— По крайней мере, мне он помочь не рвался, — произносит она.
— Могу я спросить вас...
— Да, конечно... У меня пропала дочь.
— Как, здесь? Но я с вами никого не...
— Нет-нет, — перебивает она, — еще в Англии. Она убежала из дома. Ну, точнее, ушла, и я уже почти год не могу ее найти.
— А здесь вы ищете, потому что...
— Из-за сообщения, которое она прислала друзьям, — объясняет Робин, — сказала, что едет сюда на вечеринку.
— Понятно, — отвечает Лоренс.
— Герберт, конечно же, так не считает.
— Мысли этого человека весьма ограничены его воинственным снобизмом. Вам известно, где она остановилась?
— Если бы знала, отправилась бы туда, не так ли?
— Ах да, простите. Глупость сказал.
— Как бы то ни было, наше государство мне вряд ли поможет, — горько заключает она.
— Сочувствую вам, — говорит он. — Есть фотография?
— Ох, конечно, — отвечает она, достает листовку и протягивает ему.
Лоренс стал первым, кто по-настоящему внимательно изучил листовку.
— Джемма Хэнсон, — произносит он, — сколько ей лет?
— Семнадцать, — отвечает она, и из ее глаз опять катятся слезы.
— Сочувствую вам, — повторяет он, — и, разумеется, буду смотреть в оба.
[13] Речь идет о чудовищной истории насилия над детьми в городе Ротерем на севере Англии, долгое время остававшейся неизвестной.
Джемма
Июнь 2015
15
«Дура. Какая я все-таки дура. Надо же быть такой идиоткой. Так хочу быть любимой, что готова на что угодно.
Мы трахались прямо здесь, на этой самой кровати. Никогда не забуду. Стоит мне посмотреть на нее, сразу вспоминаю, как он сидел здесь и смотрел на себя в зеркало, а я встала перед ним на колени и расстегнула ему ширинку. А когда подняла глаза, увидела, что он ухмыляется, положив мне руку на голову. И предпочла не замечать этого, потому что... Какая же я идиотка».
Ее тошнит. Тошнит от собственной доверчивости и оттого, что каждый отказ кажется маленькой смертью. А парни... да они просто ее используют. Раз от раза. Стоит кому-то проявить к ней хотя бы толику интереса, она тут же тает. Люби меня. Люби. Пожалуйста, люби меня.
Она слышит, что мама вернулась домой. Слышит, как она ходит внизу, тихонько мурлыча себе что-то под нос. Идет на кухню, возвращается обратно в холл и закрывает за собой дверь. Через пару минут слышен спуск воды в туалете, и с лестницы доносится ее голос:
— Джем? Ты дома?
Джемма садится и вытирает рукавом школьного джемпера лицо. Мельком видит свое отражение в зеркале: кожа красная, жесткие всклокоченные волосы, горестный вид. «С какой стати ты должна ему нравиться? — думает она. — Ты ничтожество».
— Я у себя в комнате, — кричит она в ответ. Встает и набрасывает на зеркало шарф.
— Спускайся! — зовет ее Робин. — Я сегодня закрыла сделки сразу по двум домам, поэтому у меня для тебя есть подарок!
Ох, боже.
Она поспешно протирает лицо влажной салфеткой, наносит легкий тональный крем, глядя в ручное зеркальце, и тащится вниз.
Робин стоит у раковины, моет посуду после завтрака, и напевает. Dancing in the Moonlight — древняя песня, популярная в те времена, когда мама, по ее выражению, «тусовалась». Она поет ее каждый раз, когда ей весело.
— Наконец-то мне удалось избавить от объекта на Стернхолд-роуд, — говорит она, — всучила его семейной паре, которая хотела купить что-нибудь подешевле и отремонтировать. Если честно, я думала, он будет торчать в каталогах до тех пор, пока не провалится крыша. — Она поворачивается, улыбаясь, и вытирает руки кухонным полотенцем. — Сегодня у нас будет роскошный ужин: я купила вырезку. Эй, а что у тебя с лицом?
Ей Джемма расскажет о случившемся в самую последнюю очередь. Будто она что-то понимает. Это будет очередная лекция и унизительное предложение отвести к гинекологу.
— Ерунда, аллергия, — отвечает она, — я попробовала духи в супермаркете, оно и распухло. Все нормально. Мне уже лучше.
— Мы с тобой одинаковые, — со смехом говорит Робин. — Кожа как папиросная бумага. А вся эта дешевая дрянь — это просто ужас. Ладно, твои подарки на столе.
Она указывает на стол пальцем, хотя Джемма и сама знает, где у них стоит стол. Там два пакета, по виду весьма шикарные: плотная бумага и ручки из тесьмы.
— Один из них как раз в тему, — говорит Робин, все так же улыбаясь, довольная собой.
Потом берет первый пакет и протягивает дочери. В нем бутылочка духов Jo Malone: лайм, базилик и мандарин. По-настоящему дорогой подарок. На карманные деньги такие духи Джемме в жизни не купить.
— Думаю, лучше подождать, пока у тебя не сойдет отек? — спрашивает Робин, кивает на ее угрюмое лицо и смеется с бесчувственным дружелюбием.
Джемму передергивает. В мире ее мамы все трактуется через призму настроения, в котором она в данный момент пребывает. Поэтому она, конечно же, не замечает, как несчастна ее дочь.
— Спасибо, — говорит Джемма, кладет флакон обратно в пакет и ставит на стол.
Изображать энтузиазм ей сейчас не под силу. Тем не менее она все же выдавливает из себя: «Поскорее бы попробовать», — и Робин выглядит почти довольной.
— А второй открыть не хочешь? — ободряюще кивает она на второй пакет.
«Я хреново себя веду», — думает Джемма. Но в сердце у нее будто засел кусок свинца. Когда кто-то утратил твое доверие, вернуть его потом уже очень сложно, и после скандала с лотерейным билетом она не намерена открываться матери. Джемма не слепая, не идиотка. Она прекрасно понимает, что скандал был обусловлен не столько серьезностью ее проступка, сколько маминым желанием продемонстрировать папе Последствия Его Бегства. А также понимает, что папа продолжает упрекать ее только потому, что злится, что она поставила его в такое положение. Так или иначе, выводы Джемма сделала.
Она берет второй пакет — с логотипом бутика «Дьюк» на Йорк-сквер, где они были пару недель назад. У нее падает сердце. Ясно, что там. Две недели назад она все бы отдала за такой подарок.
Но сейчас уже все по-другому. Восхищенно разглядывая нефритовый шелк, расшитые блестками лямки и узкий пояс, Джемма думала, что скажет Натан, когда увидит ее в этом платье. Но теперь все пошло прахом. Все над ней смеются. Если она когда-нибудь еще отправится на вечеринку (что вряд ли) и наденет это платье, сочтут, что она переигрывает.
— Спасибо, — без всякого восторга говорит Джемма и тут же видит на лице матери обиду, которая, как обычно, тут же сменяется раздражением.
