– Не могу, – ответил он. – Потому что…
Он понял вдруг, что настало время сказать вслух самое важное, то, о чем он так и не смог поведать ни Мэри, ни Родни – тогда, на набережной, – ни пьяному бродяге. Как же сказать об этом Кэтрин? Он мельком взглянул на нее; она отвернулась и, похоже, отвлеклась на что-то, потому что он был уверен: она его не слушает. Это так возмутило Ральфа, что ему стоило немалого труда сдержаться и не покинуть немедленно этот дом. Ее рука безвольно лежала на столе. Он схватил ее и сжал, словно желая увериться в том, что она – да и он сам – действительно существуют.
– Потому что я люблю вас, Кэтрин, – сказал он.
Но в этом признании не хватало чего-то – тепла, нежности? Она тихо покачала головой и отдернула руку, отвернувшись: ей стало неловко за него. Может, она почувствовала его беспомощность. Догадалась, что в центре его картины – пустота, ничто. Он и в самом деле был куда счастливее на улице, когда мечтал о ней, чем здесь, рядом с ней. Ральф бросил на нее виноватый взгляд, но не заметил в ее глазах ни разочарования, ни упрека. Кэтрин сидела притихшая и задумчиво катала по гладкому темному столу рубиновое кольцо. И Денему – он даже отвлекся на миг от своего несчастья – вдруг стало очень интересно, какие мысли ее сейчас занимают.
– Вы мне не верите? – спросил он так смиренно, что она улыбнулась.
– Насколько я понимаю… но что же мне делать с этим кольцом, скажите на милость! – Она разглядывала кольцо.
– Я бы посоветовал отдать его мне на хранение, – ответил он то ли в шутку, то ли всерьез.
– После всего, что вы тут наговорили, как я могу доверять вам?.. Если вы не возьмете свои слова обратно.
– Хорошо. Тогда – я не люблю вас.
– Но все же я думаю, что любите… Как и я вас, – сказала она будто невзначай. – В конце концов, – добавила она, снова надевая кольцо, – как еще назвать то, что мы чувствуем?
И посмотрела на него так, будто ждала от него подсказки.
– Это только с вами я сомневаюсь, а когда один – нет, – объяснил он.
– Так я и думала, – ответила она.
И Ральф, пытаясь объяснить ей свое состояние, рассказал, что чувствовал, глядя на фотографию, записку и цветок из Кью, – она выслушала его очень серьезно.
– А потом вы бродили по улицам… – задумчиво произнесла она. – Это плохо. Но мое положение еще хуже, поскольку тут вообще нет ничего вещественного – только чистая иллюзия… Опьяняющая. Можно ли влюбиться в идею? Поскольку если вы влюблены в видение, то я – именно в идею.
Объяснение показалось Ральфу очень странным и невразумительным, но после тех невероятных перемен, которые претерпели его собственные чувства за последние полчаса, не ему упрекать Кэтрин в преувеличениях.
– Зато Родни, похоже, превосходно разобрался в своих чувствах, – едко заметил он.
Музыка, ненадолго стихшая, зазвучала вновь – мелодия Моцарта была достойной иллюстрацией к простой и изящной любви тех двоих.
– Кассандра не сомневалась ни минуты. А мы… – она неуверенно взглянула на него, – мы видим друг друга так зыбко – как дрожащие огни…
– Как огни в бурю…
– В центре бури, – закончила она.
Стекла вдруг зазвенели под напором ветра. Они затихли, вслушивались в тишину.
Тут дверь осторожно приоткрылась, и в комнату заглянула миссис Хилбери – сперва с опаской, но, уверившись, что она попала именно в столовую, а не куда-то еще, она зашла и, похоже, ничуть не удивилась тому, что увидела. Как обычно, у нее явно была какая-то своя цель, но она рада была отвлечься и отдать дань одной из тех странных и необязательных традиций, которым, непонятно почему, старательно следуют все остальные.
– Пожалуйста, не позволяйте мне вас прерывать, мистер… – Миссис Хилбери, как обычно, не помнила имен, и Кэтрин решила, что мать не узнала Денема. – Надеюсь, вы нашли что-нибудь интересное почитать, – добавила она, заметив книгу на столе. – Байрон… о, Байрон! Я застала людей, которые знали его при жизни.
Кэтрин поднялась было, смутившись, но не могла сдержать улыбки: для ее матери чтение Байрона в столовой поздним вечером, наедине с незнакомым молодым человеком – самое обычное дело. Как удачно все обернулось, подумала она, чувствуя нежную благодарность матери с ее чудачествами.
Но Ральф заметил, что миссис Хилбери поднесла книгу так близко к глазам, что вряд ли может разобрать хоть слово.
– Мама, отчего вы не спите? – вскликнула Кэтрин, в одно мгновение превращаясь в разумную и строгую блюстительницу порядка. – Расхаживаете по дому…
– Уверена, ваши стихи мне понравятся больше, чем лорда Байрона, – сказала Денему миссис Хилбери.
– Мистер Денем не пишет стихов. Он писал статьи для папиного «Обозрения», – напомнила ей Кэтрин.
– Ох, дорогая, как это глупо, что я перепутала! – воскликнула миссис Хилбери и засмеялась, хотя что тут смешного, Кэтрин совершенно не понимала.
