Она отступает на шаг назад. Он больше не напирает. «Альберт, — думает она, — его зовут Космо Альберт. Смешное имя для такого напыщенного коротышки».

— Никто… — отвечает она.

— Alora! Bjen!

— Простите… — говорит она.

Он досадливо фыркает и говорит:

— Поздно извиняться. Если бы речь шла только о мусоре и вашей невоспитанности, это было бы одно… но дело ведь не только в этом, правда? Ваш вчерашний поступок привел нашего duqa в ярость. Вы, sinjora, не имеете права врываться подобным образом в жизнь совершенно незнакомых людей. К нам приезжают за тишиной и покоем, надеясь на неприкосновенность личного пространства. Немыслимо, что в его же собственных владениях на него можно вот так вот… напасть.

— Напасть? — с дрожью в голосе переспрашивает она.

— Можете считать это фигурой речи, sinjora.

— Окей…

Опять рука.

— Если в точности передать его слова, он считает так: раз уж вы способны на такое, то нет никакой гарантии, что это не повторится впредь.

— Обещаю вам! — восклицает Робин. — Я напишу ему. Сегодня же. Напишу и извинюсь.

— Слишком поздно, — с ухмылкой паяца отвечает он и добавляет: — Сорри-и!

Остров

Лето 1986 года

44

От нас все отвернутся. Разве ты не видишь? Уже отворачиваются. И теперь будут весь год нас избегать. Но мне наплевать. Наплевать, и все…

Они стоят на коленях у подножия лестницы. Люди переступают через ноги ее сестры, будто через корабельные обломки на пляже. Все отворачиваются, подбирают юбки, чтобы случайно ее не задеть. Ларисса с Мерседес не поднимают глаз. Отгораживаются от презрения соседей. Видят только их красавицу Донателлу. Сломленную.

— Боже, боже. Господи. Ой, горе. Ох, моя девочка, моя девочка, — стонет Ларисса.

Донателла лежит неподвижно, свернувшись калачиком. Вместе со слезами в ее раны затекают кровь и грязь.

Площадь постепенно пустеет. Колокол больше не звонит. Когда с грохотом захлопывается величественная сводчатая дверь, они остаются одни. Мерседес одергивает грязный белый подол Донателлы, чтобы прикрыть бедра. И тыльной стороной ладони вытирает собственные слезы.

«Ненавижу их! — прокручивает она в голове одну и ту же мысль. — Ненавижу!» Но кого именно — не знает, потому как их слишком много. * * *

Откуда-то сверху доносится звук: кто-то приоткрыл дверь. Буквально самую малость, но все же достаточно, чтобы до них донесся тягучий голос святого отца и отвечающие ему робкие рыдания. Потом все опять стихает, створку притворяют, и ухо может уловить лишь радостные крики, доносящиеся с festa на рыночной площади. Потом слышатся шаги.

Мерседес поднимает глаза. Осторожно, чтобы не поскользнуться на крови в своих праздничных туфлях, к ним спускается Паулина Марино, подходит ближе, тоже встает рядом на колени и говорит:

— Простите меня, я сама не знаю, о чем думала.

Из глаз Лариссы брызжут слезы. Из груди рвется пронзительный, не знающий преград вой. Донателла открывает опухшие глаза и молча смотрит на убивающуюся мать. Нос у нее сломан, а превратившееся в сплошной черный синяк запястье все больше и больше раздувается на июльском солнце.

Дождавшись, когда Ларисса перестанет выть, они поднимают девушку — крестницу, дочь и сестру — и не столько ведут, сколько несут домой по улицам, которые никогда, ничего и никому не прощают.

45

Ларисса остается наверху, чтобы промыть дочери раны, и спустится только после того, как ребенок уснет. Но даже тогда не обмолвится ни словом ни с мужем-эгоистом, ни с женщинами, которые сначала отправляются на мессу, чтобы не рисковать, а потом уже заявляются к ним.

