Снова поднятая рука.
Коп в мундире обнаруживает предмет своих поисков — достает из ящичка оставшиеся у нее флаеры и машет ими, показывая боссу.
— Moy bjen! — восклицает тот и что-то тараторит на кастелланском наречии.
Подчиненный с торжественным видом слушает его и начинает их рвать.
— Эй!
В ответ ей рокочет утробный рык:
— Sinjora!!!
Робин подпрыгивает, напрягается.
Начальник полиции с натугой поднимается на ноги и подходит к ней так близко, что чуть не касается носом. Граппа, сигары, чеснок. Из-за нее ему пришлось прервать ужин.
— К нам поступил целый ряд жалоб по поводу мусора! — орет он. — Эти вот бумажки, они… буквально повсюду… висят где только можно! Вы спрашивали разрешения так варварски уродовать наш город, а? Кто вам позволил это делать?
Она отступает на шаг назад. Он больше не напирает. «Альберт, — думает она, — его зовут Космо Альберт. Смешное имя для такого напыщенного коротышки».
— Никто… — отвечает она.
— Alora! Bjen!
— Простите… — говорит она.
Он досадливо фыркает и говорит:
— Поздно извиняться. Если бы речь шла только о мусоре и вашей невоспитанности, это было бы одно… но дело ведь не только в этом, правда? Ваш вчерашний поступок привел нашего duqa в ярость. Вы, sinjora, не имеете права врываться подобным образом в жизнь совершенно незнакомых людей. К нам приезжают за тишиной и покоем, надеясь на неприкосновенность личного пространства. Немыслимо, что в его же собственных владениях на него можно вот так вот… напасть.
— Напасть? — с дрожью в голосе переспрашивает она.
— Можете считать это фигурой речи, sinjora.
— Окей…
Опять рука.
— Если в точности передать его слова, он считает так: раз уж вы способны на такое, то нет никакой гарантии, что это не повторится впредь.
— Обещаю вам! — восклицает Робин. — Я напишу ему. Сегодня же. Напишу и извинюсь.
— Слишком поздно, — с ухмылкой паяца отвечает он и добавляет: — Сорри-и!
Остров
Лето 1986 года
44
От нас все отвернутся. Разве ты не видишь? Уже отворачиваются. И теперь будут весь год нас избегать. Но мне наплевать. Наплевать, и все…
Они стоят на коленях у подножия лестницы. Люди переступают через ноги ее сестры, будто через корабельные обломки на пляже. Все отворачиваются, подбирают юбки, чтобы случайно ее не задеть. Ларисса с Мерседес не поднимают глаз. Отгораживаются от презрения соседей. Видят только их красавицу Донателлу. Сломленную.
— Боже, боже. Господи. Ой, горе. Ох, моя девочка, моя девочка, — стонет Ларисса.
Донателла лежит неподвижно, свернувшись калачиком. Вместе со слезами в ее раны затекают кровь и грязь.
Площадь постепенно пустеет. Колокол больше не звонит. Когда с грохотом захлопывается величественная сводчатая дверь, они остаются одни. Мерседес одергивает грязный белый подол Донателлы, чтобы прикрыть бедра. И тыльной стороной ладони вытирает собственные слезы.
«Ненавижу их! — прокручивает она в голове одну и ту же мысль. — Ненавижу!» Но кого именно — не знает, потому как их слишком много. * * *
Откуда-то сверху доносится звук: кто-то приоткрыл дверь. Буквально самую малость, но все же достаточно, чтобы до них донесся тягучий голос святого отца и отвечающие ему робкие рыдания. Потом все опять стихает, створку притворяют, и ухо может уловить лишь радостные крики, доносящиеся с festa на рыночной площади. Потом слышатся шаги.
Мерседес поднимает глаза. Осторожно, чтобы не поскользнуться на крови в своих праздничных туфлях, к ним спускается Паулина Марино, подходит ближе, тоже встает рядом на колени и говорит:
— Простите меня, я сама не знаю, о чем думала.
Из глаз Лариссы брызжут слезы. Из груди рвется пронзительный, не знающий преград вой. Донателла открывает опухшие глаза и молча смотрит на убивающуюся мать. Нос у нее сломан, а превратившееся в сплошной черный синяк запястье все больше и больше раздувается на июльском солнце.
Дождавшись, когда Ларисса перестанет выть, они поднимают девушку — крестницу, дочь и сестру — и не столько ведут, сколько несут домой по улицам, которые никогда, ничего и никому не прощают.
45
Ларисса остается наверху, чтобы промыть дочери раны, и спустится только после того, как ребенок уснет. Но даже тогда не обмолвится ни словом ни с мужем-эгоистом, ни с женщинами, которые сначала отправляются на мессу, чтобы не рисковать, а потом уже заявляются к ним.
Донателла лежит на боку и смотрит перед собой безжизненным взглядом. Она никак не реагирует, когда Ларисса промакивает ее порезы и синяки смоченной в соленой воде тряпкой, а потом прикладывает к ним срезанные на кладбище листья алоэ. Не реагирует на прикосновение материнских пальцев, когда та выпрямляет ей руки и ноги, чтобы стереть с них фланелькой грязь.
