— Неважно, — буркнул он себе под нос. — Вот. — Он протянул мне мягкую, пахнущую свежестью сладкую булочку и куриную ножку. Как бы я ни была голодна, не стала выражать благодарность, а только откусила большой кусок мяса. Из моего горла вырвался стон, но я быстро вспомнила истощенный вид папы и не нашла в себе сил откусить еще кусочек. Хотелось отдать ему, но он удивился бы, почему у меня такая роскошная еда, в то время как остальных заключенных с момента нашего прибытия кормили только одной черствой булкой и маленькой миской капустного супа раз в день.

— Почему ты не ешь? — спросил Чарли.

— Почему ты худой? — парировала я.

— Амелия, я хочу, чтобы ты поела.

— Ты моришь себя голодом, чтобы накормить меня? — спросила я мужчину.

Чарли обхватил меня руками и нежно сжал.

— Мне нужно, чтобы ты поела.

— Я не сказала тебе ни слова за два месяца. Почему ты волнуешься, что я ем? — вслед за последними словами раздался звук шагов, и мое сердце замерло, а руки и ноги похолодели и онемели от страха. Чарли прижал руку к моей ключице и толкнул к мокрой каменной стене закутка. Его тело придавило меня, и я почувствовала стук его сердца, когда Чарли обнял меня. Он склонил голову набок, коснувшись ею стены. Когда теплое дыхание мужчины почувствовалось у моей шеи, я зажмурила глаза, чтобы отрешиться от всех других ощущений.

Гравий под ботинками равномерно хрустел все ближе, и мне казалось, что если постараться не обращать на него внимания, то смогу заглушить панику, которую испытывала. Однако было так жутко, что я не сомневалась, биение наших сердец услышит любой, кто пройдет через это маленькое пространство.

Мне нужно было сосредоточиться на чем-то другом и забыть обо всем остальном. Это единственный выход.

Тепло тела Чарли, прижавшегося к моему, я не ощущала с момента приезда. Словно шерстяное одеяло или огонь окутывали меня своим теплом. Он успокаивал, но если нас найдут, то, скорее всего, казнят обоих.

Прошло несколько минут, и звук шагов окончательно стих. Солдата не было. Казалось, можно радоваться, что он не нашел нас, но Чарли не двигался с места.

— Я так долго оставался один, чувствуя себя пленником этой войны. Хотя меня не пытали физически, как вас, у меня не было выбора. — Чарли каждый день повторял одно и то же объяснение, и мне было не понятно, почему, но решила, что так он надеется, что я в конце концов поверю ему. Однако дело не в том, что я ему не верила, а в том, что мы находились не в равном положении, в конце концов, моя жизнь была под угрозой, а его — нет, если он вел себя должным образом. Я его пленница, независимо от того, кто он.

–– Пожалуйста, поверь мне, Амелия.

— Я верю тебе, Чарли. — Впервые я открыто признала, что доверяю мужчине. — Однако от этого мы не перестанем быть разными.

— Ты права, — согласился он. — Ты гораздо лучше меня.

— Тебе это неизвестно, – ответила я. На самом деле он вообще мало что обо мне знал.

— Это видно по твоим глазам, — продолжал он. — По ним можно определить, хороший человек или плохой.

— Как? — тепло его тела все еще проникало в меня, снимая постоянную дрожь и боль, которые я испытывала от борьбы с холодом. Это напоминало зимние утра, когда я просыпалась дома, плотно завернувшись в толстое одеяло на своей кровати. По утрам всегда не хотелось вставать с постели, зная, что меня ждет холодный пол и сквозняки, проникающие через старые окна. Но в этот момент я бы сделала все, чтобы прикоснуться к этому холодному полу или услышать мелодичные звуки ветра, проникающего сквозь щели.

