Серджио перебирает бумаги, находит нужный пункт, тычет в него пальцем, указывая жене.
— Нам. Придется. Вернуть. Деньги.
— Что? — возмущается Ларисса.
— Всю сумму.
— А как насчет тех нескольких недель, которые она уже отработала?
— Без разницы! Он платит за работу полностью, а не за какую-то ее часть. Мы нарушили контракт.
Молчание.
«Я и не сомневалась, что он купил меня оптом, — думает Мерседес. — Он знает, что рядом с его perra человека могут удержать только штрафные санкции».
— Дошло? Все наше новое оборудование. Наша новая кухня. Новый навес. Нам просто нечем платить!
Ларисса до боли стискивает зубы.
— Не говоря уже о компенсации... — продолжает он, вновь роется в бумагах, находит нужную страницу и потрясает ею в воздухе.
— Компенсации?
— Да! Взгляни вот сюда! Пункт о штрафах.
Так тихо, никто не дышит.
Ларисса закрывает лицо руками. Донателла на террасе замирает, засунув руку в передник, чтобы отсчитать сдачу, и окидывает их долгим взглядом.
В восемь пятьдесят пять утра Татьяна сходит с трапа и направляется в «Ре», лучисто улыбаясь. Победоносно.
— Ну что, готова? — спрашивает она.
Мерседес согласно кивает.
Татьяна поворачивается, чтобы уйти, и говорит:
— Мне надо разобрать гардероб. Ты вполне можешь мне в этом помочь.
Оглянувшись назад, она видит, что Мерседес по-прежнему стоит на пороге ресторана, страшась грядущего дня. Ненавидя ее. Чувствуя на себе обжигающий взгляд Феликса, который в этот момент как раз снимает со стоек высохшие сети и складывает, чтобы потом вернуть их на лодки.
— Ну же, Мерси! — В голубых глазах Татьяны играют победоносные искорки. — Мы не можем торчать тут целый день!
31
Каюта Татьяны по размеру не уступает спальне, которую делят Мерседес и Донателла. Но, хотя потолки в ней ниже, а выглядит она, по мнению Мерседес, как-то уродливее, все же каждый раз, когда ее сюда приводят, от окружающей роскоши у нее быстрее бьется сердце. Толстый бархатный ковер, мягкие, но удобные сиденья и кричащей расцветки парчовые шторы от потолка и до самого пола, скрывающие собой иллюминатор. Да, она презирает Татьяну Мид, но оказаться на ее месте была бы не прочь.
Стены обиты деревом, похожим на леопардовую шкуру. От одного угла до другого, от пола до потолка. Тем же деревом отделаны все без исключения предметы меблировки: письменный стол, туалетный столик, шезлонг, стулья с сиденьями в виде ковша и окантовка передней спинки кровати. Причем каждый из них слой за слоем покрывали лаком до тех пор, пока не стало казаться, будто он застыл в янтаре.
Смотреть на это, по правде говоря, тяжело. Мерседес даже представить не может, каково здесь оказаться, когда яхта выйдет в море. «Меня бы тут же стошнило», — думает она.
— Ну, что думаешь? — спрашивает Татьяна.
После того как Мерседес была здесь в последний раз, в каюте появились новые предметы декора. На стене над кроватью теперь висят четыре фотографии в рамках, каждая размером со страницу атласа. На всех Татьяна. Татьяна, подпершая кулаками подбородок. Татьяна, сжавшая лицо ладонями и оттянувшая кожу назад, от чего у нее чуть приподнялась нижняя челюсть, а глаза превратились в две восхитительные миндалины. Татьяна с длинными волосами, с кокетливой улыбкой откинувшаяся на стуле, остальное доделала гравитация. И Татьяна, снятая сверху: сплошные глаза и ни намека на подбородок.
— Oao! — подыгрывая, тянет Мерседес. — Удивительные фотографии.
Это правда. Она ни разу не держала в руке фотоаппарат и поэтому ничего не знает о фотоискусстве, но может сразу сказать, что тот, кто сделал эти снимки, отработал свои деньги на славу.
— Не правда ли? — Татьяна самодовольно кивает.
Мерседес опять размышляет о том, как не повезло этой девочке, которая не унаследовала от своей прекрасной матери ни одной приятной черты. С другой стороны, у Мэтью Мида не может быть никаких сомнений в том, кто ее отец.
Ее реакция Татьяну, по-видимому, радует.
— Они и правда очень клевые, да? И мы заказали мой настоящий портрет для нашего нового дома. Когда увидишь его, вот это точно будет полное oao.
— Не сомневаюсь, — холодно отвечает Мерседес, а про себя думает: «В будущем буду гораздо аккуратнее при выборе друзей».
Татьяна прикладывает ладонь к панели в стене, и в ней тотчас открывается дверь. За дверью тянется коридор, по обе стороны которого выстроились ящики, полки и вешалки, отделанные все тем же леопардовым деревом, в дальнем конце сияет мраморной белизной ванна.
— Ох, боже, — произносит Татьяна, — меня от всего этого уже тошнит. Когда все забито под завязку, поддерживать порядок нет никакой возможности. Так что нам с тобой надо все разобрать. В четверг привезут мой новый осенний гардероб.
«Она пытается загладить передо мной вину... — размышляет Мерседес. — Она не может просто извиниться, так что делает это с помощью вещей».
Груда одежды. Куча бус. Куча браслетов. У Мерседес никогда не было такого богатства. «Что-то отдам Донателле», — думает она. Ей самой эта одежда не подойдет.
Она проводит пальцами по тончайшей кисее платья, так смутившего ее тогда на рыночной площади, — богато украшенного красно-оранжевым узором из индийских огурцов. Оно невероятное. И шелковое, вдруг понимает она, хотя до этого ни разу не касалась шелка. «В каком все-таки мире они живут. В нем девушки могут выйти в такой одежде, и никто не обреет им голову в наказание».
