Прижавшись лбом к дверному косяку, Дэш горько усмехнулся.
«Улыбается» – это громко сказано. Скорее, привычно растягивает губы, чтобы отстали уже наконец и не смотрели жалобно, а то тошнит.
От всего тошнит. От взглядов, слов, сочувственных похлопываний по плечу. Как будто они могут что-то знать и понимать. Как будто у кого-то из них так же вынимали нутро да клали рядышком, на расстоянии вытянутой руки – ты смотри, смотри, да не трогай.
И он смотрел.
Каждый день смотрел. Выискивал малейшие перемены, намёки, знаки.
Смотрел, как она просыпается по утрам и даже не трёт сонные глаза. Открывает и всё, что те звери механические.
Смотрел, как ест ровно столько, чтобы насытиться, поддержать организм. Чтобы сердце билось, кровь бежала по венам, конечности двигались. Ест не ради вкуса, пьёт не ради хмеля. Что сладость подсунь, что горечь – всё одно.
Смотрел, как каждый день ходит по двору, выполняет какие-то упражнения. Как не обращает внимания на вспорхнувшую бабочку, пролетевшую над головой птицу, распустившийся или увядший цветок.
Смотрел и не понимал, как когда-то мог принять Киру за пустышку. Ведь на самом деле паршивая из неё вышла актриса. Глаза были горящие, полные жизни. Губы чуть что дрожали. Щёки – вспыхивали. Пальцы постоянно искали, к чему прикоснуться. И видно было, видно, как ей хочется глянуть по сторонам, полюбоваться этим миром, втянуть воздух полной грудью…
Теперь Дэшшил задавал ей глупые вопросы, только чтобы услышать родной голос. А потом сбивал кулаки в кровь, колотя по камням, стенам, всему, что попадалось под руку, потому что не находил в этом голосе ни единой искры жизни.
Но возвращался. Всякий раз возвращался. Смотрел, спрашивал, слушал.
И рассказывал.
Рассказывал, что у них тут произошло за последние два цикла, как изменился мир благодаря ей, как изменилась жизнь…
Прямо как Мис сейчас.
Только его Дэш к Кире и подпускал, когда сам вынужден был… или желал отлучиться. Не потому, что другим не доверял, просто наговорят ещё всякого про его страдания, выставят бесхребетным слабаком и спугнут ненароком.
Спугнут – не вернётся. Зачем ей возвращаться к слабаку?
А Мис лишнего не ляпнет. Вон, опять про чудачества Уорши болтает. Тот в последнее время частенько веселит округу, так почему бы и Кире не повеселиться?
В первую осеннюю треть Дэш говорил о погибших и выживших.
О том, что Сарнию тоже частично накрыло той гигантской волной, и Единые воды напитались кровью. О сгинувшем в море лесном разведчике, что был пленён вместе с Таруаном и Шасой. О том, что некоторых из городских даже не опознали, а летунов и вовсе ни одного не выловили, будто воды отказались их отдавать.
О том, что Шаса дней десять в себя не приходила, и Ши обзавёлся новыми шрамами. Не от сражений – сам вырезал, сидя у её кровати. Когда же девчонка очнулась – ушёл, а она осталась в долине. До сих пор здесь, и вроде как никуда не собирается.
Дэш говорил о пустышках.
Часть из них так и не нашли, а те, что были на острове, к началу второй осенней трети вдруг начали умирать. Просто смеживали веки и переставали дышать. Будто… сами себя выключали.
Страшно.
И Дэш молчал, что во время этих отключений несколько дней не смыкал глаз, не выходил из дома и особо пристально следил за Кирой. Нет, он ни на миг не усомнился, что она выполнит обещание и выживет, но…
Страх иррационален.
Страх, если он проник в кровь, уже не вытравишь никакими доводами рассудка.
И наверняка даже после её возвращения – которое, он знал, уже не за горами, уже вот-вот, – Дэш будет вскакивать по десять раз за ночь, дабы убедиться, что всё хорошо. Он ждал этих тревожных бессонных ночей. Ждал с нетерпением.
И об этом тоже молчал.
В конце осени он говорил о разящих. О том, как они карающим вихрем пронеслись по обжитым землям, лишив Сарнию не одного блестящего ума, а Вернию и Лорнию – почти всей верхушки. Они проверяли каждого. Забирались в головы, вытаскивали на поверхность потаённые мысли, доказывали вину или безвинность.
Забавно же: прежде почти никто из эвертов даже не знал, как эти разящие выглядят, если только не мотался из любопытства на острова, а тут что ни день – то очередной безликий судья в маске. Или даже не один, а несколько.
И роста все одинакового, и двигаются как единый организм, будто под только им слышимый ритм. А глаза за масками живые, пытливые. Сталь и искры.
Дэшшил тоже подвергся допросу. Точнее, как его прозвали в народе, «прикосновению».
Разящий действительно лишь слегка касался кончиками пальцев чужого лба, а потом либо невозмутимо исчезал, оставляя вывернутую наизнанку жертву задыхаться и приходить в себя, либо смещал руку к груди – и виновный падал замертво.
Разумеется, далеко не все являлись на допрос добровольно. Кого-то приходилось искать, ловить, волочь силой. Но Дэшшил не видел, чтобы по сражённым кто-то проронил хоть слезинку.
В начале зимнего цикла он рассказывал, как исчез срединный остров. Просто скрылся под толщей воды, будто и не было его никогда.
«Торн дал – Торн взял», – зазвучало на всех углах. Вот только… Торн ли?
Болтали, жрецов-де тех жутких ещё до того не стало. Не подавали они признаков жизни с самого восстания Единых вод, да и не вспоминал о них никто, пока меж островами дыра не образовалась.
Впрочем, и позже о них не особо думали. Разве что вздыхали с облегчением, точно само их существование где-то там сдавливало грудь и лежало тяжким бременем на плечах всех и каждого.
Гильдии, несмотря ни на что, сохранились, хоть и лишились части своих бойцов – кого-то из-за предательства, а кто-то и вовсе решил пожить… нормально, навсегда покинув храмы. Но знающие всё так же готовы были дать страждущему ответ, видящие – отыскать крупицу природной магии, парящие – защитить, а разящие – свершить справедливый суд.
И при этом неслась по расколотым землям весть, что доживают воспитанники Торна своё, а как помрут, так всё и завершится – не отметит бог новых деток, и, дескать, неплохо бы подготовиться к сему моменту, дабы не остаться в конце концов без судий и защитников.
