– Истинно, – сказал капитан Гуалдрес. – Не проиграл. – Потом капитан Гуалдрес сказал: – Спасибо.

4

Далее – суббота, в школе занятий нет: целый свободный день, можно посидеть в конторе, разложить по полочкам, что там еще осталось непонятным, прибраться; раскладывать оставалось не много, по крайней мере, так казалось ему, который под вечер этого декабрьского дня не осознавал, насколько еще он способен дивиться и задавать вопросы.

Он даже не верил всерьез, что Макс Харрис вернется из Мемфиса. А мистер Марки, тот, что в Мемфисе жил, тот явно в это не верил.

– Мемфисская полиция не может доставить арестованного назад, в другой штат, в Миссисипи, – сказал мистер Марки. – Вам это известно. Вашему шерифу придется прислать кого-нибудь…

– Да он и не арестован, – перебил его дядя. – Объясните ему это. Скажите, что я просто прошу приехать и поговорить со мной.

Потом, почти полминуты, в трубке не слышалось ничего, кроме слабого гула отдаленной подстанции, подающей ток по проводам, что стоило кому-то денег, независимо от того, заглушают его голоса или нет. Затем мистер Марки сказал:

– Если я передам ему вашу просьбу и скажу, что он свободен, вы действительно думаете, что дождетесь его появления?

– Просто передайте ему мои слова, – сказал его дядя. – Скажите, что я прошу его вернуться и поговорить со мной.

И Макс Харрис вернулся. Он появился непосредственно перед остальными, опередив их ровно на столько, сколько надо было для того, чтобы пройти через приемную в кабинет, покуда двое других еще поднимались по лестнице; он же, Чарлз, закрыл дверь в приемную, и Макс, войдя, остановился и посмотрел на его дядю, – изящный и юный, и по-прежнему преуспевающий на вид, и лишь немного усталый и напряженный, точно почти не спал накануне ночью, лишь в глазах никакого напряжения не было. И молодыми они не выглядели, и усталыми тоже, взгляд, остановившийся на его дяде, был в точности таким же, как позавчера вечером; если как следует присмотреться, ничего хорошего в этом взгляде не было; а если что вообще и было, то только не испуг.

– Садитесь, – предложил дядя.

– Спасибо, я постою, – мгновенно, резко откликнулся Макс, не презрительно, нет, просто бесповоротно, мгновенно, неприветливо. Но уже в следующую секунду он тронулся с места, подошел к столу и принялся театрально крутить головой, оглядывая кабинет.

– Я ищу Хэмпа Киллигру, – сказал он. – Либо даже самого шерифа. Где он тут у вас прячется? В холодильнике? Если так, если того или другого туда поместили, то он, должно быть, уже окоченел и умер.

Но его дядя молчал и не заговаривал до тех пор, пока он, Чарлз, тоже не взглянул на него. А дядя даже не смотрел на Макса. Он даже не развернулся в его сторону на своем вращающемся кресле и уставился в окно, совершенно неподвижный, если не считать почти незаметного постукивания ногтем большого пальца по чашечке остывшей трубки с мундштуком из кукурузного початка, которую он не выпускал из руки.

Тогда оставил свои игры и Макс, он просто стоял, глядя с высоты своего роста на дядин профиль, и в тяжелых его, безжизненных глазах не было ни молодости, ни мира – вообще ничего, что могло бы быть.

– Ладно, – сказал Макс. – Намеренья, наличия какого-то плана вам не доказать. А все, что вы можете доказать, и доказывать не надо. Ведь я уже во всем признался. И подтверждаю свое признание. Я купил лошадь и поместил ее в отдельную конюшню на участке земли, принадлежащем моей матери. Видите ли, я тоже немного знаком с правом. Может, даже знаю тот необходимый минимум, который потребен для того, чтобы стать первоклассным адвокатом в каком-нибудь городке штата Миссисипи. А то и членом законодательного собрания штата, хотя, пожалуй, многовато для того, чтобы быть когда-либо избранным губернатором.

А его дядя все еще не шевелился, если не считать большого пальца.

– Я бы на вашем месте все же присел, – сказал он.

– На моем месте вы бы еще много чего сделали, – сказал Макс. – Итак?

И вот тут его дядя зашевелился. Упершись коленом в стол, он круто развернулся на кресле и посмотрел прямо в глаза Максу.

