– Ты же не будешь отрицать, что фигура Гитлера принадлежит настоящему, не так ли? – продолжал гнуть свое Бэзил.

– Для меня это персонаж со страниц «Панча», – сказал Амброуз. – Для ученого китайца воин-герой был самым презренным из человеческих типов, персонажем скабрезных анекдотов. Нам следует вернуться к китайской учености.

– Но, мне кажется, их язык слишком труден, – заметил мистер Бентли.

– Знавал я в Вальпараисо одного китаезу… – начал Бэзил, но Амброуза было уже не удержать.

– Ученость европейская все еще сохраняет следы своего монастырского происхождения, – продолжал он, – а ученость китайская исполнена вкуса и мудрости и зиждется отнюдь не на запоминании фактов. В старом Китае человек, которого мы возводим в ранг ученого, сидел бы еще за школьной партой, сдавая экзамены за право стать государственным чиновником. А ученые их были людьми одинокими, имевшими мало книг и еще меньше – учеников, и довольствовались одной-единственной наложницей и бесконечным созерцанием одной-единственной сосны, одного пейзажа – какого-нибудь ручья. Европейская культура превратилась в банальность, ей надо вернуть герметичность, отшельническую замкнутость.

– Однажды в пустыне Огаден мне встретился отшельник…

– Вторжения иноземцев опустошали страну, империя распадалась на враждующие княжества. А ученые продолжали жить своей скудной и идиллической жизнью, спокойные, невозмутимые, изредка позволяя себе шутить шутками, изысканными и непонятными для непосвященных; они записывали шутку на листок, который пускали вниз по течению.

– В свое время я много читал китайских поэтов, – сказал мистер Бентли, – в переводе, разумеется. И восторгался их стихами. Читал и о мудреце, который жил, как вы выразились, жизнью скудной и идиллической. У него был домик с садом и прекрасным видом. Каждый цветок в его саду отвечал тому или иному настроению и характеру погоды. Когда у него утихала зубная боль, он нюхал жасмин и вдыхал аромат лотоса, вкушая чай с другом-монахом. В саду была полянка, где в полнолуние луна не отбрасывала тени, там наложница пела ему песни, когда он напивался допьяна. Каждый уголок сада вторил его чувствам – нежным и изысканным. Все это производило впечатление.

– И производит.

– У мудреца не было собаки, но был кот и была мать. Каждое утро он приветствовал мать, стоя на коленях, а зимними вечерами прогревал древесным углем ее матрас и каждый вечер собственноручно задергивал полог над ее ложем. Вот жизнь, достойная восхищения!

– Да, действительно.

– И вот в железнодорожном вагоне мне случайно попадается экземпляр «Дейли миррор» со статьей Годфри Уинна, где он расписывает свой коттедж, свои цветы и свои чувства, и честное слово, Амброуз, я не могу усмотреть ни малейшей разницы между этим молодым джентльменом и Юань Цзесуном!

Со стороны мистера Бентли было жестокостью проводить подобную параллель, но его мог извинить тот факт, что он слушал Амброуза целых три часа, и теперь, когда к ним присоединился Бэзил, в нем вспыхнуло желание пойти домой и прилечь.

Прерванный в своем монологе Амброуз несколько сник, что позволило Бэзилу сказать:

– Эти твои ученые, Амброуз, неужели им дела не было, когда в империю вторгались враги?

– Ни малейшего, мой дорогой! И плевать они хотели с высокой колокольни.

– И ты будешь издавать журнал, пропагандируя такого рода ученость?

Бэзил откинулся на спинку кресла, заказал выпивку и с видом киногероя-адвоката, показанного в момент отдыха после удачного выступления в суде, торжествующе воскликнул:

– Ну а теперь, господин окружной прокурор, давайте сюда вашего свидетеля!

Когда Седрик прибыл в порт, откуда отправлялось судно, до открытия оставалось еще четыре часа темноты. Свет слабо мерцал лишь в некоторых административных зданиях в порту, причал же и само судно были погружены во тьму. Верхний рангоут был еле различим – какая-то масса, чья темнота была еще гуще темного неба вокруг. Офицер, ответственный за погрузку, велел Седрику оставить вещи на причале. Багажом занималась команда специально выделенных грузчиков. Седрик оставил свой чемодан, а второй, поменьше, потащил вверх по сходням. Наверху кто-то невидимый направил его в помещения первого класса. В кают-компании он нашел своего командира:

– Привет, Лайн. Вы уже здесь. Это хорошо. Вот Билли Олгуд в увольнении сломал себе ключицу и с нами не едет. Вам стоит проследить за погрузкой. Там сам черт ногу сломит. Идиоты шотландцы из Хайлендского полка[31] перепутали суда и заняли все наши палубы. Вы ужинали?

