– Ага, – сказал капитан Гуалдрес. Но и на этот раз не пошевелился: всего одно слово, даже не на испанском, да даже и не на английском, потому что оно на всех языках, о которых когда-либо слышал он, Чарлз, звучало одинаково.
– Вы сегодня вечером выезжаете верхом, – сказал его дядя.
– Истинно, – сказал капитан Гуалдрес.
– В таком случае поехали вместе к конюшне, где вы держите лошадь, которую седлаете вечерами.
На сей раз капитан Гуалдрес шевельнулся, хотя на самом деле только глаза его утратили неподвижность, он – Чарлз – и мистер Маккаллум уловили в белках его глаз какую-то искорку, когда капитан Гуалдрес посмотрел сначала на него, потом на мистера Маккаллума, потом снова на его дядю, и на том – все, совершенно все, похоже, даже дыхания не слышалось, пока он, Чарлз, не досчитал до шестидесяти. Только тогда капитан Гуалдрес зашевелился по-настоящему, повернулся.
– Истинно, – сказал он, огибая – они следом – дом, который был слишком велик, пересекая лужайку, где было слишком много кустов и зеленых изгородей, проходя мимо гаражей, где уместилось бы машин больше, чем могло понадобиться всего четверым насельникам дома, и оранжерей и теплиц, где было больше цветов и винограда, чем могли бы понюхать и съесть все четверо, шагая через все эти по-прежнему залитые лунным светом, луною выбеленные, в лунное молчание погруженные владения; они шли во главе с капитаном Гуалдресом, прокладывавшим путь на своих кривых ногах, похожих на саксофон или трубу и обутых в начищенные до блеска сапоги: первый его дядя, затем он сам, затем мистер Маккаллум с дубиной в руках, все трое гуськом, следом за капитаном Гуалдресом – вроде как трое членов его семьи гаучо, если у капитана Гуалдреса вообще была семья, а они и впрямь были бы гаучо или кто там еще, чьи имена заканчиваются на ones.
Но не в сторону больших конюшен с электрическими часами и ярким освещением, питьевыми фонтанами с позолотой и яслями и даже не в сторону дорожки, к ним ведущей. Дорожку они пересекли, затем перелезли через белый забор и далее миновали залитую лунным светом лужайку, прошли к рощице, обогнули ее и добрались до места, и он даже до сих пор помнит, как мистер Маккаллум вроде как что-то сказал; маленький загон, обнесенный отдельным белым забором, и одноместная конюшня величиной примерно с гараж на две машины, все новенькое, как с иголочки, явно не позднее минувшего сентября построено, все опрятно и свежевыкрашено, и верхняя створка двери в единственное стойло открыта; черный квадрат на фоне ослепительной белизны; тут-то стоявший у него за спиной мистер Маккаллум и издал какой-то звук.
И с этого момента все понеслось для него слишком быстро. Даже испанский капитана Гуалдреса, повернувшегося к ним лицом, прислонившегося к забору, собранного, уверенного в себе, ставшего каким-то образом выше ростом, говорящего его дяде что-то такое, чего раньше даже в интонации нельзя было различить, и вот уже оба обрушивают друг на друга потоки слов на родном языке капитана Гуалдреса, словно два плотника, яростно орудующие двуручной пилой: туда-сюда, туда-сюда. Хотя начал дядя на английском, словно счел, что мистер Маккаллум как минимум на это имеет право, и на первых порах капитан Гуалдрес следовал его примеру.
– Итак, мистер Стивенс? Объясните.
– С вашего разрешения.
– Истинно.
– Стало быть, здесь вы и держите вашего ночного коня, того, слепого.
– Да, – сказал капитан Гуалдрес. – Здесь никого больше нет, только эта кобылка. На ночь. А днем негрито, негритенок отводит ее в конюшню.
– А после обеда-ужина, вечером, вы объявляетесь здесь, заходите в загон, открываете дверь в стойло, и все в темноте, вот как сейчас.
