– Какое такое дело?
Ну про саму-то глиняную яму старика Притчелла в округе знали все. В общем, это было углубление со стенками из мягкой глины, из которой жители близлежащих селений лепили хоть грубую, но вполне пригодную к употреблению посуду, – в тех случаях, разумеется, когда им удавалось накопать достаточное количество глины до того, как мистер Притчелл заметит их и прогонит. С незапамятных времен местные мальчишки искали и находили там индейские и даже первобытные реликвии: наконечники стрел, топоры, блюда, человеческие черепа и кости, трубки, а несколько лет назад археологическая партия из университета штата Миссисипи проводила настоящие раскопки – до того момента, когда на месте действия появился мистер Притчелл, на сей раз с ружьем в руках. Но это, повторяю, было известно всем, не о том толковал шериф, и теперь дядя Гэвин слушал его, выпрямившись на стуле и упираясь ногами в пол.
– Ничего не знаю ни про какое дело, – сказал он.
– А в тех краях все знают, – сказал шериф. – Если угодно, его можно назвать местной спортивной забавой. Все началось около шести недель назад. Приехали трое северян. Насколько я понимаю, им хочется купить всю ферму старого Притчелла, чтобы завладеть ямой и начать производство каких-то дорожных материалов из глины. А местный люд с любопытством взирает на их усилия. Эти самые северяне – явно единственные в округе, кто до сих пор не понял, что старый Притчелл даже не подумает продать им хоть ком глины, не говоря уж о ферме.
– Но ведь они наверняка сделали ему какое-то конкретное предложение?
– Да, и, скорее всего, выгодное, где-то между двумя с половиной сотнями и двумястами пятьюдесятью тысячами, это уж кто как скажет. Но они, северяне то есть, просто не знают, чем взять старика. Стоит им всего лишь прийти к нему и заверить, что все в округе надеются, что он не продаст им ни клочка земли, как, скорее всего, уже к ужину ферма будет принадлежать им. – Шериф посмотрел на дядю Гэвина, снова сверля его взглядом. – В общем, повторяю, умер не тот, кто нужно. Если дело действительно в глиняной яме, Флинт сейчас не ближе к ней, чем был вчера. Даже дальше. Вчера между ним и деньгами его папочки-тестя не было ничего, кроме личных пожеланий, надежд и чувств, какие там могли быть у его дурочки-жены. А теперь – тюремные стены и, весьма вероятно, веревка. Во всем этом нет никакого смысла. Если он боялся показаний какого-то свидетеля, то не только избавился от свидетеля еще до того, как было о чем свидетельствовать, но до того, как появился свидетель, от которого следует избавиться. Он вроде как вывесил полотнище с призывом «Следите за мной, глаз не спускайте», адресованным не только нашему округу и нашему штату, но всем людям на земле, верящим тому, что говорится в Книге – не убий, – а потом взял да и по доброй воле оказался под замком, в том самом месте, что создано для того, чтобы покарать его за совершенное преступление и не дать совершить еще одно. Что-то пошло не так.
– Надеюсь, – сказал дядя Гэвин.
– Надеетесь?
– Да. Надеюсь, что не так повернулось то, что уже случилось, а не на то, что уже случившееся не доведено до конца.
– Не доведено до конца? – переспросил шериф. – А как он может закончить, что бы там ни задумал? Разве он уже не сидит в тюрьме, под замком, а единственный человек в округе, кто может освободить его под залог, – это отец женщины, в убийстве которой он сам признался?
– Вроде все так, – согласился дядя Гэвин. – Страховой полис нашли?
– Не знаю, – сказал шериф. – Завтра выясню. Но не это меня интересует. Меня интересует, почему ему захотелось попасть под замок. Ведь, повторяю, он ничего не боялся ни тогда, ни когда-либо. А кто там и чего боялся, вы и сами уже, верно, догадались.
Но ответ на это нам предстояло узнать позже. Как и про страховой полис. А когда узнали, случилось еще кое-что, заставившее нас на время забыть обо всем остальном. На рассвете следующего дня тюремный надзиратель, зайдя в камеру Флинта, обнаружил, что там никого нет. Флинт не сбежал. Он просто вышел, вышел из камеры, из тюрьмы, из города, возможно, пересек границу округа – ни следа, ни намека, ни единого человека, видевшего его или кого-то, кто бы мог им оказаться. Солнце еще не поднялось над горизонтом, когда я открыл шерифу боковую дверь в кабинет; а когда мы дошли до спальни, дядя Гэвин уже поднялся с кровати.
– Старик Притчелл! – сказал дядя Гэвин. – Только мы уже опоздали.