– Проглотил несколько устриц в Лондоне, перед тем как в поезд садиться.

– Очень предусмотрительно. Я попытался добиться от них горячего ужина. Говорил, что все прибывшие будут голодными как волки, но они тут еще не перестроились на военный лад. Вот все, что удалось достать.

И он указал на большой посеребренный поднос с разложенной на салфетке дюжиной ромбовидных тостов с сардинами, кусочками сыра и заветренными ломтиками языка. Это был поднос с закусками, обычно подаваемыми в кают-компанию первого класса в десять часов вечера.

– Отыщите свою каюту и возвращайтесь сюда.

Седрик отыскал свою каюту, безукоризненно прибранную, снабженную тремя разных размеров полотенцами и фотографией правильно надевающего спасательный жилет усатого мужчины. Седрик поставил свой чемоданчик и вернулся к командиру.

– Наши прибудут на борт через полтора часа. Не знаю, что эти хайлендцы о себе думают. Разузнайте и гоните их с палуб.

– Слушаюсь, полковник.

Опять нырнув в темноту, Седрик разыскал судового офицера, ответственного за погрузку. В неверном свете ручного фонарика они принялись изучать документы с распоряжениями о погрузке. Сомнений не оставалось: хайлендцы погрузились не на то судно. Им надлежало прибыть на «Герцогиню Кларенс», они же оказались на «Герцогине Камберлендской».

– Но «Кларенс» – то не пришла, – сказал офицер, ответственный за погрузку. – Рискну предположить, что им поступил приказ садиться на «Камберленд».

– Чей приказ?

– Ну не мой же, старина!

Седрик отправился искать командира хайлендцев и в конце концов нашел его в его каюте спящим в полевой форме.

– У меня имеется предписание, – сказал полковник хайлендцев, вытаскивая из брючного кармана кипу рваных и замусоленных частым проглядыванием документов – отпечатанных на машинке листков – и отделяя от них один. – Вот. «Герцогиня Камберлендская». Погрузка в двадцать три ноль-ноль. Тысяча девяносто восемь килограммов груза. Кажется, ясно. Черным по белому.

– Но через час на судно прибудут наши люди!

– Боюсь, ничем вам помочь не могу. Действую согласно предписанию.

Обсуждать выход из положения с младшим чином полковник явно не намеревался. Седрик отправил к полковнику своего командира, тоже полковника, и те вдвоем пришли к соглашению очистить кормовую часть палуб. Седрика послали разбудить дежурного офицера хайлендцев. Он отыскал дежурного сержанта. Вместе они прошли в кормовую часть.

Там горел тусклый свет электрических лампочек на потолке, лампочки были свежевыкрашены синей краской – солдаты еще не успели краску отколупать. На палубе грудами громоздились вещмешки и амуниция, стояли ящики с боеприпасами, ручными пулеметами «брен» и похожие на гробы гигантские контейнеры с противотанковыми ружьями.

– Разве это не в особом отсеке полагается держать? – осведомился Седрик.

– Но вы же пока не собираетесь это стибрить.

Посреди всех этих груд лежали закутанные в одеяла солдаты – добрая половина батальона. Очень немногие из них в эту первую ночь на корабле расположились в гамаках. Гамаки валялись тут же, довершая общий беспорядок.

– До утра мы их переместить не сможем.

– Но надо попробовать, – сказал Седрик.

Очень медленно вялая людская масса приходила в движение. Уныло и однообразно ругаясь, люди начинали складывать пожитки. Грузчики принялись перетаскивать боеприпасы. Им надо было подняться по трапам на главную палубу, а потом, пройдя в кромешной тьме, спуститься вниз через передние люки.

Внезапно сверху послышался голос:

– Что, Лайн внизу?

– Да.

– Мне приказано вести мою роту на палубу.

– Роте придется обождать.

– Но они уже поднимаются на борт!