«Как же я это ненавижу, — размышляет Мерседес. — Ненавижу. Что женщины поступают так с другими женщинами».

— О боже, — слышится чей-то голос, — это же Камилла.

— Гарсия?

— Да.

— Но что она сделала? В чем ее вина?

— Откуда ж мне знать!

— Но что-то натворила точно. Она вроде собиралась осенью замуж, нет?

— В таком случае ей повезло, что на свадьбе она будет в фате.

— Ага, если он после сегодняшнего не передумает на ней жениться.

Камилла Гарсия, их портниха, без сил лежит у подножия лестницы, теперь навсегда лишенная милости Господа и ее соседей.

Solteronas прячут свои плети и сопровождают друг друга на святое причастие. Улыбаются. Они довольны. Ведь сегодня их день.

Теперь можно не бояться. До следующего года.

— И что теперь? — вдруг спрашивает Татьяна.

Повернувшись к ней, Мерседес видит, что она не потрясена, а взволнована. Глаза горят, на губах играет странная открытая улыбка.

— Она пойдет домой, — отвечает Паулина.

— Одна, — добавляет Ларисса.

— А если не сможет?

— Сможет, — говорит Паулина, — рано или поздно все могут. У них нет выбора.

И переступает через ноги избитой женщины, торопясь оказаться в церкви и сделать глоток холодной воды.

Когда ей было шесть, Мерседес видела, как sirena на ощупь возвращалась домой. Прохожие, встречавшие ее на Виа дель Сирокко по пути на торжество, переходили на другую сторону дороги, потому как опозоренной нужно показать, что ее презирают. Туфли свои она где-то давно потеряла и теперь только прижимала к груди изодранный лиф праздничного платья, чтобы прикрыть срам. Лицо ее настолько распухло, что Мерседес даже не могла узнать, кто она. Только видела, что она была вся черная и липкая, вывалянная в куриных перьях, от нее пахло гнилыми овощами и тухлыми яйцами, которыми по пути домой ее забросали самые набожные, твердо давая понять, что никогда не простят ей грех. Ведь какой праздник без того, чтобы забросать женщину зловонными рыбьими потрохами.

— Пора, все проходят внутрь, — говорит Ларисса, подталкивая своих подопечных к двери церкви.

— А как же мужчины?.. — спрашивает Татьяна.

— Прекрати! — рявкает Паулина. — Дело сделано. Ничего с ней не будет, посидит немного дома, подлечится, а когда выйдет на улицу, все уже и думать про это забудут. К следующему году она и сама забудет.

У Мерседес на этот счет большие сомнения. Тут маленький остров, и она не раз проходила мимо бывших sirenas. Никто из них не выглядел так, будто вычеркнул случившееся из памяти. Даже уже состарившиеся. Легко понять, что их сломили навсегда,  — достаточно один-единственный раз посмотреть им в глаза.

[18] Третий по размеру остров Таиланда.

25

2016

Робин видит свою дочь повсюду: в толпе, в барах, на причалах, на улочках и в переулках. Но когда она, задыхаясь, прибегает туда, где ее видела, ее там уже нет — растворилась в колышущихся волнах человечества. Или, конечно, ее там никогда и не было.

Направляясь по Калле де лас Кончас в сторону рыночной площади, она видит паланкин со святым Иаковом и прибавляет шагу. Она старалась избегать праздничного шествия, потому как шум и танцы отвлекают на себя все внимание окружающих. Но процессия, похоже, движется как раз на рыночную площадь, где расположилась небольшая ярмарка с лотками, торгующими изделиями местных средиземноморских ремесленников, выпивкой и закусками, а также сцена с музыкальной аппаратурой для групп, которые будут развлекать публику до намеченного на полночь фейерверка.

Неподалеку от Робин стоит стайка англичан, уткнувшихся носами в путеводитель. Она незаметно подходит к ним ближе и замирает, дожидаясь удобного момента.

— Раньше, конечно, здесь была полнейшая сегрегация, — авторитетно заявляет один из них. — Мужчины вот тут, а женщины на церковной площади. Женщины весь день шли в процессии до церкви, а мужчины развлекались.

— Очень по-исламски, — неодобрительно говорит одна из женщин.

— Не скажите, — возражает он, — это были католики до мозга костей. То есть посмотрите, в честь чего именно устроено все это мероприятие. Думаю, это была просто традиция.

— Но вы же знаете, как медленно меняются такие вот уединенные уголки, — звучит еще один голос, — вполне возможно, это вообще осталось еще с каменного века.

— Или со времен римлян, — вставляет слово другой. — Римляне тоже забавно относились к женщинам.

— Что ж, я чертовски рада, что этому пришел конец, — говорит первая дама. — Хотя вся эта история с «Королевой русалок» довольно безобразна. Серьезно. Уверена, что существует золотая середина между избиением блудниц и шоу с девочками в бикини.

— Остынь, Джермейн, это всего лишь местная традиция, — говорит другой мужчина. — Они же не сжигают ведьм на кострах.

— Больше нет, — угрюмо возражает она. — Теперь они всего-то наряжают девочек подросткового возраста в пуш-ап-лифчики. Великолепный образчик прогресса. Кстати об объективации…

— Давайте возьмем чего-нибудь выпить до того, как принесут святого? — нетерпеливо вклинивается в их разговор другая женщина. — Мне кажется, всем этим лавочкам нужно будет закрыться, когда он появится на площади.

Они умолкают и глядят по сторонам в поисках палатки с пивом, и Робин бросается вперед.

— Прошу прощения!

Они поворачиваются в ее сторону.

Она приклеивает на лицо улыбку. «Видите, я улыбаюсь, никакой угрозы нет».

— Извините, что беспокою, — говорит она, — но... может, вы видели эту девушку?

И протягивает флаер, на который они смотрят с таким видом, будто это букетик вереска, который обычно впихивают прохожим цыганки [19].

— Это моя дочь, — продолжает Робин, — ей сейчас семнадцать лет. Фотография сделана в прошлом году.

Молчание.

— Она пропала без вести, — добавляет она на тот случай, если они не поняли.

Дама, до этого осуждавшая сексизм, осторожно берет листовку и вглядывается в лицо Джеммы. Потом качает головой и говорит:

— Простите.