Я поджимаю губы, глядя на него. А в голове пчелиным роем крутятся мерзости, которые говорил мне Чарсов. Внутри все пылает.

— Да господи! Хватит! — я хватаюсь за голову. — Ты не видишь? Мне плохо! — ору на Диму, срывая голос. — Мне дышать нечем! Я задыхаюсь! Я умру сейчас! Просто уйди! Оставь меня в покое! Что ты мне тут сопли жуешь про любовь?! Я же русским языком тебе говорю — у нас ничего не выйдет! У меня свои проблемы! Вот так! — провожу ладонью над головой. — Выше крыши! Ну хоть раз войди в мое положение, ну хотя бы один чертов раз! Я что, о многом прошу?! О многом, да?!

Повернувшись к столу, я опираюсь на него локтями. Меня трясет от рыданий, а из горла вырываются такие звуки, что приходится прикрыть рот пальцами. Дети итак слышали достаточно.

— Тихо, Лен… Тише… — успокаивает Дима. — Я уйду. Видишь, я уже ухожу… Все. Не плачь. — Его голос звучит дальше. — Все. Все…

Сказав это, он выходит из кухни, а вскоре я слышу, как хлопает входная дверь.

Уже почти девять. Торговый центр скоро закроется. Я стою на кассе гипермаркета товаров для дома, где бродил последний час.

— Карта постоянного покупателя? — спрашивает меня девушка-кассир.

Я качаю головой.

— Нет.

— Две тысячи сто девяносто.

Расплатившись, я забираю пластиковый чемоданчик и выхожу на улицу.

Не знаю, нахрена я его купил.

Мои мозги отказываются соображать.

Лена беременна от другого. И я ей не нужен.

Не знаю, какая мысль убивает меня сильнее. Это все равно, что выпить яд и прыгнуть с крыши — итог один.

Было бы ложью сказать, что меня осчастливило ее признание. Не понимаю, что я чувствую. Это и не злость — какое я имею право злиться на нее? Больше похоже на досаду и бессилие.

Я вспоминаю совсем маленькую Машу и пацанов — как же я был счастлив, как же горд, когда они появились на свет… А теперь я боюсь… Я боюсь, что не смогу почувствовать того же к ребенку, которого носит Лена, если она решит его оставить. Мне, кажется, я не смогу. Лена права, как всегда, права. Я — не святоша, я — слабак, жалкая никчемная тварь. Поэтому она прогнала меня. Лена знает меня как облупленного, она знает, что я не смогу.

Когда звонит мама, я не отвечаю с первого раза.

Мама в курсе, что я сорвался в Москву из-за бывшей жены. Мама все про нас еще в тот день поняла, когда я повез Лену домой и пропал до вечера. Она ничего не говорила, не расспрашивала, но, заручившись молчаливым благословением, я чувствовал ее поддержку.

Мама снова звонит. И мне приходится ответить.

— Дима… Димочка… Папа умер, — я не узнаю ее голос.

Приходится взглянуть на экран, чтобы удостовериться, что звонит мама, и я ничего не перепутал — Дима? Ты слышишь? Дима?!

— Как… умер…. — я вскакиваю с лавки, находясь в каком-то липком оцепенение. — Как умер? В смысле?

— Я поливала, он дома телевизор смотрел. Потом захожу, он в кресле… Я в скорую звонить, они быстро приехали. А он уже… Инфаркт, наверное. Они толком ничего не сказали. Бросил меня Семочка мой… Как же я теперь буду, Дима?

Я моргаю несколько раз и никак не могу осмыслить слова матери.

Инфаркт…

Но не все же умирают от инфаркта… Она что-то не так поняла.

Он не может умереть.

Но он умер.

Его нет.

Моего отца.

А мама продолжает говорить о каких-то странных вещах, вроде того, что его увезли босиком и без рубашки, и он там теперь замерзнет. И я понимаю, что она не в себе.

Требуется большое усилие, чтобы просто нормально вздохнуть.

— Мам… — перебиваю ее. — Где он сейчас?

— В горбольницу повезли.

— Ты сама как?

— Ну а как я?

— Мам… — я не знаю, что сказать, меня словно куполом накрыло. Схватившись за лицо, начинаю ходить взад-вперед вдоль клумбы. — Слушай меня, я возвращаюсь. Днем буду дома, самое позднее — к вечеру. Я тебе позвоню, ладно? Держись, мам.

— Хорошо, Димочка… — всхлипывает мать. — Надо же людям позвонить… Заказать…

Она снова начинает тараторить и суетиться.

— Мам, я приеду и сам все сделаю, — обещаю ей. — Ты там одна?

— Конечно одна… Сема-то… — она громко стонет в трубку.

Я прочищаю горло.

— Ладно, — зажмурившись, медленно киваю. — Мам, держись, слышишь? Я приеду, мы все сделаем, как надо. Только держись, мам.

Сбросив вызов, я звоню своему давнему приятелю — Мишке Теплову. Наши родители — соседи. Объяснив ситуацию, спрашиваю номер его матери, и к тому моменту, как дозваниваюсь до нее, выясняется, что она уже в курсе про отца — видела скорую. Тогда я прошу ее заглянуть к маме, по возможности, побыть с ней.

Затем сажусь на скамейку в каком-то сквере. У меня такое ощущение, что нужно куда-то бежать, что-то делать, но ноги не идут. Неподалеку отдыхает компания. Я прошу у парня закурить, хотя сто лет к сигаретам не притрагивался, а потом ловлю себя на том, что пялюсь в экран телефона и пытаюсь найти в журнале звонков дату нашего последнего с отцом разговора.

Это было третьего июля.

Мелькает дурацкая мысль, хочется набрать его. Руки-суки трясутся.

А вдруг мама что-то перепутала?

Парни на соседней скамейке галдят, громко ржут, посылают друг друга. Их смех и маты отрезвляют меня. Я начинаю злиться, потому что не понимаю, как такое возможно, что кто-то стоит рядом и смеется, когда у меня отец умер. Они, что тупые?