клуба. Он соблюдал некоторые молодежные табу в одежде, например, не носить в городе котелок, пока не окончится неделя скачек на ипподроме в Гудвуде; он имел твердые, усвоенные еще в школе представления о чести, но, считая их личными своими предрассудками, никоим образом не осуждал тех, кто их не имел. Возмутительное пренебрежение ими со стороны Бэзила он тому прощал. Он берег свое чувство чести, как берег бы дорогое и редкостное домашнее животное, какое однажды и вправду поселилось в его доме, – Соня тогда купила маленького кенгуру, который пробыл у них целый месяц, став для домашнего уклада настоящей катастрофой. Он знал за собой эксцентричность, не меньшую, чем у Амброуза Силка, но другую. В двадцать один год он стал любовником Марго Метроленд. То был период ученичества, через который прошли многие его друзья, о чем они сейчас забыли, но в свое время это было широко известно, хотя Аластер никогда и никому, в том числе и Соне, ни словом не упомянул об этом факте. Начиная с самой свадьбы, он ежегодно в течение недели, пока в Ле-Туке длился чемпионат Брэтт-клуба по гольфу, изменял Соне, обычно делая это с женой кого-нибудь из членов клуба, и не испытывал никаких угрызений совести, так как считал неделю чемпионата как бы исключением в череде нормальных дней в году, требующих соблюдения верности и принятых на себя обязательств. Неделя эта становилась своего рода Сатурналиями, когда отменяется действие обычных законов. Все остальное время он был верным и преданным мужем.
К чему-то наподобие военной службы он имел касательство лишь будучи старшиной Корпорации учащихся Итона; во время всеобщей стачки он разъезжал по бедным районам Лондона в закрытом фургоне, разгоняя митинги бунтовщиков и награждая ударами дубинки отдельных совершенно безобидных граждан, что стало единственным его вкладом во внутреннюю политику государства, ибо, несмотря на частые переезды, жил он всегда в округах, где никаких соперников единственный кандидат в депутаты не имел. Однако Аластер всегда полагал аксиомой, что случись какая-нибудь старомодная глупость вроде большой войны, и он примет в ней скромное, но весомое участие. Он не строил иллюзий относительно собственных сил, но верил, что для врагов короля явится мишенью ничуть не менее достойной, чем иные прочие. Поэтому осознание того, что сейчас, когда страна его находится в состоянии войны, он сидит дома в пижаме, попивая «Черный бархат» в компании каких-то случайных людей, оказалось для него настоящим шоком. Военная форма Питера усугубляла неловкость. Аластер чувствовал себя словно уличенный в адюльтере на Рождество или застигнутый в середине июня на ступенях Брэтт-клуба в мягкой шляпе.
Он разглядывал Питера внимательно и по-мальчишески жадно, как бы вбирая в сознание каждую деталь его формы – офицерский поясной ремень, эмалевые звезды – знаки отличия, ботфорты, – и испытывал разочарование, но в то же время и облегчение от отсутствия на Питере шпаги: если бы еще и шпага, он бы не выдержал!
– Я знаю, что выгляжу нелепо, – сказал Питер. – Адъютант не оставил мне на этот счет сомнений.
– Ты выглядишь прелестно, – сказала Соня.
– Я слышал, что перевязь на офицерских ремнях теперь не носят, – сказал Аластер.
– Да, но формально мы все еще при шпаге.
Формально на Питере все еще шпага, формально.
– Дорогой, думаешь, если мы пройдем мимо Букингемского дворца, гвардейцы отдадут нам честь?
– Вполне возможно. По-моему, отменить это Белише[19] еще не удалось.
– Тогда идем. И поскорее. Я сейчас оденусь. Не терпится посмотреть, как это будет.
Они прошли пешком от Честер-стрит к Букингемскому дворцу – Соня и Питер впереди, Аластер с Бэзилом на шаг за ними. Стража приветствовала их, и Соня ущипнула Питера, когда тот ответил на приветствие.
– Наверное, и нам вскоре предстоит отдавать честь, – сказал Бэзилу Аластер.
– В этой войне им добровольцы не нужны, Аластер. Когда люди понадобятся, их призовут без всякой шумихи, всех этих патриотических песен и маршей. А сейчас они не могут обеспечить амуницией даже тех, кого уже тренируют в лагерях.
– Про каких это «они» ты говоришь?
– Про Хор-Белишу.
– Какое значение имеет, что ему нужно или не нужно, что он может обеспечить, а чего не может, – вскипел Аластер. Никаких «они» для него не существовало. Англия воюет, значит, воюет он, Аластер Трампингтон. И никакой политик не может указывать, когда и каким образом он должен это делать. Однако облечь свою мысль в слова, по крайней мере такие, которые не высмеял бы Бэзил, он не умел и потому плелся вслед за молодцеватой фигурой одетого в военную форму Питера молча, пока Соня не решила взять такси.
