— Oao, — тянет Серджио.
На торжественном приеме не менее пятидесяти человек выпивают и беседуют, но помещение все равно кажется просторным и полным воздуха. Не досаждает даже шум голосов. Он поднимается вверх и теряется под потолком, который выше всего дома Мерседес.
Люстры. Мраморная лестница, уходящая ввысь от скользкого пола из белого закаленного стекла. Колонны с каннелюрами, поддерживающие крышу. Вдоль стен — полуобнаженные мраморные женщины двух метров ростом: Татьяна говорит, что это Музы, но Мерседес они внушают отвращение. Гигантский портрет хозяина в массивной золоченой раме. В центре фонтана во внутреннем дворе — сияющий рог изобилия с экзотическими фруктами, по словам Татьяны — высеченный из цельной глыбы хрусталя. Над чашей изящно склонилась нимфа из черного мрамора в золотом бикини, обреченная до скончания веков мыть в ней руки.
— Боже правый, — говорит Ларисса, которая выглядит довольно напуганной, — здесь даже удивительнее, чем в самом castillo!
— Чушь! — отвечает Серджио. — В castillo много такого, чему уже тысяча лет.
— Да, но здесь-то все новое, — возражает на это Ларисса.
Серджио закатывает глаза, замечает у уставленной напитками буфетной стойки начальника порта и направляется к нему, радостно протягивая ему ладонь для рукопожатия с таким видом, будто повстречал старого друга после долгой разлуки, а не скандалил с ним пару часов назад по поводу вывоза мусора. Его семейство осталось стоять у двери — маленькое и нелепое. Ах, каково это — быть мужчиной. Знать, что для тебя есть место в жизни. И даже среди незнакомцев понимать, что тебя, такого как ты есть, достаточно.
Мерседес чувствует, как Ларисса берет ее за руку, прекрасно понимая, что та не столько желает ее ободрить, сколько сама нуждается в утешении. Она сжимает ладонь матери и чувствует, что у той расслабленно опускаются плечи. В голову приходит мысль: «Ей тяжелее всего. Донателла красива, папа занимает в обществе определенное положение, а я все лето разыгрываю из себя богачку. Она же никогда не бывала в таком месте. И сейчас больше чем когда-либо осознает, что она — никто».
К ним подходит женщина, одна из прислуги с яхты. В руках у нее небольшой груженный напитками поднос. На лице — улыбка. Новый персонал Мэтью Мид набрал из филиппинцев. По словам Татьяны, как слуги они весьма популярны, так как всегда улыбаются.
— Шампанское? — предлагает она. — Кампари? Апельсиновый сок?
Выражение лица Лариссы отчетливо говорит «мне бы не следовало», но она берет бокал шампанского, чуть ли не хихикая от собственной смелости. Хлопает по руке Донателлы, когда та тоже тянется за шампанским. Старшая дочь откидывает через плечо волосы и буравит ее взглядом. Ларисса, ничего не говоря, отвечает ей материнским взглядом.
«Скоро это не сработает, — думает Мерседес. — Донателла на грани. Что-то изменилось этим летом, и это каким-то образом связано со мной. Она презирает отца, потому что тот ведет себя как угодливый лакей, и презирает мать — за то, что та, как ни крути, ему всегда уступает».
Донателла хватает с подноса сок, одним глотком его выпивает, глядя матери в глаза, и ставит бокал обратно на поднос, пока не ушла официантка. Потом молча поворачивается и, решительно пройдя через толпу, выходит в сад.
Несколько мгновений Ларисса смотрит ей вслед, затем ее внимание привлекает зрелище поважнее.
— L’ostia! — шепчет она. — Здесь же сам герцог.
Донателла окунается в вечерний бриз, с восторгом вдыхает напоенный ароматами воздух, а перед ней простирается дивный вид. Этот клочок земли она знает хорошо. Точнее, знала раньше — как пустырь с тонюсеньким слоем плодородной почвы, пригодным разве что для опунции да выпаса коз. За высокими песочного цвета стенами, ограждающими сад, земля такой и осталась. Одни лишь желтые камни, чахлые олеандры и вечно изменчивое море.