– Да что это с вами? – сказал шериф. – Ведь я еще вчера вечером толковал, что опоздал он в тот самый момент, когда не в того выстрелил. К тому же, чтобы вы не волновались, спешу добавить, что уже позвонил туда. Добрый десяток людей провели в доме всю ночь, они просидели всю ночь с по… с миссис Флинт и стариком Притчеллом, который, живой и здоровый, так и не вышел из комнаты. Они слышали, как он до самого рассвета расхаживал там, внутри, топал ногами, ну кто-то и постучал в дверь и продолжал стучать и звать его по имени, пока наконец он не приоткрыл дверь, начал злобно ругаться и велел всем присутствующим убираться из дома и не приближаться ни на шаг. Потом снова заперся. Судя по всему, вся эта история сильно ударила по старику. Наверное, все случилось на его глазах, и можно представить себе, каково это в его-то возрасте и притом что он давно уже замкнулся у себя дома, отгородившись от всего рода человеческого за вычетом придурковатой девицы, но и она в какой-то момент не выдержала и бросила его, чего бы то ей ни стоило. Неудивительно, думаю, что она и за такого типа, как Флинт, готова была выскочить. Как там в Книге сказано: «Поднявший меч от меча и погибнет»? Разве что в случае Притчелла мечом послужило нечто, поставленное им выше людей, когда он был еще молод, и здоров, и силен и в них, людях, не нуждался. Но для вашего спокойствия я еще полчаса назад послал туда Брайана Юэлла и велел ему не спускать глаз, пока не скажу, с этой запертой двери, а также и с самого старика Притчелла, если он решит выйти; а Бена Берри и еще кое-кого с ним – в дом к Флинту, и наказал Бену сразу позвонить мне. А с вами я свяжусь, как только что-нибудь узнаю. Только ничего я не узнаю, потому что этот малый исчез. Вчера он дал себя поймать по ошибке, а тот, кто способен выйти из тюрьмы таким манером, как он, дважды не ошибается, по крайней мере в радиусе пятисот миль от Джефферсона, да и всего штата Миссисипи.
– По ошибке? – сказал дядя Гэвин. – Но он же сам только нынче утром разъяснил всем нам, почему захотел оказаться в тюрьме.
– Да? И почему же?
– Чтобы суметь сбежать оттуда.
– А зачем выбираться на волю, когда он и так уже был на воле и мог остаться на воле, для этого всего-то и надо было, что сбежать куда-нибудь вместо того, чтобы звонить и признаваться в убийстве.
– Не знаю, – сказал дядя Гэвин. – А вы уверены, что старик Притчелл…
– Говорю же вам, только сегодня утром люди видели его и разговаривали через полуоткрытую дверь. А Брайан Юэлл, наверное, все еще сидит в эту самую минуту на колченогом стуле подле этой самой двери – попробовал бы отлучиться. Позвоню, если узнаю что-нибудь новое. Но, повторяю опять-таки, ничего нового не будет.
Тем не менее уже через час шериф позвонил. Он только что разговаривал со своим помощником, обыскавшим дом Флинта и сообщившим лишь одно: где-то ночью Флинт побывал в доме – дверь черного хода открыта, по полу разбросаны осколки керосиновой лампы, судя по всему, Флинт сбил ее, нащупывая дорогу в темноте, это следует из того, что за большим, с откинутой крышкой, перерытым в спешке сундуком валялся перекрученный бумажный жгут, который Флинт явно зажег, чтобы найти в сундуке что ему нужно – клочок бумаги, оторванный от афиши…
– От чего, от чего оторванный? – перебил его дядя Гэвин.
– Ну, я же сказал – от афиши, – повторил шериф. – А Бен сказал: «Если я, по-вашему, читать толком не умею, пришлите кого-нибудь еще. Это клочок бумаги, который оторвали от афиши, и там ясно написано английскими словами, которые даже я разобрать способен…» А я говорю: что именно написано, точно? Ну он и прочитал. Это страница, вырванная из журнала или, может, малоформатной газеты, которая вроде называется «Афиша», то ли «Наша афиша». Там есть еще какие-то слова, но их Бен не разобрал, потому что обронил очки в лесу, когда окружал со своими людьми дом, чтобы схватить Флинта, занимающегося, ну чем он там мог, по соображениям Бена, заниматься, может, завтрак готовил. Вам это что-нибудь говорит?
– Да, – кивнул дядя Гэвин.
– То есть вы понимаете, что это значит и почему эта штука оказалась в доме?
– Да, – сказал дядя Гэвин. – Но зачем его туда понесло?
