— Что поделывает? На его участок зачастили лица с портфелями.

— О, это плохо!

— Думаю, он лишится своего дома. Но не судиться он не может. Упорно судится с каждым, упрямец…

— А моя клиентка, его хозяйка, — тоже… Она уже в богадельне. Ее последний дом как раз пошел с молотка.

Плешивый адвокат взглянул на часы.

— Не пора ли нам?

Оба адвоката исчезли в здании суда.

1

Роберт Михелуп был в Америке, но Америка явилась ему чем-то вроде высокого деревянного здания, разделенного перегородками на множество маленьких каморок. Бухгалтер Михелуп получил в Америке два куска хлеба с маслом, совсем задаром. С аппетитом их съел, но тут вдруг заметил, что толпа молодых мужчин бежит куда-то с алюминиевыми мисками за кофе; Михелуп присоединился к бегущим — ужасно захотелось горячего кофейку. Вот он бежит по коридору, спрашивает у молодых мужчин, где походная кухня, где раздают кофе, дико несется, но повсюду натыкается на деревянные перегородки. Деревянное здание рушится, Америка исчезает, и бухгалтер Михелуп чувствует, что просыпается. Он еще хочет перехитрить, удержать сон и в последнее мгновение шепчет:

— Погоди, вот получу кофе, тогда можно и проснуться…

Потом зачмокал губами и открыл глаза.

В солнечном луче мельтешили пылинки, сердитая оса с жалобным жужжанием билась об оконное стекло. Весна продиралась в душную спальню, наступала на городские стены, и, казалось, даже темные, мрачные карлинские[8] дома посветлели. На башне расположенного неподалеку костела звонили колокола, издали неопределенно и бодряще доносился звон городского трамвая и как-то особенно четко слышалось постукиванье женских каблучков о тротуар. Бухгалтер потягивается на постели и снисходительно улыбается бессмысленному сну. Кто бы поверил, что этакие экстравагантности могут сниться сорокадвухлетнему серьезному человеку! Он заранее радуется, как развеселит свою жену, когда во время обеда станет ей рассказывать, что ему приснилось. Да не так-то легко пересказать содержание сна! В нем много действия и никакого разумного порядка. Но жена не посмеется над ним. Как всякая порядочная женщина, она верит в сны и предзнаменования. Задумается и начнет ломать голову, не содержит ли его сумбурный сон какого пророчества? Не готовит ли завистливая судьба ее семье какую-нибудь коварную неожиданность? «Лучше ничего не говорить, — решает бухгалтер, — мало ли что она напридумывает».

Пробило десять, и Михелуп упрекнул себя за долгое лежанье. Зевнув во весь рот, он сунул ноги в шлепанцы. Приятно было сознавать, что сегодня воскресенье и торопиться некуда. Сегодня шторки американских шкафов в их канцелярии задвинуты, телефон не звонит, не слышно, как под полом глухо гудят печатные станки. В воскресенье у ворот типографии сидит тугой на ухо дворник, читает газету, а рядом с ним лежит серая овчарка и показывает прохожим язык.

Бухгалтер встал, подошел к окну. Под окнами его жилища простирался худосочный парк с симметричной планировкой. Газоны робко зеленели, форзитии покрывались первыми желтыми цветами. На клумбе резвились две собаки. Появился человек в форме паркового сторожа, рассердился, заулюлюкал, замахал над головой палкой. Собаки испугались сторожа, которому подчиняется городская природа.

Пани Михалупова, услышав, что муж встал, приказала дочери:

— Сбегай за газетой для папы.

Девочка выскочила за дверь. Ее худенькое личико и веснушчатый носик выражают жажду движения. Мать заставляет ее помогать на кухне. Не работа — скука да мука! Какие на кухне приключения? У матери резкий голос, все-то она замечает. А в спальне незастланные постели, и прежде чем их приведут в порядок, можно придумать какую угодно интересную игру. Покрыть стол простыней и превратить его в палатку. В палатке можно сидеть, подпирая коленями подбородок, и петь туристские песни. Потом подраться с прислугой, которая явится стелить постели, отнимет простыню и разрушит палатку. Мать всегда нанимает прислугу из краев, населенных немцами, надеясь, что дети переймут от них немецкий язык и не надо будет платить учителю. Маня прилагает все усилия, чтобы научить прислугу чешскому. Но девушка с Кашперских гор ничего не может запомнить, только глупо хихикает. И без конца напевает: «Vaterland, deine Kinder weinen…»[9] Каждый вечер она пишет домой, а Маня тайком плюет в ее чернила.