Но внутри они построили Эдем. У ее ног до самого края утеса тянется бассейн — еще чуть-чуть, и, кажется, перельется водопадом вниз. И зелень. Везде. Не те скудные и редкие вкрапления зеленого, среди которых она выросла: почти черные кипарисы, желтеющие ряды виноградников, кожистые лозы каперсника, твердые острые листья лимонных рощ и меланхоличное серебро оливковых деревьев, — а зелень, больше похожая на огромное покрывало, наброшенное на брачное ложе.
«Лужайка, — думает она. — У них есть лужайка».
Ее по периметру окружают деревья. Молодые, но уже большие. Не какие-то там саженцы, которым еще расти и расти. Она видела, как их выгружали с парома — закутанные в мешковину стволы и обернутые защитной полиэтиленовой пленкой корни, — но теперь, когда их посадили в выдолбленные в скале воронки, они выглядят так, будто росли здесь испокон веков. Пальмы, апельсины, сливы и яблони. А еще деревья грецкого ореха, миндаля и айвы. Колоннаду из закаленного непогодой золотистого андалузита обвивает бугенвиллея — тянет свои щупальца к древнему рожковому дереву, нависающему над самым краем пропасти.
Газон манит ее. Раньше она видела его только в кино, то и дело думая о том, каково по такому пройтись. Донателла сбрасывает сандалии и сходит с каменных плит. Почва под ногами податлива и почти пружинит, трава шершавая и прохладная, от нее меж пальцев ног залегает влага. Ее платье развевается за ней, легкое, как шепот, невесомое, как паутина. Она чувствует себя королевой фей, готовой на что угодно. Но сначала надо найти качели на самой вершине утеса, уже успевшие превратиться в легенду.
— Мерси! Вот ты где! Ну и что ты думаешь о моем доме?
Мерседес застали врасплох. Она не подготовила нужных слов. Тех, что понравились бы Татьяне. «Большой, холодный и самовлюбленный. Хвастливый. Он уродливый. Слава богу, что я здесь, будем надеяться, в первый и последний раз».
— Поразительный, — отвечает она.
Татьяна ухмыляется, окидывает Мерседес оценивающим взглядом и говорит:
— Ты еще не видела самого главного. Идем.
Рядом ахает мать. Так много в этом звуке. «Не бросай меня одну. Отец уже ушел, твоя старшая сестра тоже. Я здесь никого не знаю. Не надо!» В обычный день она бы примкнула к компании жен, но сегодня не обычный день.
— Но моя мама... — протестует Мерседес.
— Что? — с озадаченным видом спрашивает Татьяна, резко остановившись.
Мерседес переходит на шепот, не желая унижать Лариссу перед незнакомыми людьми. Ей хочется ее защитить. Она такая невинная душа в этом дивном новом мире.
— Она здесь никого не знает, — говорит Мерседес.
— Нонсенс! — восклицает Татьяна. — Конечно, знает! — Потом делает два шага и дергает за рукав священника, который в этот момент пьет шампанское, закусывая канапе, и разговаривает с ухоженной дамой в черном, как самый обычный человек. — Monsinjor!
Ее наглость приводит Мерседес в восхищение. Со взрослыми Татьяна ведет себя так уверенно, будто она одного с ними возраста.
— Вы ведь знаете сеньору Делиа, не правда ли?
Святой отец поворачивается и смотрит на свою прихожанку. На самом деле он не отличает ее от любой другой дочери Евы. В конце концов, его паства — это весь остров, а Ларисса — только один из тысячи ртов, которые послушно открываются, чтобы причаститься из его исполненных величия рук. Но он растягивает губы в пасторской улыбке и приветствует ее.
— Ну конечно же! Как поживаете, sinjora?
— Вот и все, — говорит Татьяна и тащит Мерседес за собой.
У рожкового дерева расположился ряд низких сидений, а невысокая стена скрывает их головы до тех пор, пока она не выходит прямо к ним. Их десять, может, дюжина. Молодые люди. Ее ровесники, некоторые, может, чуть старше, одетые, как и она, в роскошные летние наряды. Лощеные, шикарные, пьют шампанское и хохочут над шутками, как на настоящей вечеринке. Тотчас узнав в них пассажиров яхт, она резко тормозит, но уже поздно: они заметили ее и повернулись посмотреть.
— Привет! — окликает ее красивый блондин лет двадцати.
Смокинг, без галстука, верхняя пуговица рубашки расстегнута.
— Ба, новое лицо! Кто ты?
