Администрация выплатит тысячу долларов наличными любому мужчине, женщине или ребенку, которые…
Последней в подборке была вырезка из газеты, которая печаталась в Мемфисе, но распространялась у нас в Джефферсоне; это был не авторский материал, но просто извещение о последней партии, в которой он поставил свой дар и свою жизнь против денег и преуспеяния и проиграл: вырезка из полосы новостей, где сообщается о конце не одной жизни, но трех, хотя даже в данном случае двое отбрасывают только одну тень: не только безобидной дурочки, но и Джоэла Флинта и синьора Кановы, дата смерти которого также отмечена и сопровождается цитатами из тщательно составленных рекламных объявлений в «Смеси» и «Афише», где звучит уже новое, судя по всему, особого внимания не привлекающее имя, поскольку синьор Канова Великий к тому времени уже скончался и сейчас проходит испытание чистилищем то в одном цирке – шесть месяцев, то в другом – восемь, работая попеременно оркестрантом, конферансье, дикарем с острова Борнео, и, наконец, последняя степень падения, самое дно: гастроли по захолустным городкам с рулеткой, на которой можно выиграть поддельные часы и нестреляющий пистолет, пока однажды что-то, инстинкт, наверное, не подсказал ему мысль еще раз воспользоваться своим даром.
– И на сей раз он проиграл окончательно, – сказал шериф. Мы снова сидели в кабинете. За закрытой боковой дверью в летней ночи метались, разгораясь на лету, светлячки, вовсю стрекотали сверчки и квакали древесные лягушки. – Тут все упирается в страховой полис. Если бы этот страховой агент не появился в городе и вовремя не попросил нас вернуться, чтобы мы увидели, как он старается растворить сахар в неразбавленном виски, он бы предъявил к оплате чек, сел в грузовик и благополучно уехал. Вместо всего этого он посылает за страховым агентом, а затем разве что не силой заманивает нас к себе, чтобы мы полюбовались на парик и грим…
– Что-то такое вы на днях говорили, будто он слишком быстро избавился от своего свидетеля, – перебил его дядя Гэвин. – Но ведь свидетельницей была не она. Свидетелем был тот, кого мы должны были найти под яслями.
– Свидетелем чего? – спросил шериф. – Того, что Джоэл Флинт больше не существует?
– И этого тоже. Но главным образом свидетелем первого преступления, того, старого: когда не стало синьора Кановы. Он хотел, чтобы нашли этого свидетеля. Потому и не закопал тело как следует, глубже, так, чтобы не добраться. А иначе, как только труп найдут, он раз и навсегда станет не только богат, но и свободен, и свободен не только от синьора Кановы, который предал его самим фактом своей гибели восемь лет назад, но и от Джоэла Флинта. Как вы думаете, даже если бы мы нашли тело до того, как у него появился шанс ускользнуть, что бы он сказал?
– Ему следовало бы изуродовать лицо посильнее, – сказал шериф.
– Да нет, не думаю, – сказал дядя Гэвин. – И все же что бы он сказал?
– Ладно, – сдался шериф. – Что?
– Да, это я его прикончил. Потому что он убил мою дочь. А что бы на своем месте представителя закона сказали вы?
– Ничего, – помолчав немного, ответил шериф.
– Ничего, – повторил дядя Гэвин. Где-то залаяла собака, щенок, кажется; затем залетела и запуталась в ветвях шелковицы на заднем дворе и принялась скрипеть, жалобно и негромко, сипуха, и вот-вот зашевелится весь мир маленьких пушистых существ: полевые мыши, опоссумы, кролики, лисята, да и беспозвоночные тоже – кто ползает, кто мечется по темной земле, не напоенной ни единой каплей дождя и казавшейся под этим звездным летним небом именно темной – не безутешной. – Это одна из причин, по которой он сделал то, что сделал, – сказал дядя Гэвин.
– Одна? – переспросил шериф. – А другая?
