— Успокойся, милая! Он найдется!
Я прижалась к нему, обхватив за шею, рыдая, уткнувшись лбом в его могучее плечо,
— Он не найдется! Не найдется!
И вдруг закричала, выгибаясь у него на руках, от безумной, рвущей меня пополам боли.
Лохем изменился в лице, развернулся к шатру отца,
— Зовите повитуху, быстро!
И опустил меня на циновку у входа,
— Йошевет! Смотри на меня! Успокойся! Ты сильная! Все будет хорошо!
Я тяжело дышала, пытаясь успокоить истерику, чувствуя, как нарастает внутри меня очередной спазм. Внутри, в такой же истерике, билась малышка.
Меня перенесли в шатер повитухи. Бабушка суетилась вокруг меня, не переставая приговаривать и нашептывать. приготовила какой-то отвар, заставила меня его выпить. Посидела немного рядом, ощупывая и поглаживая мой живот,
— Т ы сильная девочка, Йошевет! И гораздо сильнее той боли, которую нужно перенести. Рожать тебе еще рано. Но чему суждено быть, — от того не отвертеться.
Повитуха поставила на огонь большой чан, крикнула помощниц, чтобы натаскали ей воды, потом начала готовить чистые тряпки, какие-то инструменты, вернулась вновь ко мне, услышав, как я вскрикнула от очередной схватки.
— Послушай, моя хорошая! — бабушка опустилась рядом, взяла меня за руку, — Роды начались слишком рано и идут слишком быстро. Постарайся успокоиться. Твоей малышке нужна помощь. А ты пугаешь ее.
— Хорошо, — я облизала пересохшие губы, — я постараюсь.
Бабушка улыбнулась, — Вот и ладненько! — и протянула мне кружку, — Попей, милая, мы постараемся все сделать быстро.
Быстро не получилось. Схватки продолжались всю ночь и почти весь следующий день, увеличиваясь по продолжительности и силе, сводя меня с ума, но больше ничего н происходило. Боль сводила меня с ума. Воды так и не отошли.
Повитуха начала поить меня обезболивающим настоем, пытаясь периодически развернуть ребенка,
— Она не сможет выйти, Йошевет, если мы ей не поможем.
Бабушка в очередной раз ощупывала мой живот, — Девочка лежит неправильно, ее время еще не пришло. Ты понимаешь, милая? Без тебя у меня ничего не получится, — она внимательно смотрела мне в глаза.
Давай ее еще слегка повернем, — повитуха в очередной раз заставила меня встать, замереть, опираясь ей на плечи,
— Дыши, милая! Расслабься и просто дыши, — и начала, слегка встряхивая мои бедра, как бы подкручивая их, разговаривать с малышкой. Голос ее, мерный и тихий, обволакивал меня, одуревшую от боли, вселяя уверенность, которую я давно уже не чувствовала.
Умница! — повитуха обрадовано улыбнулась, когда я, давно осипшая от собственных криков, уставшая от раздирающих меня схваток, вдруг завыла каким-то низким, утробным воем, чувствуя, что ребенок внутри меня вдруг развернулся головой вниз и рванулся наружу, разрывая меня изнутри. По ногам моим хлынула вода.
Дальнейшее я помнила плохо, подчиняясь лишь гипнотическому голосу повитухи, живя на этом волоске своими остатками сознания, пытаясь не уйти в забытье.
Раздался детский крик. И хотя он был слабым и больше напоминал мяуканье котенка, я поняла, что все закончилось.
— Ах какая чудная девочка пришла к нам на закате! — повитуха подняла над головой что-то мокрое, красное, сморщенное, измазанное чем-то бело-зеленым. От ребенка ко мне тянулась, пуповина, похожая на толстую веревку.
— Я поздравляю тебя с дочерью, Йошевет! Дай ей молока! — повитуха обтерла девочку, завернула её в ткань и положила к моей груди.
Я выплыла из тумана, глядя на черноволосую малышку, лежащую рядом со мной,
— У меня же нет молока, — прошелестела сухими губами,
— И не будет, если ребенок не начнет сосать грудь, — повитуха приподняла ребенку подбородок, помогая найти сосок.
Девочка была совсем крохотная, багрово-синяя, сморщенная, и смотрела на меня очень осмысленно, огромными голубыми глазами.
— Какая ты красавица! — прошептала я, заливаясь слезами счастья и облегчения, — Ты самая-самая красивая на свете! — шептала я, целуя ее в лоб и не подозревая, что когда-то такими же словами встречали в этом мире меня. Малышка нащупала губами сосок и сладко причмокнув несколько раз, — заснула.
Повинуясь внезапному порыву, я сняла дрожащими пальцами с шеи медальон с черным камнем и надела на малышку.
— Тебя будут звать Данали! — прошептала я,
— Ты соединишь в себе Свет и Тьму, научишь этот мир терпимости, и будешь самая красивая на свете! — я молилась той первобытной женской молитвой, которую говорят все роженицы, когда Милосердный дает спуститься в мир душе, — молитвой благодарности за эту крохотную жизнь и готовности перенести любые мучения за счастье держать на руках собственного ребенка.
Все расплывалось перед глазами.
Звон в ушах нарастал, мне казалось, что мир наполняется светом, и я поднимаюсь к нему все выше и выше, глядя сверху вниз на саму себя, лежащую на низкой широкой лежанке, на малышку, прижатую ко мне, на повитуху, вдруг заголосившую что-то в полный голос, хватающую тряпки и начинающую их подсовывать под мои бедра, на вбежавших в шатер помощниц, начавших суетиться вокруг лежанки,
— Странно, почему так много крови? — подумала я, растворяясь в этом ярком, теплом все заполняющим собой свете.
Где то на границе сознания мухой жужжала мысль, — настойчиво, неотвязно. Веки казались тяжелыми, будто слипшимися. Губы пересохли. Я с трудом разлепила глаза. На входе в шатер, спиной ко мне, на коленях стояла повитуха, молясь Неназываемому. Полог шатра был откинут. Всходило солнце.
— Бабушка? — голос казался шелестом.
Женщина вскочила на ноги, бросаясь ко мне, — Девочка моя! Ну, слава Милосердному! — из глаз ее брызнули слезы.
