— Подвернулась выгодная покупка, — пытался растолковать Михелуп, — вот я и купил…

— И поставили в прихожей! — добавил чиновник.

Он погладил подбородок и нагло взглянул на бухгалтера.

— Значит, вы думаете, — начал он нарочито тихим голосом, — что можете в государственном учреждении морочить людям голову? — Он усилил голос. — Можете рассказывать нам сказки? — И взорвавшись: — Что вы можете делать из государственных служащих шутов гороховых? Ну нет! Знаем мы ваши штучки! У нас найдутся средства, уж мы сумеем укротить шутников! Такого мы не допустим!..

— Это правда, — плачущим голосом настаивал бухгалтер, — извольте убедиться… Я бы не посмел утверждать какую-то чепуху. Я далек от того, чтобы морочить голову государственным служащим…

— В течение трех дней, — твердо произнес чиновник, — извольте подать заявление о взыскании с вас налога. Больше мне не о чем с вами говорить.

Он встал и застегнул пиджак.

— Я подам апелляцию! — протестовал бухгалтер.

— Подать прошение о снятии платежей вы можете. Если докажете, что мотоциклом вы действительно не пользуетесь, налоги вам вернут. Но платить вы обязаны!

— Удивительное дело, — горько воскликнул Михелуп, — хорошенькие у вас порядки! Платить неизвестно за что…

Чиновник погрузился в бумаги. Бухгалтер хотел было еще что-то сказать, но, взглянув на каменное самодовольное лицо, махнул рукой и удалился.

31

Когда Михелуп пришел домой, лицо его говорило, что он уже мертв для этого мира и не может ожидать от жизни ничего хорошего; одновременно оно как бы предупреждало каждого: да не посмеет никто ко мне приблизиться! Мотоцикл в прихожей попытался цапнуть его за брюки; бухгалтер ответил ему взглядом, в котором светилась откровенная жажда мести.

«Недолго тебе осталось тут торчать, — сказал этот взгляд, — уж я найду на тебя управу! Он думает, я буду платить за него налог! Счас тебе!»

Машина не отвечала, но ее трубки, пружины, винты и рычаги поблескивали загадочной, злорадной ухмылкой.

Жена предложила Михелупу поужинать. Он отказался усталым, надломленным голосом и ожидал, что пани Михелупова начнет беспокойно расспрашивать: «Что случилось? Ты нездоров? Ты, и правда, неважно выглядишь». Но жена только еле заметно пожала плечами и продолжала молчать.

«Значит, такая ты теперь стала? Ну, ладно же… Узнал я тебя, бесчувственная женщина. Вижу, ничего хорошего от тебя ожидать не приходится…»

Он взял из ящичка импортную сигару и закурил. Курил, наморщив брови, задыхаясь и отхаркиваясь. Жена закашлялась, стала разгонять клубы дыма рукой.

«Курю, милостивая пани. Сижу дома, в собственной квартире и курю. Может, у вас есть возражения?»

Жена упорно молчала. Села к столу с рукоделием и принялась сосредоточенно считать петли. Через окно в квартиру заглядывала густая, влажная тьма, стекла подрагивали под капельками дождя, камин яростно гудел.

Платяной шкаф неуклюже торчал посреди столовой как наглядное свидетельство полного разброда в семействе Михелупов. Часы уныло тикали, торопясь по пути, который не имеет конца. Гимназист сидел в углу с книгой, положив подбородок на ладони. Маня убежала к соседке.

Бухгалтер докурил, бросил в пепельницу окурок, и ему захотелось полистать переплетенный годовой комплект журнала «Über Land und Meer». Но он вспомнил, что вынес книги на чердак, чтобы освободить место для мотоцикла. Предстоял длинный вечер в окружении печальных мыслей. Пытаясь вырваться из плена пасмурных дум, Михелуп начал сам себе рассказывать разные сценки из своей молодости, когда все было куда яснее и приятнее. Но мысли упрямо возвращались к больной теме.

«Что-то я должен с этой проклятой машиной сделать. Не может она оставаться в квартире. Ведь она перевернет все вверх дном!»

Он забрасывал стоящий в прихожей мотоцикл горькими упреками. Негодная вещь! Неблагодарный товар! Вылез среди всех выгодно купленных предметов на первое место. И даже не пытается чем-нибудь его порадовать. Наоборот, безобразничает, причиняет неприятности и вводит в расходы. Если у предметов есть душа, то эта машина была наделена коварной и хитрой душонкой. Неожиданно в его памяти возник доктор Гешмай, говоривший: «Лучше бы, пан Михелуп, вы завели третьего ребенка… Лучше ребенок, чем машина в доме…»