— Когда человек может смотреть другому прямо в глаза, это говорит о сострадании, понимании и честности, — пояснил он. Чарли всегда смотрел мне в глаза, когда говорил. Учитывая, что в предыдущие месяцы он почти все время говорил за нас обоих, это казалось странной характеристикой. Однако мама и папа воспитали меня в духе уважения. Родители научили меня всегда поступать правильно и помогать людям, когда это было в моих силах. Я не понимала, как он мог узнать об этом, просто взглянув в глаза.

— Что я должна увидеть в твоих глазах? Ты кого-нибудь обидел? — спросила я.

— Нет, — ответил он без колебаний. — Я охранник. — Его глаза расширились, сфокусировавшись на моих. Здесь было довольно темно, но я достаточно хорошо видела, чтобы разглядеть выражение его лица.

— Меня убьют? — спросила я его. Этот вопрос крутился в моей голове каждый день. Неужели все напрасно? Неужели я просто жду своей очереди?

— Я не могу ответить на этот вопрос, — пробормотал он.

— Я боялась, что ты так скажешь, — заметила я.

— Я боялся, что ты спросишь.

Почувствовав себя так, словно из моих легких вышибло весь воздух, вспомнила, что должна вернуться к работе, чтобы успеть записать оставшуюся информацию о пациентах. В тот день я надеялась закончить немного раньше, чтобы успеть позаботиться о папе.

— Мне нужно вернуться к очереди в лазарет, — объявила ему, стремясь переварить ту реальность, которую так отчаянно избегала. Я положила куриную ножку в карман пальто, а затем аккуратно положила на нее булочку. — Спасибо за еду.

— Спасибо, что выслушала меня, — произнес Чарли. — Он сделал шаг или два назад, позволив прохладному воздуху заполнить пространство, в котором мы находились. Обхватив меня за локоть, он вывел меня из туннеля и пошел обратно к очереди. К нам навстречу направлялись еще два солдата, поглядывая то на Чарли, то на меня, и у меня в животе заныло. Чарли неожиданно крепко сжал мою руку, напоказ толкая меня вперед.

Один из нацистов толкнул локтем другого, и они разразились хохотом, а затем поджали губы в явном намеке. Чарли проигнорировал их и потянул меня сильнее, заставляя идти вверх по склону быстрее, чем могли выдержать мои ноги. Когда мы достигли очереди, он толкнул меня в сторону больных.

— Смотри под ноги, — крикнул мужчина мне вслед, прежде чем уйти.

Женщина из очереди схватила меня за руку и помогла подняться.

— Ты в порядке? — спросила она с беспокойством.

— Все хорошо, — отозвалась, ощущая, как чувство вины разливается по моим венам.

— Он вас обидел?

— Нет, — сказала я, боясь произнести что-нибудь еще.

Женщина положила руку мне на спину и некоторое время нежно поглаживала, прежде чем я взяла планшет, который выронила, когда Чарли схватил меня.

Мне пришлось пройти вдоль очереди, чтобы найти то место, где я остановилась, что было не так-то просто, учитывая, что люди стали казаться похожими друг на друга.

Весь оставшийся день мои мысли пребывали в тумане. Мне не удавалось сосредоточиться на словах, которые я писала, и на точности их написания. Я еще не совершила ни одной ошибки и с ужасом думала, что произойдет, если это случится.

В тот день я проверила, наверное, пятьсот заключенных, у всех наблюдались похожие симптомы. Большинство из них болели гриппом или пневмонией, другие имели дело с инфицированными ранами. Душа раз в неделю было недостаточно, чтобы уберечь нас от опасных бактерий в той среде, в которой мы пытались выжить, но я считала это их планом. Им не потребуется нас убивать, если мы все просто вымрем.

В шесть часов вечера двери в больничный отсек закрылись. Медсестра заперла его, отделив тех, кому требовалась медицинская помощь ночью, от тех, кто выглядел достаточно хорошо, чтобы вернуться в свой блок, или от десятков тех, кто не прошел обследование в отведенные часы. Мне оставалось напечатать свои дневные записи и оставить их Глаукен для просмотра их в удобное для нее время.