Тогда первым, что ему пришло в голову, было: здесь слишком много народа, по крайней мере на одного человека больше, чем нужно. А сейчас он понял, что, наоборот, одного не хватало, парикмахера, потому что капитан Гуалдрес сказал:
– Я сначала барьеры поставить.
– Барьеры? – переспросил его дядя.
– Кобылка видит плохо. Скоро совсем не будет. Но прыгать пока может. Не видя, а если дотронуться или голос подать. Я учу ее – как это будет по-вашему? – вере.
– Мне кажется, здесь лучше бы подошло другое слово: неуязвимость. – После чего оба перешли на испанский, напоминая теперь двух боксеров, разве что стояли на месте. И, пожалуй, он мог бы уследить за ними, по крайней мере, если бы их диалог написал Сервантес, но следить за тем, как бакалавр Самсон Карраско и вожак йангесцев[10] торгуются из-за лошади – это уж было для него слишком, и он пребывал в неведенье до тех пор, пока, уже после, когда все закончилось (или он думал, что закончилось), дядя объяснил ему, что к чему, – или, по крайней мере, объяснил настолько, насколько он, Чарлз, мог рассчитывать.
– И что дальше? – спросил он. – Что вы потом ему сказали?
– Да не много. Всего лишь: «Вот это и есть услуга». На что Гуалдрес ответил: «За которую, естественно, я вам заранее признателен». А я сказал: «И в которую, естественно, вы не верите. Но цену которой вы, естественно, хотите знать». Ну мы и договорились о цене, я оказал ему эту услугу, и на том все закончилось.
– И какова же цена? – спросил он.
– Это было пари, – сказал его дядя. – Об заклад побились.
– На что заложились? – спросил он.
– На его судьбу, – сказал дядя. – Он сам это так назвал. Потому что единственное, во что верят такие люди, как он, – это предопределение. А в судьбу он не верит. Он даже не приемлет ее.
– Ладно, – сказал он. – А вы что поставили?
Но на этот вопрос его дядя даже не ответил, просто смотрел на него, иронически, лукаво, загадочно и притом знакомо, пусть даже он, Чарлз, только что обнаружил, что вовсе не знает своего дяди. Затем тот сказал:
– Из ниоткуда – если угодно, считай, что с запада, – появляется рыцарь на коне и нападает разом на королеву и замок-туру. Твои действия?
На этот-то вопрос ответ он теперь знал.
– Спасаю королеву, а замок-тура пусть себе гибнет. – И заодно решил еще и вторую загадку: – С запада – значит, из Аргентины. Девушка, – сказал он. – Девица Харрис. Ваша ставка в этом пари – девушка. Он не должен заходить в загон и открывать дверь в конюшню. Он проиграл.
– Проиграл? – переспросил его дядя. – Принцесса и полцарства против его костей, а может, и мозгов в придачу? Проиграл?
– Он потерял королеву.
– Королеву? Какую королеву? А-а, ты про миссис Харрис. Может, он понял, что королева сделает ход в тот самый момент, когда ему придется заключить пари. А может, он понял, что и королева, и тура потеряны навсегда с того момента, когда он разоружил принца при помощи каминной щетки.
– В таком случае что он здесь делает? – спросил он.
– То есть чего ждет? – сказал его дядя.
– Может, это просто хорошее поле, – сказал он. – Он здесь ради удовольствия иметь возможность не только разом передвинуться на две клетки, но и разом же сходить в двух направлениях.
– Либо из-за колебаний: какой вариант выбрать, – сказал его дядя. – Любой может оказаться роковым, а выбирать надо. Или, по крайней мере, желательно. Угроза, от него исходящая, как и его обаяние, заключены в способности передвижения. На сей раз он забыл, что от этого же зависит и его безопасность.