Только теперь дошел до него смысл слов известного доктора. Ребенок рождается, его ждут с радостью и великими надеждами. Акушерка, одновременно смахивающая и на монашенку, и на сводню, с величавой и бесстыдной улыбкой выносит на руках комочек красного сморщенного мяса. Поздравляет отца с этим крикуном, и слова ее сладки, как кофе для прислуги. Дом сотрясается от крика, гармония в квартире нарушена, всюду валяются какие-то пеленки, предметы, имеющие отношение к медицине, все отдает унылым запахом. Посланец небес прожорлив и ненасытен: никому не дает сомкнуть глаз. Им полон дом; всех он отодвинул на задний план и требует неусыпного внимания. А когда подрастет, хочет все иметь для одного себя. Целый свет принадлежит ему! Семья стонет под его ярмом. Он щиплет воспитательницу, и та демонстрирует родителям синяки на плече. Потом он крадет у отца сигары, тайком учится курить, ему от этого плохо, и напуганные родители зовут к любимчику доктора. Когда же ребенок подрастет, ему с величайшим напряжением и по большой протекции раздобудут место в страховой конторе, но молодой человек подделывает векселя, а отцу без конца приходится платить, чтобы позор не обнаружился…

Михелуп вздрогнул. «Отец, — говорит он себе жалобно, — делает для них, что может, а они платят ему черной неблагодарностью. Ужасная жизнь! Старость моя будет безотрадна…»

Из кухни доносится протяжное пение. Девушка с Кашперских гор поет: «Vaterland, deine Kinder weinen…»

Бухгалтер, покраснев, вскочил.

— Что такое? У нас концертный зал? Я вас научу порядку! Каждый делает, что ему вздумается. Не дадут ни минуты покоя…

Пение смолкло. Но тут заговорила жена.

— Оставь ее, — заступилась она за прислугу. — Я рада, что она у нас. И немало потрудилась, пока всему ее обучила. Она добрая и порядочная.

Наконец-то жена решилась заговорить! Михелуп ожил и ринулся в бой.

— Выходит, я напрасно ее обижаю, да? — вызывающе вопрошал он. — Я не имею права судить о ее пении? Отправляйся к ней и пойте дуэтом. Я люблю хорошую музыку…

— Почему ей нельзя петь? Прежде это тебе не мешало. Целый день она работает не покладая рук, а когда со всем справится, должна еще чистить мотоцикл. У нас три комнаты, двое детей и машина. Поищи нынче прислугу, которая согласится обслуживать еще и мотоцикл…

— Да ведь я ничего не говорю. Я молчу. Ведь я прекрасно знаю, что в этом доме мне нечего сказать.

— Она и так не хочет чистить машину, и не удивительно. Придется прибавить ей жалованья, чтобы не ушла…

— Прибавить, — ехидно соглашается бухгалтер. — А как же, прибавить необходимо! Немедленно! Безотлагательно! Денег у нас куры не клюют, чего уж там… Я беру деньги задаром, отчего бы ими не швыряться!

Он говорит подозрительно спокойным голосом, старательно изображая человека, измочаленного жизнью, но примирившегося со всем светом.

Супруга не смолчала, и скоро голос Михелупа достиг высоких нот. В конце концов он раскричался на полную катушку и хлопнул дверью.

Соседи, высыпав на лестницу, с наслаждением слушали. Ссора, доносившаяся из квартиры Михелупов, наполняла их души злорадным удовлетворением. Вот оно как! Жили, точно два голубка, до того дружно, что это всех даже возмущало. Мужчины ставили пани Михелупову в пример своим женам, а жены нахваливали бухгалтера. И вдруг… Все-таки занятная штука жизнь….

Михелуп надевает пальто и делает вид, будто собрался покинуть дом. Но на улице непогода, сырость, густыми полосами с неба свисает дождь. Супруги вдруг поняли, что подают детям дурной пример. Застыдившись, они умолкли. Пани Михелупова сердитым голосом отправила гимназиста и Маню спать.

Бухгалтер тоже разделся и лег в постель. Жена погасила свет, легла рядом. Было еще слишком рано, спать не хотелось.

Они продолжали ссору приглушенными голосами, чтобы не разбудить детей. Шипели, посылая во тьму ядовитые слова, выпуская друг в друга отравленные стрелы.

Вытащили старые, давно забытые раздоры. Бухгалтер вспомнил о какой-то девице, которую ему некогда прочили в невесты, стал расхваливать ее добродетели, ее прелести и душевное спокойствие, привел слова родственников, которые предостерегали его от женитьбы на христианке. Надо было послушаться, да притом та еврейская девица еще бы и приданое принесла.

Пани Михелупова в свою очередь привела мнение родственников-христиан, которые с недоверием относились к браку с иудеем. И были правы, ибо теперь она была бы счастлива и довольна.

Михелуп проявил запоздалую ревность к некоему банковскому диспоненту, с которым она некогда обменивалась письмами. Пани Михелупова в ответ упомянула даму, к которой бухгалтер в прошлом проявлял особое внимание.

Оба устали от тихой ссоры, охрипли. Жена повернулась к мужу спиной, всем видом показывая, что хочет спать.

Но уснуть они не могли, их заставляли метаться в постели невысказанные ядовитые слова, которых в запасе у супругов всегда предостаточно.

Михелуп чувствовал, что так можно без толку ссориться хоть до утра. Спор был бессмысленный; а тем временем мотоцикл раскорячился в прихожей, стоит там неподвижно и требует все новых расходов.

«Продам его, — решил бухгалтер, — все плати да плати, и конца этому не видно. Зачем он мне? Это была неудачная идея — купить вещь, которая тебе ни к чему».

Вдруг жена заговорила.