Закончив работу, я взяла небольшую пачку чистой бумаги, а также шприц и пузырек с антибиотиком. К счастью, мне удалось научиться быстро находить необходимые предметы. Затем я пробралась через смежные двери между медотсеком и административным корпусом, сделав вид, что разношу бумаги, что позволило мне миновать охранников в коридорах рядом с тем местом, где велела папе спрятаться. Добравшись до свободной кладовой и убедившись, что все чисто, вошла внутрь, бесшумно прикрыв за собой дверь.

Включить свет я побоялась, так как его могли заметить под дверным проемом, поэтому входила в помещение с осторожностью. Несколько недель назад, когда я искала подсобное помещение, по ошибке обнаружила эту пустую комнату и знала, что в ней есть окно, закрытое коробками. Прежде чем звать папу, хотела убедиться, что он там, и поэтому на ощупь обошла небольшую комнату, пока не добралась до дальней стены. Я отодвинула коробки в сторону, чтобы лунный свет осветил комнату достаточно, чтобы видеть.

На полу, у боковой стены, лежало обмякшее тело. Он лежал в позе эмбриона, обхватив руками колени и уткнувшись головой в грудь. Я узнала ремень. Это папа. Ремень выглядел единственным знакомым предметом. Папа всегда был полноват, и врачи часто говорили, что его вес чуть выше среднего и ему нужно придерживаться здорового питания, несмотря на физический труд. Мама готовила для нас каждый вечер, всегда оригинально оформляя блюда, чтобы папа не чувствовал себя обделенным любимыми яствами. Однако, когда евреям перестали разрешать покупать продукты на местных рынках, мы могли закупаться только на закрытом еврейском рынке, и наш выбор стал ограниченным. Мы обходились тем, что имелось, и, хотя это пришлось делать по необходимости, папа хотел сбросить вес, и он, несомненно, превзошел ожидания своего врача.

— Папа, я здесь, — тихонько позвала я его. Задрав платье до колен, опустилась рядом с его телом и осторожно положила руку ему на спину. — Папа, это Амелия. Я принесла тебе поесть. — Он не шелохнулся при звуке моего голоса, и я потянулась к его лбу, чтобы проверить, нет ли у него жара. Его голова казалась уже не горячей, а скорее прохладной. — Папа, кажется, у тебя жар спал, — сообщила я, стараясь придать своему голосу бодрости.

Я вытащила его руки из-под коленей и осторожно перевернула на спину.

— Папа, проснись! — воскликнула я шепотом.

Когда рядом с ним открылось пространство, где находилось его лицо, я заметила мокрое пятно на цементе. Меня это насторожило, и я положила руку на щеку, обнаружив такую же влагу рядом с глазом. Неужели он плакал перед тем, как заснуть на полу?

— Все хорошо, папа, я здесь.

Я не спрашивала себя, почему он не отвечает, потому что в глубине души уже знала. Прошло несколько минут, прежде чем я набралась смелости и положила руку на его сердце в поисках биения, которого, как уже знала, не найду. Еще несколько минут ушло на то, чтобы проверить артерию на шее в поисках пульса, которого там не было, и еще одна минута — чтобы проверить запястье. Пульса не было нигде. Папа умер, пока ждал меня в маленькой кладовке. Я попросила его не обращаться за медицинской помощью, потому что сама бы могла помочь. Вместо этого он умер, дожидаясь меня. Папа умер из-за меня. Задыхаясь от боли и горя, я оторвала лоскут от платья, чувствуя, как болью отдает в другую часть моей души, и плакала беззвучными слезами, которые никак не могли остановиться. Папы не стало, мамы не стало, и Якоба не стало, насколько я понимала. Впервые в жизни я осталась совсем одна. Папа всегда начинал молитву над нашими усопшими родственниками, но здесь некому было произнести траурный кадиш, кроме меня.