Донателла лежит на боку и смотрит перед собой безжизненным взглядом. Она никак не реагирует, когда Ларисса промакивает ее порезы и синяки смоченной в соленой воде тряпкой, а потом прикладывает к ним срезанные на кладбище листья алоэ. Не реагирует на прикосновение материнских пальцев, когда та выпрямляет ей руки и ноги, чтобы стереть с них фланелькой грязь.

А на улице для всех продолжается festa, будто мир остался таким же, как раньше.

Пока мать делает все, что в ее силах, Мерседес стоит у окна, смотрит и ненавидит. Ей хорошо видна палуба «Принцессы Татьяны». На столе стоит ужин, в том числе большой запотевший завернутый в ткань кувшин чего-то холодного. Рядом на боку лежит разбитый бокал.

Мэтью с Татьяной стоят у планшира, наблюдая за той же самой сценой, только с другой стороны. Смеются и болтают с видом зрителей, явившихся поглазеть на петушиные бои. «Это были вы, — думает она. — Я знаю, что вы».

Донателла лежит на боку, которому не так сильно досталось, и глазеет в пустоту. Ночью, когда все окутывает мрак, Мерседес забирается к ней в постель, обнимает и вдыхает скорбный аромат ее отчаяния.

Наступает август, вместе с ним стихают ветра. На рейде стоят без движения парусники, а пассажиры яхт греются на солнышке в шезлонгах на верхних палубах. Синяки Донателлы из пурпурных становятся коричневыми, затем желтыми, а потом и вовсе сходят на нет. Порезы на коже затягиваются и уступают место шрамам. Запястье, туго перевязанное Лариссой в тот вечер, когда дочь принесли домой, было не сломано. К счастью, лишь серьезное растяжение. Что же до носа, то опухоль с него тоже сошла, и, если не знать предысторию, при взгляде на Донателлу можно решить, что в ее жилах течет финикийская кровь.

Но что-то сломалось у нее внутри. Она больше не поет в доме и не поддразнивает Мерседес. От ее лучезарной улыбки не осталось и следа. Обслуживать клиентов ресторана ей, разумеется, запрещено. Отец даже дома не смотрит ей в глаза. Она лишь сидит на жестком стуле в sala, смотрит, как мимо проходит жизнь, и не произносит ни слова.

Но через две недели после Дня святого Иакова встает, накидывает на спутанные волосы шаль и с высоко поднятой головой выходит на улицу, готовая бросить вызов миру.

Пятница

46

Джемма

Сара ликующе машет в воздухе выигрышем, развернув его веером, затем размашистым движением прячет купюры в декольте и уходит на кухню. Пополоскать рот и наверняка втянуть носом еще одну дорожку.

— Кое-кто очень собой доволен, — говорит принц.

— Можно сказать — на седьмом члене от счастья, — отвечает гость, присоединившийся к ним совсем недавно, и они хохочут.

«Мы для них просто не существуем, — размышляет Джемма. — Только как аксессуары для получения удовольствия. И от резиновых кукол нас отличает только то, что богатые могут себе нас позволить».

Оказывается, ей трудно держать прямо спину. Руки сами собой тянутся закрыть тело, будто живут собственной жизнью, и, чтобы их расслабленно опустить, ей приходится приложить волевое усилие. Стоя перед ними и без конца расточая улыбки, она чувствует, как сила тяжести наваливается на плечи и давит на позвоночник, стараясь пригнуть ее к земле.

«Я думала, что буду чувствовать себя иначе, — думает она. — На деле я в таком же рабстве, и Сара больше не кажется такой великолепной. Каждые двадцать минут упархивает за новой дорожкой. Да и ее улыбку так даже называть не хочется. Оскал черепа на натюрморте».

Она опять чувствует, что сутулится, и заставляет себя отвести назад плечи. «Хочу домой. Хотя теперь у меня больше нет дома, куда можно было бы пойти. Я не знаю, что делать. И не знаю, как выпутаться из всей этой истории».

Мэтью Мид пододвигает обратно стул и провозглашает:

— Ну что, джентльмены? Я так думаю, еще немного бренди, по сигаре и перейдем к финальному кастингу?

Кастингу?