– Я знаю, чего мне хочется, – сказал Бэзил. – Хочется быть среди тех толстокожих и бессовестных, о которых в девятнадцатом году говорили, что они обратили войну себе на пользу.
Глава 6
Вопреки тому, что Фредди Сотхилу, сэру Джозефу Мейнверингу и множеству других, кого время от времени рекрутировали помогать в решении постоянно возникавших проблем с обеспечением будущности Бэзила, было привычно говорить о нем в терминологии, обычно привлекаемой для характеристики шахтеров Южного Уэльса, как то: «ненадежный», «не способный работать», – получение разного рода должностей играло в жизни Бэзила немалую роль, так как объяснением и извиняющим обстоятельством многих его причуд служил тот факт, что собственных денег он никогда не имел. По завещанию отца Тони и Барбара получили солидное состояние, однако кончина постигла сэра Кристофера Сила вскоре после первого из наиболее позорных деяний Бэзила, и если мыслимо допущение, что человека, более четверти века возглавлявшего организационный сектор парламентской партии, может до такой степени поразить то или иное доказательство порочности человеческой натуры, то следует признать, что кончину сэра Кристофера ускорил стыд, так быстро одно последовало за другим. Как бы там ни было, на смертном одре сэр Кристофер мелодраматически лишил наследства младшего своего сына, отдав его будущее всецело на усмотрение матери.
Так как даже самый преданный из друзей леди Сил – а друзей у нее было немало – считал ее не более чем рассудительной, первые шаги Бэзила во взрослой жизни были сопряжены со сверхъестественными усилиями его матери и требовали от нее многого. Выбранная ею в конце концов тактика, которую лучше всего характеризировало бы определение «незамысловатая» и которая, как и множество подобных тактик, была подсказана ей сэром Джозефом Мейнверингом, состояла, по словам последнего, в том, чтобы «давать мальчику хлеб с маслом, а уж джем пусть сам добывает». Переведенное с языка метафорического на простой английский это означало получение Бэзилом четырехсот фунтов в год при условии хорошего поведения, а при желании жить на более широкую ногу – предоставленное ему право собственными усилиями изыскивать для этого средства.
С самого начала план показал полную свою несостоятельность. За последние десять лет леди Сил пришлось четырежды заплатить за Бэзила его долги, в первый раз на условиях, что он останется жить с ней в ее доме, во второй – что он будет жить где угодно, только не дома, лучше за границей; в следующий раз с него было взято обещание жениться и, наконец, в последний раз – обещание, что жениться он не будет; дважды его лишали содержания почти полностью, дважды милостиво прощали, возвратив родительскую благосклонность; был случай, когда он получил место в адвокатской конторе Темпла с жалованьем тысяча фунтов в год; в другой раз его поманили порядочным кушем, помахав перед носом деньгами, для получения которых требовалось лишь обещание всерьез заняться коммерцией, а однажды в его распоряжении чуть было не оказалась ферма с сизалевой плантацией в Кении. На всех этих крутых жизненных поворотах сэр Джозеф Мейнверинг выступал в роли визиря при дворе некого самовластного и неохотно дарующего милость султана и действовал от его имени таким образом, что всякий приносимый им дар оказывался сопряженным с горьким унижением, чем умалялась ценность дара.
В периоды опалы, предоставленный самому себе, Бэзил, как мог, отражал удары судьбы, живя своим трудом и берясь за любую работу, доступную юношам его квалификации и степени подготовки. В получении работы он никогда не испытывал трудностей, трудность заключалась в возможностях эту работу сохранить, так как каждого потенциального работодателя Бэзил воспринимал как противника в хитрой игре. Все силы и энергию Бэзил тратил на то, чтобы заставить противника сдаться, но, завоевав его расположение и даже доверие, тут же терял к нему всякий интерес. Так юные англичанки из кожи вон лезут, дабы заполучить себе мужа, но, добившись брака, полагают, что дело сделано и более от них ничего не требуется.
Бэзил писал передовицы для «Ежедневного негодяя», нанимался в свиту лорда Имярек, продавал шампанское по доверенности, сочинял диалоги в кинофильмах и был автором первой передачи Би-би-си, которой впоследствии предстояло преобразоваться в серию бесед. Опустившись на несколько ступеней ниже по социальной лестнице, он выступал как пресс-атташе цирковой акробатки и однажды свозил группу туристов на итальянские озера (некоторое время он развлекал собравшихся за столом рассказом об этом путешествии, которое после ряда возраставших крещендо неприятностей достигло кульминации, когда Бэзил, сгребя в кучу билеты и паспорта туристов, утопил все это добро в озере Гарда). Домой он возвратился в одиночестве утренним поездом, бросив без гроша в кармане пятьдесят британцев, ни один из которых не знал ни слова на каком-либо иностранном языке, и предоставив их заботам того из божеств, которое отвечает за брошенных на произвол судьбы иностранцев. Насколько было известно Бэзилу, группа эта домой пока еще не вернулась.
