Я понимаю. История бабушки меняет весь мой взгляд на мир. Не думаю, что когда-нибудь смогу смотреть на жизнь по-старому.
Амелия
День 520 – Май 1943
С того момента, как Чарли покинул Терезиенштадт, и почти год спустя я не могла вспомнить ни одного момента, о котором стоило бы писать. Узнав больше о ситуации, в которой я оказалась заложницей, обнаружила, что определение гетто изменилось за годы, предшествовавшие моему заключению. Раньше гетто определялось как место, где собирались и жили в общине представители отдельных религий. Однако в 1942 году это определение, очевидно, изменилось, став местом, где заключенных против их воли держали между заборами из колючей проволоки.
Честно говоря, я не понимала, как оставалась жива после более чем года голода, жестоких условий труда, отсутствия санитарии и стольких людей вокруг, умирающих от различных болезней и недомоганий. Мне начинало казаться, что Бог решил сохранить мне жизнь по какой-то причине, которую я вряд ли когда-нибудь пойму. Страдание стало моим единственным спутником после того, как последняя причина для счастья исчезла, как и все остальные драгоценные части моей жизни.
В дни, последовавшие за отъездом Чарли, я цеплялась за Лию. Помогая ей с малышкой Люси, я немного отвлекалась от постоянной боли в моем сердце. Без надежды на будущее счастье всякое недомогание и боль становились все более ощутимыми, и я потеряла желание упорствовать, как прежде.
Заставить Люси молчать было очень сложно, ведь младенец не понимает, какой опасности может подвергнуться его мама, если ее услышат. Однако по воле чего-то большего, чем я могла понять, каким-то образом прошел целый месяц, прежде чем на Лию донесли. Была середина дня, и я стояла на улице на палящей жаре, когда увидела группу нацистов, направлявшихся к бараку, в котором жила Лия. У меня сжалось сердце от понимания, что ничем хорошим это не закончится. И тут я услышала крик одного из нацистов:
— Там внутри ребенок.
Мой планшет выпал у меня из рук, и я побежала так быстро, как только могли нести меня мои костлявые ноги. Сердце колотилось в груди, когда я пыталась догнать нацистов. Увиденного было достаточно, чтобы понять: с Лией и Люси вот-вот случится что-то ужасное, и ничего не могла с этим поделать.
Я встала сбоку от барака, наблюдая и ожидая, испуганная и едва дышащая от страха, переполнявшего мой разум. Сначала уловила крик, а затем плач младенца, который я не слышала от Люси с самого ее рождения. Несмотря на обстоятельства, Лия заботилась о ней так замечательно, что плакать малышке почти не приходилось.
Лию вытащили из барака, ее тонкие руки крепко сжимали два нациста, а босые пятки волочились по усыпанной гравием грязи. Они кричали на нее по-немецки, а она вопила во всю мощь своих легких, но это ничего не меняло. Ее мольбы о пощаде ничего не значили, но, по крайней мере, крики давали ей возможность выразить страх и боль, которые она испытывала. Оставалось надеяться, что это хоть немного поможет ей противостоять надвигающемуся гневу надзирателей. Она нарушила правила и обманула их. Я не знала, будет ли ее наказанием порка, тюремное заключение или немедленная казнь, которая, как мне казалось, в этот момент проводилась где-то у обрыва.
Я не отходила от стены, к которой прижалась, вцепившись в кирпичную отделку так крепко, что кончики пальцев начали кровоточить. Когда Лию протащили половину пути по проулку между бараками, вышел еще один нацист с Люси на руках, держа ее так, словно она не более чем мешок с грязью. Солдат кричал на малышку, проклиная за то, что она родилась грязной еврейкой.
Я хотела убить этого нациста.
Хотела жестоко уничтожить его за слова, сказанные в адрес невинного ребенка, и за то, как он обращался с Люси. Она не могла еще самостоятельно держать голову, и та болталась влево и подпрыгивала, пока нацист нес ее к больничному отсеку, из которого я выбежала, бросив работу.
Я помчалась за своим планшетом, миновав нациста с Люси на руках. Схватила планшет и продолжила расспрашивать заключенных в очереди.
Когда нацист и Люси скрылись в блоке, я продолжила путь по тропинке, по которой другие нацисты увели Лию. Дорога шла в противоположную сторону от тюрьмы, и я не знала, радоваться этому или нет.
