Джексон отклоняется на сиденье и расправляет плечи:

— Мне лично кажется, лучше узнать человека — его прошлое и настоящее — прежде, чем его не станет. Тем более, тебе явно стоит покопаться поглубже в этой истории с Чарли.

— Я тоже так думаю!

У меня как будто камень с души упал от мыслей о моем подглядывании. Ведь поэтому я и начала читать без нее. Если она спрашивает про этого мужчину, я хотя бы должна понять почему.

Я вижу, как взгляд Джексона скользит к экрану с часами:

— Знаешь, мне нужны быть здесь снова уже через несколько часов, так что я, наверное, останусь в больнице. Поэтому, если ты хочешь почитать вслух, мне вроде как интересно узнать, что происходит дальше, ну или хотя бы узнать побольше о Чарли.

— Ты ничем не лучше меня.

— Понимаешь, меня ежедневно окружают чрезвычайные ситуации, операции и печальные члены семьи, и иногда даже самым веселым докторам нужно отключиться.

— Понимаю, — соглашаюсь я с аргументами.

— Почему я даже не спросил, чем ты занимаешься? Видимо, я думаю только о себе, — шутит Джексон над собой.

Тема просто не поднималась, а я об этом и не подумала. Я благодарна за то, что сегодня смогла выключить голову и забыть почти обо всем, включая работу.

— Я занимаюсь искусством, — говорю ему я, стараясь звучать неопределенно.

— Искусством? Никогда не ходил на свидание с человеком, занимающимся искусством.

— Да, нас таких редко встретишь, — пытаюсь свернуть с темы, играя с браслетом, болтающемся на запястье.

— Доктора тоже немного странные.

— Не спорю, — соглашаюсь я.

— Что за искусство?

— В основном графический дизайн, плюс немного иллюстрации. Я работаю с несколькими рекламными компаниями в городе, больше консультирую… это позволяет чем-то занять руки.

— Это круто, — его брови поднимаются и губы приоткрываются, он, кажется, в восторге от того, что я называю работой. — Это мило, я бы как-нибудь посмотрел, как ты работаешь.

— Сказала бы то же самое о тебе, но учитывая, что ты спас сегодня мою бабушку, я уже это видела.

Тянусь вперед и провожу пальцами по логотипу «Мерседес» на приборной панели, отвлекаясь, пока в голове проносится множество странных мыслей. Сердце бьется сильнее обычного, и все это лишь от обычного разговора. У меня удивительные ощущения от его влияния на меня. Не понимаю, от того ли это, что он заставляет забыть об ужасах сегодняшнего дня, или все-таки это начало чего-то хорошего.

— Ну что ж, — он оборачивается и достает мою сумку с заднего сиденья, опуская затем немного свое сидение, чтобы устроиться удобнее. — Прочитай для меня вступление, прежде чем уйдешь, — он смотрит, не отводя глаз, подтверждая серьезность намерений узнать больше о бабушке.

— Ты уверен, что хочешь слушать? Это не совсем сказка на ночь.

— Абсолютно, — он словно говорит «хватит болтать», когда кладет руку мне на колено.

Теплота его ладони проникает сквозь ткань моих джинсов, это в равной степени успокаивает и возбуждает. Легкое прикосновение любой его части тела заставляет все мое тело покрываться мурашками.

Эмили

День 60 – Март 1942

Каждый день ранним утром меня окружала только темнота. Я никогда не знала истинного времени, но считала, что сейчас три-четыре часа ночи. При звуке тяжелых ботинок, марширующих снаружи, и громком трезвоне будильника я скатывалась с койки и ждала, когда прояснятся глаза. Без электричества зрение легче перестраивалось с полумрака на освещенный луной грязный двор, где мне предстояло начать свой пятнадцатичасовой день.

Я стянула платье с крючка, который сделала из украденных скрепок, и надела его поверх нижнего белья. Так я могла обрести хоть какое-то ощущение нормальности перед началом рабочего дня. Подобные маленькие ритуалы помогали мне продолжать чувствовать себя человеком.

Остальные женщины вокруг меня тоже суетились, собираясь на работу, как и каждое утро, что создавало некоторый хаос в нашем маленьком блоке.

— Амелия, — окликнула меня одна из них шепотом, который я едва расслышала. — Ты принесла мне бинт?

Элиза, женщина примерно маминого возраста, которая спала на койке надо мной, попросила, чтобы я достала для нее бинт. Она отказывалась спускаться в медотсек, боясь, что ее причислят к больным. Я не могла ее винить — и до сих пор не виню.

Все чаще мы видели, как на идентификационных номерах людей ставили пометку, что они больны или травмированы. Вскоре после этого их перевозили в другое место. Нам говорили, что там-де им будет оказан лучший уход, но мы не могли поверить в слова нацистов, и не без оснований. Невольно возникало сомнение, что на следующей остановке условия будут лучше, чем те, в которых мы находились.

— Да, – шепотом ответила я. Потянулась в карман пальто и достала бинт. — Могу я осмотреть рану?

Не то чтобы я много разглядела в тускло освещенном бараке, но рана выглядела совсем плохо, когда она попросила меня помочь. Не имея абсолютно никакого медицинского образования, мне не совсем было ясно, на что ориентироваться, но, наблюдая за работой немецких медсестер, старалась запоминать их действия, чтобы помочь везде и всегда, где это возможно.