– Доказывать мне ничего не нужно, – сказал он. – Потому что вы ничего не собираетесь отрицать.

– Не собираюсь, – сказал Макс. Сказал мгновенно, презрительно. Даже без гнева. – Я ничего не отрицаю. И что дальше? Где тут ваш шериф?

Его дядя не сводил глаз с Макса. Затем он сунул мундштук остывшей трубки в рот и сделал затяжку, как если бы в ней был табак и она курилась; и заговорил мягко и словно даже небрежно:

– Полагаю, когда мистер Маккаллум привел лошадь и вы поместили ее в отдельную конюшню капитана Гуалдреса, то сказали грумам и другим неграм, что купил ее и хочет держать отдельно именно капитан Гуалдрес. Во что они легко поверили, потому что капитан Гуалдрес еще раньше купил другую лошадь, к которой никому не разрешал прикасаться.

Но это замечание Макс пропустил мимо ушей точно так же, как пару дней назад он пропустил мимо ушей вопрос его дяди, заходил ли он на призывной пункт. Теперь на его лице не было даже презрения. Он просто ждал продолжения.

– Ладно, – сказал его дядя. – Когда капитан Гуалдрес женится на вашей сестре?

И вот тут он, Чарлз, угадал, что еще прячется в глазах Макса, кроме тяжести и безжизненности. Это были отчаяние и боль. Потому что он увидел, как в них вспыхивает, разгорается и полыхает ярость, затапливает их, выжигает, оставляя в конце концов только саму эту ярость и ненависть, и подумал, что, возможно, его дядя был прав и на свете есть вещи еще ужаснее ненависти и что, если кого-нибудь ненавидишь, это наверняка должен быть тот, кого тебе не удалось убить, пусть даже он не знает, что ему грозило.

– Я тут недавно заключал одну сделку, – сказал его дядя. – Скоро станет ясно, насколько безуспешно либо наоборот. А теперь хочу заключать еще одну – с вами. Вам не девятнадцать, вам уже двадцать один, а вы все еще не были на призывном пункте. Поступайте в армию.

– В армию? – переспросил Харрис.

– В армию.

– Ясно. В армию, а иначе…

И Харрис рассмеялся. Он стоял перед столом, нависая над его дядей, и смеялся. Но глаза у него, и это было сразу заметно, не смеялись, так что им и не надо было переставать смеяться: смеяться перестало только лицо, постепенно отделявшееся от глаз, отнимавшее у них смех, покуда они не стали походить на глаза его сестры, какими те выглядели два дня назад: боль и отчаяние, но не страх и ужас; меж тем дядины щеки вздрагивали в такт затяжкам остывшей трубкой, которые он продолжал делать, как если бы из нее все еще шел дым.

– Нет никаких «иначе», – сказал его дядя. – Просто поступайте в армию. Смотрите. Вы же играете в покер (полагаю, что играете или, по крайней мере, как и большинство людей, знаете, как в него играют). Вы меняете какое-то количество карт и тем самым то ли даете понять, что карта у вас прикупная, то ли блефуете. Но вы не берете прикуп, с тем чтобы потом, если в нем оказалось не то, чего вы хотели, чего ожидали, на что надеялись, сбросить карты; у вас в голове не только вы сами и ваш кошелек, но и партнеры, которые действуют так же, как вы.

Они оба застыли, его дядя даже перестал делать вид, что курит. Затем Харрис глубоко вздохнул. Было хорошо слышно: вдох-выдох.

– Прямо сейчас? – спросил он.

– Да, – сказал его дядя. – Прямо сейчас. Немедленно возвращайтесь в Мемфис и ступайте на призывной пункт.

– Я… – заговорил Харрис. – Есть кое-что…

– Знаю, – оборвал его дядя. – Но на вашем месте я бы сейчас туда не ездил. После зачисления в армию вам дадут несколько дней на то, чтобы съездить домой и… ну, скажем, привести дела в порядок. А сейчас поезжайте. Машина ведь у вас внизу, так? Поезжайте в Мемфис и поступайте в армию.

– Ну да, – сказал Харрис. Он снова набрал в грудь побольше воздуха и выдохнул. – Спускаюсь вниз, сажусь в машину и отправляюсь. А что заставляет вас думать, что вы или армия, да кто угодно когда-нибудь меня снова поймает?

