А на улице для всех продолжается festa, будто мир остался таким же, как раньше.
Пока мать делает все, что в ее силах, Мерседес стоит у окна, смотрит и ненавидит. Ей хорошо видна палуба «Принцессы Татьяны». На столе стоит ужин, в том числе большой запотевший завернутый в ткань кувшин чего-то холодного. Рядом на боку лежит разбитый бокал.
Мэтью с Татьяной стоят у планшира, наблюдая за той же самой сценой, только с другой стороны. Смеются и болтают с видом зрителей, явившихся поглазеть на петушиные бои. «Это были вы, — думает она. — Я знаю, что вы».
Донателла лежит на боку, которому не так сильно досталось, и глазеет в пустоту. Ночью, когда все окутывает мрак, Мерседес забирается к ней в постель, обнимает и вдыхает скорбный аромат ее отчаяния.
Наступает август, вместе с ним стихают ветра. На рейде стоят без движения парусники, а пассажиры яхт греются на солнышке в шезлонгах на верхних палубах. Синяки Донателлы из пурпурных становятся коричневыми, затем желтыми, а потом и вовсе сходят на нет. Порезы на коже затягиваются и уступают место шрамам. Запястье, туго перевязанное Лариссой в тот вечер, когда дочь принесли домой, было не сломано. К счастью, лишь серьезное растяжение. Что же до носа, то опухоль с него тоже сошла, и, если не знать предысторию, при взгляде на Донателлу можно решить, что в ее жилах течет финикийская кровь.
Но что-то сломалось у нее внутри. Она больше не поет в доме и не поддразнивает Мерседес. От ее лучезарной улыбки не осталось и следа. Обслуживать клиентов ресторана ей, разумеется, запрещено. Отец даже дома не смотрит ей в глаза. Она лишь сидит на жестком стуле в sala, смотрит, как мимо проходит жизнь, и не произносит ни слова.
Но через две недели после Дня святого Иакова встает, накидывает на спутанные волосы шаль и с высоко поднятой головой выходит на улицу, готовая бросить вызов миру.
Пятница
46
Джемма
Сара ликующе машет в воздухе выигрышем, развернув его веером, затем размашистым движением прячет купюры в декольте и уходит на кухню. Пополоскать рот и наверняка втянуть носом еще одну дорожку.
— Кое-кто очень собой доволен, — говорит принц.
— Можно сказать — на седьмом члене от счастья, — отвечает гость, присоединившийся к ним совсем недавно, и они хохочут.
«Мы для них просто не существуем, — размышляет Джемма. — Только как аксессуары для получения удовольствия. И от резиновых кукол нас отличает только то, что богатые могут себе нас позволить».
Оказывается, ей трудно держать прямо спину. Руки сами собой тянутся закрыть тело, будто живут собственной жизнью, и, чтобы их расслабленно опустить, ей приходится приложить волевое усилие. Стоя перед ними и без конца расточая улыбки, она чувствует, как сила тяжести наваливается на плечи и давит на позвоночник, стараясь пригнуть ее к земле.
«Я думала, что буду чувствовать себя иначе, — думает она. — На деле я в таком же рабстве, и Сара больше не кажется такой великолепной. Каждые двадцать минут упархивает за новой дорожкой. Да и ее улыбку так даже называть не хочется. Оскал черепа на натюрморте».
Она опять чувствует, что сутулится, и заставляет себя отвести назад плечи. «Хочу домой. Хотя теперь у меня больше нет дома, куда можно было бы пойти. Я не знаю, что делать. И не знаю, как выпутаться из всей этой истории».
Мэтью Мид пододвигает обратно стул и провозглашает:
— Ну что, джентльмены? Я так думаю, еще немного бренди, по сигаре и перейдем к финальному кастингу?
Кастингу?
Мэтью с трудом поднимается на ноги и берет трость.
— Прошу за мной.
— И да начнется игра, — отвечает на это Брюс Фэншоу, и они опять оглушительно ржут.
«Вот черт… — думает она. — Я так и знала, что этим дело не ограничится. Нас четверо, их десять, так что пахать придется всю ночь».
Она вымотана до предела. «Отпустите меня домой, — вертится в голове мысль. — Сколько денег ни предлагайте, оно все равно того не стоит. Просто отпустите домой, и все. Должен быть какой-то другой путь…»
Мужчины идут по коридору, который отходит от лестницы, и Джемма слышит громкий скрежет, будто где-то отворилась тяжелая дверь.
— Ничего себе! — удивленно восклицает чей-то голос.
— Это что-то! — вторит ему принц. — Никогда бы не заподозрил, что здесь есть еще одна комната.
— Дорогой мой... — доносятся до нее слова Татьяны. За какие-то сутки «ваше королевское высочество» в ее исполнении сменилось обращением «дорогой мой». — …о ней даже архитектор едва знал.
— Очень в духе семейства Онассис [26], — говорит кто-то другой.
— Да, мы хотели передать атмосферу семидесятых годов, — отвечает она.
— Славные были деньки, — слышится еще чей-то голос.
— Не то слово.
— И не говори, — присоединяется к ним новый голос. — Подобных возможностей нам еще ждать и ждать.
— Как сказать, — возражает ему Мэтью Мид, — глобальное потепление предоставляет огромные возможности, пока весь этот цирк вокруг климата не уляжется...
Цок-цок-цок — стучат по холлу к девочкам каблучки Татьяны. Она что-то несет в руках. На запястье у нее тоже какие-то штуковины.
— Надевайте, — приказывает она, но уже не голосом работодательницы, как раньше.
Теперь это императрица с холодными интонациями рабовладелицы.
Она принесла с собой маски для глаз. Плюс небольшие резиновые браслетики вроде тех, по которым пускают в клуб, каждый своего цвета: красный, зеленый, желтый, синий. Выбирать им она не дает. Джемме протягивает зеленый, та берет его и послушно надевает на руку.
— А теперь вот это, — продолжает Татьяна, доставая пучок кабельных стяжек.