Время от времени он исчезал из мира цивилизации, после чего возвращался с рассказами, которым никто особенно не верил, – о том, например, как он выполнял задания секретной полиции в Боливии, как давал советы императору Азании относительно необходимости модернизировать его страну. Бэзил взял в привычку как бы вести самостоятельные кампании, выпуская собственные ультиматумы, распространяя собственные пропагандистские листки, окружал себя и свои действия собственноручно изготовленной темной завесой. В мире пассивных и ленивых гражданских лиц он являлся шумным меньшинством численностью в одного человека. Частная же его жизнь протекала внутри системы, не брезгующей методами давления и умиротворения, агитации и шантажа, к чему он привык и приспособился, и хотя никаких дальних целей, кроме цели поразвлечься, он не имел в виду, жизнь его развивалась в направлении, как бы параллельном нацистской дипломатии: как и в последней, успех его обеспечивала мирная, упорядоченная и полная достоинства жизнь вокруг. В новом, скрытном, напряженно-деловом и хаотичном мире первых дней войны Бэзил впервые почувствовал себя неуютно. Все равно как находиться в Латинской Америке во время переворота, будучи не англичанином, а латиноамериканцем.
К концу сентября беспокойство Бэзила усилилось. Страх перед налетами, казалось, на время отступил, и те, кто по собственной воле бежал из Лондона, начали возвращаться, делая вид, что отправлялись в загородные свои дома лишь затем, чтобы проверить, все ли там в порядке. Жены и дети бедноты также возвращались стайками на свои опустошенные эвакуацией улицы. Газеты писали, что поляки держатся, что их кавалерийские части проникают в глубь германской территории, что враг уже сейчас ощущает нехватку моторного масла, что Саарбрюккен через день-другой будет занят французами; дежурные патрули добирались до самых глухих деревенек королевства и бродили там, проверяя, не закуривают ли трубки мужчины, выходя из пивных; те из лондонцев, которые не так быстро обрели новые привычки домоседства, все еще передвигались в темноте из одного увеселительного заведения в другое, делая это на ощупь, узнавая, туда ли попали, по пуговицам швейцара; вращающиеся темные двери открывали вход в волшебную сказочную страну, и они вновь ощущали себя детьми, которых с завязанными глазами ведут к сияющей рождественской елке. Список уличных происшествий угрожающе пополнился; ходили слухи о разбойниках, набрасывающихся на пожилых джентльменов чуть ли не при входе в клуб или избивающих их до полусмерти на Хей-Хилл.
Все приятели Бэзила были заняты поисками работы. Некоторые, сознательно или бессознательно желая подстраховаться, пытались вновь, как встарь, пристроиться к какому-нибудь военизированному объединению; были такие, как Питер, которые в ранней юности, повинуясь прихоти отца, убили несколько драгоценных лет на службе в регулярных частях; другие, как Фредди, приписанные к йоменским добровольцам, которые в обычное время судействовали или заседали в совете графства, считая это непременными обязанностями сельского жителя, теперь надели военную форму и тем, казалось, решили все проблемы. В последующие месяцы, бездействуя и тоскуя на Ближнем Востоке, они преисполнятся завистью к тем, чей выбор службы оказался более разумным и взвешенным, в настоящий же момент они испытывали завидное спокойствие и удовлетворение. Остальные были обуреваемы жаждой хоть какой-то деятельности на благо общества, пусть даже самой им не подходящей. Одни формировали санитарные отряды и просиживали долгие часы в ожидании жертв воздушных налетов, другие заделывались пожарными или брали на себя работу мелких клерков. Ни одно из этих достойных занятий не прельщало Бэзила.
Он принадлежал к тому типу мужчин, который, будь жизнь в Англии такой, как рисуют нам приключенческие романы, был бы на этом историческом этапе международных отношений наиболее востребован. Бэзил был бы препровожден по неприметному адресу в Мейда-Вейл и представлен худощавому человеку с изборожденным шрамами лицом и пристальным взглядом серых глаз – одному из тех, чья жизнь и работа покрыты тайной, а имя неизвестно публике и не фигурирует в газетах, чье появление на улице остается никем не замеченным и о существовании которых знают только правительство и главы секретных служб иностранных государств…