– А я вообще про это не думаю, – сказал его дядя. – Вам будет легче, если я дам слово?

И это было все. Харрис еще момент постоял перед столом, потом шагнул к двери и остановился, немного наклонив голову. Затем поднял ее, и он, Чарлз, подумал, что и ему следовало бы сделать то же самое: пройти через приемную, где уже были люди. Но в этот самый момент заговорил его дядя.

– Через окно, – сказал он и поднялся со своего вращающегося кресла, и подошел к окну, и открыл его, оно выходило на террасу, откуда на улицу вела лесенка, и Макс спустился по ней, и его дядя закрыл окно, и на этом все кончилось: быстро прошелестели по ступеням подошвы, на сей раз не было ни визга шин по асфальту, ни пронзительного гудка, и если Хэмптон Киллигру или кто еще бросились следом за машиной, выкрикивая его имя, то ни он, ни его дядя этого тоже не услышали. Затем он вернулся, подошел к двери в приемную, открыл ее и пригласил капитана Гуалдреса и сестру Макса войти.

Даже в своем двубортном темном костюме, который, в принципе, мог носить кто угодно, капитан Гуалдрес по-прежнему выглядел отлитым из бронзы либо какого-нибудь еще металла. Более того, он по-прежнему казался похожим еще и на коня. Тут он, Чарлз, сообразил, что такое сходство объясняется тем, что сейчас рядом с ним нет коня, и еще он впервые заметил, что жена капитана Гуалдреса немного выше ростом самого капитана Гуалдреса. Выходит, что без коня капитан Гуалдрес неполон не только в том, что касается подвижности, но и в том, что касается роста, как будто ноги ему даны для того только, чтобы, став на них, он был виден и его можно было бы сравнивать с другими.

На ней было темное платье, темно-голубое, в каких новобрачные «выходят в свет», отправляются в свадебное путешествие, плюс красивый дорогой меховой жакет с букетиком цветов (естественно, орхидей; про орхидеи он слышал всю свою жизнь, но только сейчас понял, что видеть их раньше не приходилось, тем не менее узнал он их с первого взгляда; на таком жакете и у такой невесты не могло быть ничего другого), приколотым к воротнику; на щеке все еще виднелась тонкая царапина от ногтей девицы Кейли.

От приглашения сесть капитан Гуалдрес отказался, так что и они с дядей остались стоять.

– Я пришел попрощаться, – сказал капитан Гуалдрес по-английски. – И принять… как это у вас говорится…

– Наилучшие пожелания, – подсказал его дядя. – Мои поздравления. Поздравляю тысячу раз. Могу ли я поинтересоваться, когда?

– Уже… – капитан Гуалдрес бегло посмотрел на часы, – уже час. Мы только что от падре. Наша мама сразу вернулась домой. Мы решили не ждать. И вот пришли попрощаться. До свиданья.

– Не до свиданья, – возразил его дядя.

– Да. Сейчас. Через одну… – капитан Гуалдрес снова посмотрел на часы, – … через пять минут мы уже не здесь (как говорил его дядя, про капитана Гуалдреса одно можно сказать твердо: он не только в точности знает, что собирается сделать, он весьма нередко делает это). Домой. Campo. Может быть, мне вообще не следовало оставлять ее. Эта страна… Замечательный, но слишком трудный для простого гаучо, paysano. Но теперь уже неважно. Теперь все. И я пришел сказать до свиданья и тысячу раз gracias. – Итак, снова испанский. Но теперь он понимал, что говорится.

– Вы говорите по-испански. А моя жена, которая училась в лучших женских монастырях Европы для богатых американок, – ни слова. У меня дома, в campo, говорят: женился – умер. Но есть и другое присловье: если хочешь узнать, где сегодня ночует всадник, спроси у коня. Так что и это не имеет значения; все позади. Поэтому я пришел попрощаться и поблагодарить, и поздравить себя с тем, что у вас нет приемных детей, о которых надо всю жизнь заботиться. Но, честно говоря, я и тут до конца ни в чем не уверен, потому что для человека ваших способностей и познаний, не говоря уж о воображении, нет ничего невозможного. Поэтому мы вовремя возвращаемся в мою – нашу – страну, где вас нет. Ибо мне кажется, что вы очень опасный человек, и вы мне не нравитесь. Итак, с Богом.