Вскоре стало понятно, что ничего хорошего в том, что ее не повели в одиночные камеры, нет. Вместо этого ее доставили на поле для казней. Ее заставили встать на колени, пока один из нацистов занимал позицию напротив, целясь из винтовки прямо в голову Лии. Хотелось броситься бежать, уклониться от этой сцены, которая навсегда останется в моей душе, но меня словно парализовало, и я осталась смотреть.
Лия не плакала. Она уже перестала кричать, и на ее лице не отражалось никаких эмоций. Она знала, что это конец. Наши глаза встретились в последний раз за несколько секунд до выстрела. Лия моргнула один раз и подняла глаза к небу как раз перед тем, как пуля ударила в центр ее лба, сбив с ног с такой силой, что, казалось, ее тело оставит в земле глубокую вмятину.
Все, о чем я могла думать в тот момент, — они убили бедную женщину только потому, что она родила ребенка. Монстры. Рождение ребенка — это самое чистое и прекрасное, что может случиться в жизни, и лишать ее жизни за это просто безбожно.
Мне хотелось упасть на колени и молить о том, чтобы этот кошмар закончился, но, если бы я так поступила, меня бы тоже убили. Я пообещала Чарли делать все, что мне скажут, и отказаться от побега, поэтому вдохнула воздух, пропитанный смертью, как можно глубже, чтобы подавить все свои эмоции, повернулась и пошла прочь. Я чувствовала вину и угрызения совести за то, что не смогла ничем помочь Лие, но в глубине души понимала, никто не был в силах ее спасти.
Тот день изменил для меня все. Мы были частью войны. Нас превратили в мишень, они использовали нас как игровые фигуры для собственного развлечения. Я не понимала, как можно внушить стольким людям, что все евреи — причина поражения немцев в первой войне, когда многих из нас тогда даже не существовало. Их ненависть к нашему народу не имела под собой никаких реальных оснований.
Месяцы тянулись, а я все молчала, делала все, что мне приказывали, питалась теми небольшими пайками, которые выдавали, и наблюдала, как мои конечности превращаются в кожу и кости. Каждый день я удивлялась, как у меня хватает сил стоять, когда у многих из нас больше нет такой возможности. В моем бараке живые тела валялись друг на друге, занимая каждый свободный дюйм пространства, поскольку места в лагере не хватало.
Жизнь напоминала вращающееся колесо, с которого я не могла соскочить, и мой разум оцепенел так же, как и все тело. В предчувствии смерти желала, чтобы нашелся более легкий выход, чем просто ждать, когда придет мое время.
В 1943 году, двадцать четвертого мая, в самый полдень, у входа в лагерь начался переполох. Я не знала, в чем причина, но у меня не было ни сил, ни желания обращать на него внимание. Мне предстояло пройти через очередь, и это единственная цель на сегодня и на все остальные дни. Глядя на стоящих в очереди людей, мне казалось, что я смотрю в зеркала на себя. Мне было неизвестно, как выглядела в то время, но мне казалось, что так же истощена, как и все остальные. Всем нам выдавали одинаковые пайки, но некоторые из нас находились в худших условиях работы, чем другие, — именно такие люди умирали первыми. Кто-то умирал, пока ждал меня в очереди. Когда это случалось, я должна была позвать охранника, чтобы он убрал тело, которое тут же отвозили в крематорий. Трупов было так много, что приходилось их сжигать, чтобы не тратить место в лагере.
Суматоха нацистов становилась все сильнее, когда некоторые начали отдавать честь человеку, идущему по искусственной дорожке. «Добро пожаловать домой, солдат», — говорили многие из них. Это нельзя было назвать обычным явлением, поскольку многих нацистов ежедневно меняли в зависимости от их звания и способностей для отправки на фронт или для несения караульной службы. Знакомые лица давно исчезли, и лагерь больше напоминал железнодорожную станцию, чем что-либо другое. Почему я так долго оставалась на одном месте — вопрос без ответа, над которым задумывалась каждый день.
Когда группа нацистов проходила мимо, я на мгновение обернулась, чтобы посмотреть, и, к моему полному изумлению, Чарли оказался тем человеком, которого приветствовали. На его мундире красовались металлические украшения и нашивки, а в его взгляде читались скорее годы старения, чем год, когда его не было. Я испытала шок, когда он прошел мимо, бросив на меня едва заметный взгляд из-под ресниц.
Мое сердце начало учащенно биться впервые за год, но я не знала, что чувствовал Чарли в этот момент. Не понимала, узнал ли он меня в моем нынешнем состоянии. Страшно боялась, что Чарли промыли мозги, заставив поверить, что я враг, а не его лучший друг и женщина, которую он любил в тот последний раз, когда мы встретились. Столько мыслей и страхов пронеслось в моей голове за считанные секунды, но в то же время появился проблеск надежды, в котором я не была уверена.