Ральф почувствовал на себе ее взгляд – рассеянный и проницательный одновременно.
– Но я уверена: вы любите поэзию и даже читаете стихи по ночам. По глазам вижу. Глаза – зеркало души! – объявила она. – Я не очень разбираюсь в законах, хотя у меня были знакомые юристы. Некоторым так шли их парики! Но в поэзии, мне кажется, я немного разбираюсь. И во всем таком, что не написано, а… – И взмахнула рукой, словно желая показать, как много вокруг ненаписанной поэзии, стоит только вглядеться. – Звездное небо, стелющийся туман, баржи на реке, закат… Ах, дорогие мои, – вздохнула она, – и закат тоже прекрасен! Иногда я думаю, что поэзия – это не то, что мы пишем, но то, что мы чувствуем, мистер Денем.
Пока мать говорила, Кэтрин демонстративно отвернулась, и Денему показалось, что миссис Хилбери обращается лично к нему, будто хочет увериться в чем-то, пытаясь завуалировать это туманными малопонятными фразами. И не важно, какие слова она произносила, – ее лучистый взор словно говорил ему: дерзай! Как будто с высоты прожитых лет эта женщина подает ему сигнал, приветствуя его, – так корабль, прежде чем скрыться за горизонтом, поднимает трепещущий флаг, приветствуя другое судно, отправляющееся по тому же пути. Он молча кивнул, почему-то уверенный, что она уже получила ответ на свой вопрос и довольна им. Как бы то ни было, миссис Хилбери пустилась в рассуждения о судебной системе, что вылилось в порицание английского правосудия, которое, с ее точки зрения, сводилось к заточению бедняг, которые не в состоянии расплатиться с долгами. «Скажите, неужели мы никогда не сможем обойтись без этого?» – вопросила она, но тут Кэтрин еще раз напомнила матери, что ей пора спать. Поднимаясь по лестнице, Кэтрин оглянулась – Денем смотрел ей вслед долгим, пристальным взглядом, как тогда, на улице, под окнами ее дома.
Глава XXXI
На подносе с утренним чаем Кэтрин нашла записку от матери, в которой та сообщала, что собирается сегодня же отправиться с первым утренним поездом в Стратфорд-на-Эйвоне.
«Будь добра, узнай, как лучше туда доехать, – говорилось в записке, – и телеграфируй дорогому сэру Джону Бердетту – передай привет и попроси, чтобы он меня встретил на станции. Ах, Кэтрин, милая моя, всю ночь я думала о тебе и о Шекспире».
Это не было случайным капризом. В последние полгода о Шекспире миссис Хилбери думала постоянно, вынашивая планы посещения, по ее словам, «сердца цивилизации». Постоять в шести футах над прахом великого человека, посмотреть на те самые камни, которые попирала нога Шекспира, и представить, что матушка самого старого из местных жителей – почему бы и нет? – могла застать в живых дочь Шекспира, – подобные идеи вызывали в ней сильнейшие эмоции, которые она пыталась выразить в самый неподходящий момент и с такой страстностью, которая сделала бы честь паломнику, направляющемуся к священной гробнице. Единственная странность: она пожелала ехать одна. Однако, как и следовало ожидать, у нее оказалось множество знакомых, живших в тех краях, и они рады будут ее принять, – так что чуть позже она отправилась на станцию в самом прекрасном расположении духа. На улице какой-то мужчина продавал фиалки. Погода была чудесная. Первый же нарцисс, который она увидит, надо будет послать мистеру Хилбери, решила она. И, вспомнив еще одно дело, чуть не бегом вернулась в холл, чтобы сказать Кэтрин: она чувствует и всегда чувствовала, что наказ Шекспира не тревожить его прах [81] относился только к гнусным торговцам диковинами, а вовсе не к милейшему сэру Джону, а уж к ней тем более. Оставив свою дочь размышлять над теорией о сонетах Энн Хатауэй и о погребенных рукописях – теорией, угрожавшей целостности самого сердца цивилизации, – она проворно захлопнула дверь такси, начав первый переход на своем паломническом пути.
Удивительно, до чего изменился без нее дом. В кабинете миссис Хилбери вовсю хозяйничали горничные, затеяв большую уборку в отсутствие хозяйки. Первые же движения влажных тряпок, как показалось Кэтрин, смахнули сразу лет шестьдесят. Как будто все то, над чем она трудилась в своем углу, смели в одну большую кучу пыли и хлама. Фарфоровые пастушки сияли, приняв горячую ванну. А порядку на письменном столе мог позавидовать теперь самый методичный ученый.
Подхватив несколько газет, необходимых для работы, Кэтрин проследовала в свою комнату, рассчитывая просмотреть их там в утренние часы. Однако на лестнице ей встретилась Кассандра, которая тоже шла наверх, но так медленно, задерживаясь чуть не на каждой ступеньке, что, еще до того как они достигли двери, Кэтрин догадалась: это неспроста.
Перегнувшись через перила, Кассандра посмотрела вниз, на большой персидский ковер, украшавший пол в холле.
– Все такое странное сегодня, тебе не кажется? – спросила она. – Ты правда собираешься все утро корпеть над скучными старыми письмами? Потому что если так, то…
