— Нет, — отрезает она. — Я хочу, чтобы они видели мое лицо. Пусть смотрят, все до единого. Пусть знают, что они натворили. И пусть видят, что мне совсем не стыдно.
Ларисса шагает во главе траурного шествия к церкви. Глядя на нее, Мерседес чувствует в душе неуместный порыв гордости и думает: «Какая же она сильная. Им ее не сломать». Отец ловит на себе взгляды друзей, кивает им и вяло улыбается, но мать — совсем другое дело. Теперь она ненавидит своих соседей.
«Вы убили ее! — думает Мерседес, глядя по сторонам. — Все вы, плачущие женщины. Плачете, потому как знаете, что убили мою сестру. Где вы были раньше? Где? Мы видели, как вы переходили дорогу, чтобы не столкнуться с нами. Как судачили за нашими спинами. Как избегали ее. Мы все это видели. И что проку теперь в ваших слезах? Вы подтолкнули ее к самоубийству.
А я могла бы ее спасти. Никому ничего не сказала, потому что она меня об этом просила, и вот теперь ее больше нет, а я уже никогда не буду такой, как прежде».
«Ненавижу вас», — думает она, глядя, как к похоронной процессии присоединяется Беата Винчи. А когда ей сочувственно улыбается Химена Вигонье, отвечает ей хмурым, недобрым взглядом. В голову приходит мысль: «Я видела тебя. Когда Донателла ползла по мостовой. Я видела, как ты отвернулась. Я знаю, кто убил ее, — так же точно, как и то, что она мертва. Каждая из вас в этом виновата».
От мыслей о Донателле ей хочется завыть в голос. Чувство вины будет теперь преследовать ее всю жизнь. «Я должна была понять. Рассказать другим. Любыми средствами остановить ее. Я тоже ее убила. Я виновата так же, как и они».
Когда они доходят до Калле Иглесиа, Ларисса оборачивается, оглядывает толпу, и Мерседес видит, что в ее голове бродят те же мысли.
— Ларисса… — говорит Серджио и пытается взять ее за руку, но она отмахивается от его ладони, будто от назойливого насекомого.
Отворачивается и идет впереди всех в церковь.
— Ты в порядке? — спрашивает Феликс, но совсем тихо, чтобы никто из окружающих их не услышал.
Мерседес кивает, глотая слезы. «Я уже никогда не буду в порядке», — думает она, но все равно радуется его заботе.
«Так было всегда, — приходит ей в голову мысль. — Может, не так заметно на фоне шумной суматохи открытого ресторана, но сейчас от этого уже никуда не деться. Донателла отвлекала меня, чтобы я всегда смотрела в другую сторону, но теперь я знаю, что мои родители ненавидят друг друга».
Из-под влажных ресниц она украдкой смотрит на Феликса и думает, что он тоже сейчас не в порядке. Он ведь тоже видел Донателлу там, под водой. И выходил с другими лодками, чтобы доставить ее на берег.
— Не представляю, что делать, — шепчет она, ни к кому не обращаясь, хотя чувствует, что он ее слышит.
— Мы с тобой, Ларисса, — говорит Паулина, — все до единого.
Та вскидывает голову и громко отвечает:
— Лучше бы вы были с моей дочерью.
По толпе ползет неловкий шепот. Мерседес свирепо оглядывает окружающих. «А ведь вы знаете. Знаете, что это правда. Надеюсь, вам теперь до конца жизни будет стыдно».
Выйдя на Пласа Иглесиа, Ларисса видит, что их ожидает. Она останавливается как вкопанная, плечи напряжены.
— Нет! — Она расправляет плечи, с шумом втягивает воздух, бросается вперед и кричит: — Нет!!!
Они выстроились, чтобы их встретить. В дверном проеме бок о бок стоят священник и герцог. А по обе стороны от них по ступеням встали solteronas в своих бездушных белых одеждах. Непорочные цепные собаки, которых герцог приручил, дабы держать в страхе свои владения.
— Ларисса! — взвивается Серджио.
Когда жена рвется к церкви, ему приходится бежать за ней.
— Нет! — грохочет она. — Нет! Я не хочу их здесь видеть! Только не их!
С этими словами Ларисса разрубает рукой воздух, будто разгоняя птиц с пшеничного поля.
— Ларисса, прошу тебя! — кричит Серджио, опять пытаясь схватить жену за руку.
Но ярость придала ей нечеловеческие силы, и Ларисса отшвыривает его, будто бумажную фигурку.
У solteronas вытягиваются лица, они смотрят, широко разинув рты.
— Вон! — орет Ларисса. — Убирайтесь отсюда! Вон!
Они смущенно переминаются с ноги на ногу, как стадо скота, готового в панике броситься прочь, но смотрят на герцога в ожидании его приказания. Тот бездействует. «Как всегда, — думает Мерседес. — Как всегда».
Ларисса взлетает по лестнице. Молотом обрушивается на ближайшую к ней solterona, хватает ее за руку и отталкивает. Та с криком катится вниз по ступеням. Толпа трусливо отшатывается назад.
— Убирайтесь! Проваливайте! Пошли вон!
Как торнадо она врезается в их ряды. На каменные ступени летит одно тело, затем другое, еще и еще. Они с глухими ударами валятся на землю, слышен хруст костей. Одна из них силится подняться на ноги. У нее из носа идет кровь, оставляя на накрахмаленном белом корсаже алые пятна.
Увидев на их лицах страх, Мерседес приходит в восторг. «Ох, мама, мама. Ты великолепна».
Добравшись до Мадилены Харуй, Ларисса хватает ее обеими руками. Той, должно быть, лет семьдесят, если не больше. «Да и плевать! — думает Мерседес. — Чем они старше, тем дольше нас изводят». Подтащив старуху к верхней ступеньке лестницы, мать изо всех сил толкает ее в спину. Та спотыкается, соскальзывает на пару ступенек вниз, угрожающе кренится, широко разинув рот, но все же ей удается устоять на ногах.
— Ларисса! Прекрати! Остановись! Что ты делаешь? — блеет отец Мерседес, видя, что жена опять повернулась лицом к врагам.
Герцог лишь наблюдает, не вмешиваясь в происходящее. Кровь отхлынула от его лица, но других признаков волнения он не выказывает.
От толпы отделяются полдюжины мужиков и бросаются на ее мать. «Опять мужчины! — думает Мерседес. — Опять они! Нам от них в жизни не избавиться».
Ларисса брыкается, размахивает руками и изрыгает свою ярость. Они оттаскивают ее назад, но она все равно умудряется наградить увесистыми пинками пару трясущихся от страха женщин, ставших для нее мишенями.
— Пустите меня! — орет меня. — Пустите!