Маня идет за газетой, но отнюдь не как нормальные люди — это было бы неинтересно. Она скачет на одной ноге, после каждой пятой ступеньки переступая с левой ноги на правую. На площадке нужно остановиться перед зеркалом. Увидев свое отражение, Маня начинает гримасничать. Мгновенно превращается в учительницу и произносит: «Зубы — лучшее украшение рта». Слово «рта-а-а» протянет и оскалится. Многое успеет она пережить, прежде чем зазвонит у двери пана Кафки, на равных паях с которым ее отец оплачивает подписку на газету.

Из столовой доносится бормотанье. Бухгалтер Михелуп различает слова:

— Нижняя завязь — одногнездная, семяпочки в ней расположены на двух пристенных завязях, и таким образом она состоит из двух плодолистьев… из двух плодолистьев… таким образом состоит из двух плодолистьев, что мы так же определяем и по тому, что пестик… что пестик явственно разделен надвое…

Тихонько приоткрыв дверь, бухгалтер увидит бледного мальчика в очках. Он сидит, согнувшись над книгой, и механически раскачивается. Заметив отца, мальчик встал, поцеловал ему руку и, растягивая слова, пожелал доброго утра.

Михелуп, погладив его по голове, спросил:

— Учишься, Иржичек? Это хорошо, хвалю тебя, мой мальчик. Что же ты учишь?

— Мотанику, папочка, — отвечал гимназист, — завтра у нас мотаника и меня вытянут к доске.

Отец нахмурился:

— Мотаника! Мотаника! Вытянут! Сколько раз повторять, что о школе так непочтительно не говорят. Как нужно сказать?

— Пожалуйста, папочка: завтра у нас ботаника и меня вызовут к доске, — послушно произнес мальчик.

— Вот, вот. Образованный человек должен выражать свои мысли согласно правилам чешского языка. Для того я и послал тебя в гимназию, чтобы радоваться твоим успехам. Образованного человека узнаешь, как только он откроет рот. Так-то… Имущества своего ты можешь лишиться, но знаний никто у тебя не отнимет…

Бухгалтеру захотелось поговорить. Делать ему было нечего, обед еще не скоро.

— Когда я был гимназистом третьего класса… — начал он, — у нас по мотанике… то есть по ботанике был учитель Корн… пан профессор Корн. Мы прозвали его старый Корень… Такой был чудак… Когда он кого-нибудь вытягивал… когда вызывал кого-нибудь к доске, так непременно хотел, чтобы ему отвечали быстро, без размышлений. Ученик что-нибудь быстро бубнил, профессор его не слушал и ставил хорошую отметку. Главное было — скорость. А потому к мотанике… то есть к ботанике мы никогда не готовились…

Мальчик улыбается и слушает с интересом.

— Расскажите, папочка, — просил он, — как еще вы доводили учителей?

Лицо папаши разом становится серьезным. Он морщится и говорит:

— Но не вздумай… не вздумай подражать тому, что я рассказываю… Я только к примеру, понимаешь? Мы всегда уважали своих учителей, не то что нынешняя молодежь… Знай, учись и чтобы я не слышал на тебя нареканий…

Михелуп встал и вышел в ванную. А в столовой опять послышалось:

— Завязь одногнездная, семяпочки в ней расположены на двух пристенных завязях…

«Славный мальчик, — бормочет довольный Михелуп, — надо что-нибудь ему купить. Но что? Ладно, при случае куплю что-нибудь недорогое…»

Из ванной слышно журчанье текущей воды. Бухгалтер рассматривает в зеркале свое отражение. Выясняет, что сеть лиловых морщинок на щеках стала гуще. Под глазами — мешки, черты лица огрубели. Он со вздохом признается себе, что стареет… Потом раскрывает рот и радуется. Там сияют два золотых зуба. Прищурив глаз, бухгалтер наслаждается блеском золота. И ехидно усмехается, вспомнив, как старательно и преданно трудился над его золотыми зубами врач, не подозревавший, что перед ним пациент «от больничной кассы»; он работал энергично и бодро, да еще старался развеселить пациента шуточками. И только когда дело было кончено, бухгалтер сообщил, что он пришел по направлению больничной кассы. Врач приуныл, слова его теперь звучали строго, официально. Бухгалтер должен оплатить материал, иначе он, врач, потерпит убыток. Пациент ответил, что без разговоров доплатит. Маленький человек всегда должен прибегать к хитрости, иначе все, кому не лень, будут его притеснять.