– Этого я вам не скажу. И он не скажет. Потому что, Гэвин, он смылся. Ну ясно, мы поймаем его – то есть кто-нибудь когда-нибудь где-нибудь поймает. Но будет это не здесь, и попадется он на чем-нибудь другом. И получится, что жизнь этой бедной безобидной придурковатой девицы – это вроде как недостаточная цена даже за ту справедливость, которую вы ставите выше правды.
Ну вот вроде бы и все. Миссис Флинт похоронили в тот же день. Во время приготовлений к похоронам и даже после того, как гроб с телом понесли на кладбище, старик все еще сидел, запершись в комнате, и оставались с ним в доме только помощник шерифа, бдящий на своем колченогом стуле подле закрытой двери, да две соседки, оставшиеся, чтобы приготовить старику какую-нибудь горячую еду, – им-то и удалось заставить его приоткрыть дверь на время, достаточное для того, чтобы взять у них поднос. И он поблагодарил их, неловко, хриплым голосом, поблагодарил за доброту и внимание, которое они ему уделяли на протяжении последних двадцати четырех часов. Одна из женщин была настолько тронута, что предложила завтра заглянуть и снова покормить его, но тут к старику вернулись привычные зловредность и нетерпимость, и добросердечная женщина тут же пожалела о своем предложении, особенно когда услышала из-за полуоткрытой двери хриплый надтреснутый голос Притчелла: «Ничего мне не нужно. Какого черта, я уже два года как один со всем управляюсь», – и дверь захлопнулась прямо перед соседками, и щеколда с грохотом вернулась на свое место.
Потом соседки ушли, и остался только помощник шерифа на колченогом стуле подле двери. На следующее утро он вернулся в город и рассказал, как старик вдруг рывком распахнул дверь, выбил, не успел он, задремавший было, и пошевелиться, из-под него стул и, злобно ругаясь, велел убираться вон, и как он (помощник), укрывшись чуть позже за углом конюшни и всматриваясь в то, что происходит в доме, заметил блеснувший в кухонном окне ствол, и в стену конюшни меньше чем в ярде у него над головой ударил заряд дроби, с какой ходят на белку. Шериф и это сообщил по телефону дяде Гэвину.
– Выходит, он опять там один. И поскольку именно это ему, кажется, и нужно, я лично не имею ничего против. Конечно, мне его жалко. Мне жалко любого, кому достался такой характер. Старый, одинокий, а тут еще такое на него свалилось. Это как если бы налетел смерч, оторвал тебя от земли, закружил, понес куда-то, а потом швырнул назад, туда, где все началось, не позволив даже воспользоваться преимуществами и радостью путешествия. Что это я такое сказал вчера насчет меча?
– Не помню, – скал дядя Гэвин. – Вы много чего наговорили.
– И в основном не ошибся. Я сказал, например, что вчера все кончилось. И действительно кончилось. Когда-нибудь этот малый снова попадется, но это будет не здесь.
Только и здесь еще ничего не кончилось. Все выглядело так, будто Флинта вообще тут не было, – ни единого следа, ни единой царапины, свидетельствующей о том, что он провел какое-то время в тюремной камере. Кучка людей, сочувствующих, но не оплакивающих покойницу, расходящихся в разные стороны от свежей могилы женщины, которая, мягко говоря, не играла сколько-нибудь заметной роли в нашей жизни, которую кто-то из нас знал, хотя ни разу в жизни не видел, а кто-то видел, но не знал, кто это… Потерявший всех своих детей бездетный старик, которого большинство из нас вообще никогда не видело, вновь оказавшийся один в доме, где, по его словам, за последние два года детей не бывало…
– Будто бы вовсе ничего не случилось, – сказал дядя Гэвин. – Будто бы Флинт не только в тюремной камере не сидел, но вообще не было такого человека на свете. Триумвират убийцы, жертвы и скорбящего – это не три человека из плоти и крови, но игра воображения, колеблющиеся тени на простыне, это не только ни мужчины, ни женщины, ни молодые, ни старые, но всего лишь три манекена, отбрасывающие две тени по той простой и единственной причине, что, дабы зафиксировать истинность несправедливости и горя, нужны минимум двое. Вот и все. Они никогда не отбрасывали больше двух теней, пусть даже манекенов было три, и все с бирками, с именами. Так, словно только благодаря смерти эта бедная женщина обрела материальность и подлинность, потребные для того, чтобы отбрасывать тень.
– Но ведь кто-то ее убил, – сказал я.
– Верно, – сказал дядя Гэвин. – Кто-то ее убил.
Дело происходило в полдень. А около пяти вечера я взял телефонную трубку. Звонил шериф.
– Дядя на месте? – спросил он. – Скажи, пусть дождется меня. Я уже выезжаю.
С ним был незнакомый мужчина – горожанин в опрятном городском костюме.