Весь прошлый год я пыталась отгородиться от всего, что могло бы причинить мне еще большую боль, и не хотела позволять никому приближаться к себе настолько, чтобы снова ранить.
Следующие восемь часов я занималась своими делами, притворяясь, что это просто очередной день, но мои мысли пребывали словно в тумане. Я не знала, что думать или чувствовать.
Когда стемнело и двери медотсека закрылись, я направилась к корпусу, где содержались дети, и заглянула в окно, чтобы проверить Люси, которая начала ходить неделю назад. Она совсем не помнила свою дорогую маму, но страх и боль тоже отсутствовали в ее короткой жизни. Благодаря этому я могла спокойно спать по ночам, зная, что немецкие женщины заботятся об этих детях в ужасных условиях. Люси была самым младшим ребенком в блоке, но другие дети всегда окружали ее, заботясь, как о родной сестре.
Получив ежедневную дозу утешения при виде любимого лица Люси, я потащила свое измученное тело обратно в барак и улеглась на пол, куда меня переселили несколько месяцев назад, когда кровать заняла другая еврейская женщина. Ее привезли совсем недавно, поэтому она была сильнее многих из нас и бодрее тех, кто пробыл здесь больше года. Не стоило устраивать разборки, а если бы нас застали за дракой, это, скорее всего, закончилось бы повешением или расстрелом. Переполненность лагеря становилась серьезной проблемой, и нацисты делали все возможное, чтобы ее решить. К сожалению, это часто означало казни за мелкие проступки.
В ту ночь, когда я усилием воли заставляла себя уснуть, размышления о том, что Чарли забыл обо мне, пронзали сердце мучительной болью, и впервые после убийства Лии мне захотелось закричать о своей ненависти. Я подумала, что от крика станет легче, но вместо этого глубоко вздохнула, зажмурила глаза и попыталась отогнать эти мысли.
Я отказывалась быть жертвой нацистов или своих эмоций.
Нацисты больше не приходили к женщинам в нашем бараке, так как мы все были слишком слабы, чтобы представлять для них интерес, по крайней мере, мы так считали. Поэтому вторжения посреди ночи стали редкостью. Однако никто и на дюйм не сдвинулся бы с места, если бы дверь открылась.
Нас всех запугали, вынуждая притворяться, что мы безжизненно лежим на полу. Не зная, что и думать, я испугалась, когда мое тело подняли одним движением руки прямо с земли и перекинули через крепкое плечо. Я изо всех сил старалась не закричать, понимая, что это ни к чему хорошему не приведет. Нацисты брали то, что хотели, когда хотели, а крики только усугубляли ситуацию.
Когда меня выносили на улицу, я держала глаза закрытыми. Я молилась, чтобы рука, обнимавшая меня, принадлежала Чарли, но он едва заметно дернулся, когда проходил мимо меня. Надежду на то, что он жив, затмил новый страх, что он превратился в такое же чудовище, как и все остальные. Если это так, я бы не хотела его знать и предпочитала бы думать, что он мертв.
Меня опустили на землю, я все еще не понимала, где нахожусь, но отказывалась открывать глаза. Если меня собирались казнить, я не хотел смотреть, как это произойдет. Последняя частица власти над моей жизнью, и я ни при каких обстоятельствах не позволила бы им отнять ее у меня.
— Ты жива. — Его голос прозвучал хрипло, словно он болен, но я узнала его. Я нервно открыла глаза, заставляя себя посмотреть в лицо реальности. Поначалу мне с трудом удавалось разглядеть что-то, настолько сильно я сжала веки, но когда в глазах прояснилось, а свет от луны помог осветить закрытое помещение, я увидела почти незнакомого мужчину, которому принадлежал этот голос. На его лице виднелись следы шрамов, как будто кто-то взял ножи и провел ими по его коже. Я протянула руку, чтобы потрогать шрамы — следы вмятин и выпуклости кожи.
— Что они с тобой сделали? С тобой все в порядке, Чарли? — Мои слова, пропитанные страхом, парили над нами в густом влажном воздухе. Он не ответил. Вместо этого провел пальцем по моей скуле, и из его глаза скатилась слеза. — Чарли, поговори со мной. — Как мне казалось, прошла целая вечность. Мне стало не по себе от его молчания, и я подумала, что никогда не должна была так привязываться.
— Нам нужно бежать, — наконец сказал он.