Но все это будет завтра. А сейчас он никак не мог даже поспеть за происходящим. Они с мистером Маккаллумом просто стояли и слушали, как его дядя и капитан Гуалдрес, не сводя глаз друг с друга, захлебываются ломкими рассыпчатыми слогами, пока наконец капитан Гуалдрес не сделал движения – то ли пожал плечами, то ли вскинул руку в приветствии, – а его дядя повернулся к мистеру Маккаллуму.
– Что скажете, Рейф? – спросил он. – Не хотите войти и открыть ту дверь?
– Пожалуй, – сказал мистер Макккаллум. – Только не вижу…
– Мы с капитаном Гуалдресом заключили пари, – сказал его дядя. – Так что, если этого не сделаете вы, придется мне самому.
– Погодите, – вмешался капитан Гуалдрес. – Думаю, это мне…
– Нет, это вы погодите, господин капитан, – сказал мистер Маккаллум. – Перебросив свою тяжелую дубину в другую руку, он с полминуты смотрел через белый забор на пустой, залитый лунным светом загон, на застывшую в молчании белую стену конюшни с ее единственным черным квадратом открытой верхней половины двери. Затем он снова переложил дубину из руки в руку, шагнул к забору, перекинул через него одну ногу и повернулся к капитану Гуалдресу.
– Я только сейчас все понял, – сказал он. – А через минуту поймете и вы.
Далее они смотрели, как он перелезает через забор, по-прежнему без спешки, входит в загон: собранный, уверенный в себе, целеустремленный мужчина, окруженный примерно той же аурой, наделенный тем же чувством близости к лошади, что и капитан Гуалдрес, твердо шагает в лунном свете к чистой белой конюшне с врезанным посредине единственным черным квадратом пустоты, невыразимого в словах абсолютного молчания, наконец подходит к конюшне, откидывает тяжелую железную задвижку, приоткрывает нижнюю половину двери и лишь тогда начинает двигаться с неправдоподобной быстротой, рывком распахивает створку, одновременно отводя ее в сторону, к стене, пока сам не оказывается между стеной и створкой, наполовину укрытым за нею, продолжая стискивать свободной рукой тяжелую дубину; все это он проделал буквально за секунду до того, как жеребец, сам того же цвета, что и чернильная тьма конюшни, вылетел на лунный свет, как если бы он был привязан к дверце веревкой не длиннее цепочки от часов.
Он вырвался с ревом. Он выглядел устрашающе, казалось – летел по воздуху: бешеная масса цвета рока или ночи, смерч развевающихся гривы и хвоста, напоминающих черные сполохи пламени, рвущиеся к луне, похожий не просто на смерть, ибо смерть статична, но на демона, – обезумевший зверь, навеки неукротимый, стремящийся к лунному свету, воющий, скачущий галопом, несущийся короткими кругами и яростно вертящий во все стороны головой в поисках человека, покуда не увидел наконец мистера Маккаллума, и тогда он бросил реветь и рванулся к нему, узнав его лишь в тот момент, когда он вышел из-за стены и грозно прикрикнул на него.
Тут он остановился, подогнув и уперев в землю передние ноги, перенеся на них всю свою тяжесть, меж тем как мистер Маккаллум, вновь все с той же неправдоподобной быстротой, подскочил к нему и изо всех вытянул дубиной по морде; конь снова взревел, закружил на месте, завертелся, вновь понесся галопом, а мистер Маккаллум повернулся и пошел к забору. Не побежал – пошел, и хотя лошадь описала вокруг него еще два круга до того, как он подошел и перелез через него, угрожать больше не угрожала.
Все это время капитан Гуалдрес стоял неподвижно, сохраняя железную выдержку, нерушимо, как скала, даже не побледнев. Потом он повернулся к дяде; разговор снова пошел по-испански, но на этот раз он все понял.
– Я проиграл, – сказал капитан Гуалдрес.
– Не проиграли, – сказал его дядя.