Ирония моей работы в медотсеке заключалась в том, что когда-то я планировала поступить в университет с надеждой стать медсестрой. Однако сейчас я сомневалась, что доживу до того дня, когда меня допустят к столь престижным занятиям, поэтому сосредоточилась на том, чтобы узнать как можно больше, наблюдая за медсестрами. Когда мои глаза наконец начали привыкать к темноте, я опустила ноги на край кровати. По утрам мои кости казались тяжелее, чем могли выдержать мышцы, особенно после того, как я изо дня в день находилась на ногах с таким скудным пропитанием. Это изматывало мое тело. Трудно даже представить, как это сказывалось на пожилых женщинах.

Элиза осторожно слезла с кровати, и я помогала ей, как могла, пока она не коснулась ногами пола. Я обхватила рукой ее запястье, обратив внимание, как оно сильно истончилось, и мне с легкостью удается сомкнуть свою ладонь вокруг. Неудивительно, что все худели и становились похожими скорее на скелеты, чем на людей. Я притянула ее руку к себе и осторожно повернула в сторону. Рана выглядела хуже, чем накануне, воспалительный процесс заметно увеличился, но без света определить, насколько все плохо, не получалось.

— Элиза, я не уверена, что эта повязка полностью закроет рану, — сказала я ей.

— Ты должна попытаться, — со страхом в слабом голосе ответила она. — Сегодня мне снова придется работать в грязи, и я не могу допустить, чтобы стало еще хуже. Если я заболею, меня отправят.

Каждое утро Элизу выводили за ворота здания СС, чтобы она помогала с бассейном, который строили нацисты. Она сказала, что большую часть работы они выполняли руками, и я могу только представить, как это ужасно. В конце каждого дня она возвращалась вся в грязи с ног до головы. Кончики ее пальцев были в крови, а на руках и кистях оставались синяки.

— Меня беспокоит эта рана, Элиза. Думаю, ее нужно смазывать мазью, но лучше антибиотиками. Жаль, что у нас их нет. Возможно, рана уже инфицирована, — сообщила я ей. Несмотря на это, я наложила повязку на рану, а затем быстро спрятала упаковку под матрас.

— Как думаешь, сегодня тебе удастся раздобыть какую-нибудь мазь или антибиотики? — умоляюще спросила она, прислонившись к кровати, чтобы подстраховать свое истощенное тело.

Брать что-либо из лазарета запрещалось, и за подобные действия меня могли посадить в одну из камер для заключенных, но Глаукен, старшая немецкая медсестра, часто уходила на перерыв. Она закрывала меня в комнате для медсестер, и я продолжала работать с бумагами. Это давало мне время от времени несколько минут свободы и возможность взять все необходимое для ухода за Элизой или другими женщинами в моем блоке.

— Я постараюсь, — ответила ей, положив руки на костлявую область, где сходились ее плечи и руки, предлагая немного тепла — того самого, которого жаждала сама. Ощущение кости, покрытой лишь тонким слоем кожи, не походило ни на что из того, к чему я прикасалась раньше. Помню, как в тот момент я заволновалась, подумав, что Элиза долго не протянет без реальной медицинской помощи, но, с другой стороны, казалось, что она уже смирилась с этим.

Я вышла из барака, следя за солдатами, которые непрерывно маршировали по грунтовым дорожкам между зданиями. Мне необходимо было избегать общения с ними, так как это никогда не приводило ни к чему хорошему. Хотя я не могла бегать, все же смогла быстро пройти через двор к лазарету, где уже начала образовываться очередь. Она казалась бесконечной. Каждый день привозили все больше евреев, и каждый день не менее половины из них вывозили из лагеря в другое место.

Оказавшись в лазарете, я подготовила помещение для Глаукен и других медсестер. Разложила принадлежности и документы за предыдущий день, чтобы потом передать их офицерам СС. Как правило, я заканчивала подготовку как раз к приходу медсестер. Они никогда не здоровались со мной и не признавали моего присутствия, но я изо всех сил старалась быть с ними приветливой. Как бы меня ни тяготила эта вежливость, хотелось напомнить им, что я человек. А еще надеялась, что так им будет труднее меня заменить. Впрочем, я не уверена, получилось это или нет. Знать бы, что меня ждало в этот день, любезность в общении с медсестрами волновала бы меня меньше всего.

Прошло всего пару часов, а очередь из ожидающих помощи людей уже огибала ближайший барачный блок. В очереди стояло не менее двухсот больных. Каждый день казалось, что количество людей в очереди удваивается. Пройдя половину очереди, я заметила мужчину, одетого в такую же грязную одежду, как и на всех нас, только его ремень был затянут так сильно, что излишки кожи обвисали на бедрах. Живот мужчины казался впалым, а рубашка развевалась на ветру. Его лицо почернело от копоти, а борода покрылась грязью. Глаза были запавшими, как будто за ними была пустота. Я некоторое время изучала его, пытаясь понять, через какие муки он прошел, чтобы так выглядеть, но, вглядываясь в его смазанные черты, узнала оливковый оттенок глаз и естественные русые блики, пробивающиеся сквозь волосы в лучах восходящего солнца.

У меня задрожали колени, и я уронила планшет, взметнув тучу грязи у своих ног.

— Папа? – прошептала я.

Он замер в шоке от встречи со мной — рот раскрылся, а нижняя губа яростно задрожала.