Бухгалтер принялся петь: «Коли сбудется воля твоя и вовек не вернусь; Ты мою дорогую храни, утоли ее грусть, Повязала судьбина лихою обидою нас. Горный дух, я прощаюсь с тобой. В добрый час, в добрый час!» Гимназист, заткнув уши, бубнил: «Под чашечкой из пяти лепестков находится еще одна чашечка, пять копьеобразно заостренных лепестков которой перемежаются с лепестками основной чашечки…» Михелуп высчитал, что должен семь раз пропеть шахтерскую песенку, пока его лицо будет как следует намылено. Затем приготовил бритву.

Из ванной он вышел с ощущением свежести, поглаживая синеватый подбородок. Мальчик раскачивался как правоверный еврей в синагоге, глядел в потолок и шевелил губами. Отец остановился возле него:

— Я десять раз побрился одним лезвием. Сосчитай-ка, гимназист, сколько бы я за десять раз должен был заплатить парикмахеру? Так-то, дружище, это и есть высшая математика…

2

Когда прислуга ставит на стол суп — как будто воздетый палец невидимой руки приказывает: тихо! Воскресный обед у Михелупа похож на жертвоприношение ларам, божкам домашнего очага: пар, поднимающийся из кастрюль, явно доставляет этим божкам удовольствие, и они с благосклонной улыбкой взирают на добропорядочное семейство.

Во главе стола сидит бабушка, высокая, злая и своенравная старуха. Она проявляет необычайную прожорливость. Ее черные пронзительные глаза завистливо определяют, какие порции пани Михелупова кладет остальным членам семьи. Особенно придирчиво она измеряет порцию Мани, поскольку ей кажется, что девочка слишком быстро ест; старуху трясет от страха, что ей ничего не достанется.

Михелуп уважал бабушку как завещание предков, ибо все, что несло на себе печать прошлого, трогало его, возвышало его душу. Он уважал бабушку, как маленький человек может ценить старинные, изъеденные червоточиной шкафы, дверцы которых отворяются с каркающим скрипом.

Поначалу бабушка жила общим хозяйством с семьей. Но без конца жаловалась, что не имеет ни минуты покоя и что ее нарочно сживают со свету шумом. Ей сняли комнату в том же доме, тогда бабушка стала жаловаться на одиночество. От нее хотят избавиться, это ясно как день. Если с ней что случится, некому даже стакан воды подать. Обида тлела в ущербной душе, точно уголек под слоем сажи. Старуха с наслаждением перебирала воспоминания о каждом причиненной ей в этом доме обиде. Постоянно угрожала, что уйдет в дом престарелых. Тем-де найдется для нее уголок, где она тихо умрет, проклиная неблагодарную родню.

Для гимназиста второго класса Иржика общий обед был сплошным страданием. Очкастый мальчик не осмеливается поднять глаза. Рядом сидит бабушка. Гимназисту отвратительны ее большие, точно лайковые уши, а когда старуха двигает челюстями, кадык у нее под подбородком скачет как ткацкий челнок. Напротив сидит Маня и ждет, когда брат глянет на нее, чтобы скорчить смешную гримасу. Гимназист знает, что ему не удержаться от смеха, а это будет ужасно. Отец не допустит, чтобы своевольно нарушался обряд обеда.

Михелуп с просветленным лицом смотрит на жену. Ему нравится ее прическа, разделенная посередине ровным пробором. Он любит ее карие добрые глаза, круглый подбородок и такие мягкие, аппетитные губы. Он влюблен в нее, как в пору, когда они впервые встретились. Растроганный, он говорит себе: «У меня хорошая, умная жена. И к тому же красивая, да славится имя Господне!»

Он со смаком обгладывает кость, и его подбородок блестит от жира. Жена сообщает, что специально встала пораньше, чтобы купить на базаре дешевую гусыню. «Молоденькая гусыня, а сала с нее не меньше двух горшочков. Никто бы не поверил», — возвещает она семейству.

Бухгалтер поощрительно покивал, а бабушка вздрогнула от оскорбления.

— Со мной никто не посоветуется, — заскрипела она. — Только зря деньги переводят!