– А другая – настоящая. С деньгами она не имеет ничего общего; этой силе он, скорее всего, не смог бы воспротивиться, даже если бы захотел. Это дар, которым он был наделен. Сейчас он, наверное, больше всего сожалеет не о том, что его поймали, но о том, что поймали слишком быстро, прежде чем тело было обнаружено и у него появилась возможность опознать его как свое собственное; прежде чем синьор Канова успел отбросить свой блестящий цилиндр, исчезающий где-то у него за спиной, и поклониться изумленной, потрясенной, отбивающей ладони публике, и повернуться, и сделать шаг-другой, и затем самому исчезнуть из мечущихся по сцене лучей софитов – исчезнуть, чтобы уж больше никем не быть увиденным. Подумайте только, что он сделал: убедил себя в том, что совершил убийство, хотя вполне мог бы сбежать; и оправдал себя в совершенном после того, как вновь оказался на свободе. Затем разве что не силой заманил нас с вами к себе, чтобы мы стали свидетелями и гарантами законности того самого акта, который, и ему это было известно, мы всячески старались предотвратить. Что еще могло усилить обладание таким даром, сделать его осуществление еще более успешным, как не бесконечное презрение к человечеству? Вы ведь сами мне говорили, что за жизнь свою он никогда не боялся.
– Верно, – сказал шериф. – Как это в каком-то месте Книги говорится? Познай себя. И разве где-то в другой книге не говорится: бойся самого себя, своего высокомерия и тщеславия и гордыни? Да что я вам говорю, вы ведь у нас книжник, сами все знаете. Разве не говорили вы мне, что именно это означает амулет у вас на цепочке от часов? Так в какой книге это говорится?
– Во всех, – сказал дядя Гэвин. – То есть во всех хороших. Правда, по-разному, но так или иначе говорится.
1
Кто-то из них двоих постучался. И дверь распахнулась почти сразу, словно простого прикосновения костяшек пальцев было достаточно, так что, когда они с дядей оторвались от шахматной доски, оба посетителя были уже в комнате. И его дядя сразу их узнал.
Это были Харрисы. Брат и сестра. С первого взгляда они могли показаться близнецами – не только чужим, но и большинству жителей Джефферсона. Потому что во всем округе Йокнапатофа было, должно быть, не больше полудюжины людей, знавших, что один из них старше. Они жили в шести милях от города, там, где двадцать лет назад располагалась одна из многочисленных плантаций, на которых выращивают хлопок на продажу, а также кукурузу и еще сушат сено – на корм мулам, на хлопковом поле трудящимся. Но теперь это была достопримечательность округа (или, если угодно, всего северного Миссисипи): территория площадью в одну квадратную милю – пастбища и загоны для лошадей, обнесенные белой оградой и жердями, конюшни с электрическим освещением, а также неказистый, некогда деревенский дом, превращенный ныне в нечто, лишь немногим уступающее размерами предвоенной голливудской декорации.
Они вошли и остановились на пороге – раскрасневшиеся на вечернем декабрьском воздухе, молодые, с тонкими чертами лица, на вид совсем не бедные. Его дядя поднялся.
– Мисс Харрис, мистер Харрис, – сказал он. – Поскольку вы и так уже вошли, не могу…
Но никаких приглашений молодой человек и не ждал. Тут он заметил, что молодой человек держит сестру не за плечо и не за локоть, но за руку, чуть повыше кисти, как полицейский на открытке держит съежившегося от страха арестованного или солдат, торжествующий победу, – свою добычу, несчастную сабинянку. Именно в этот момент он и посмотрел на девушку.
– Вы – Стивенс, – сказал молодой человек. Это был не вопрос, это было утверждение.
– Отчасти верно, – согласился его дядя. – Но оставим это. Чем я могу…
Но молодой человек и на сей раз не дал ему договорить. Он повернулся к девушке.
– Это Стивенс, – сказал он. – Расскажи ему все.
Но девушка не вымолвила ни слова. Просто стояла, одетая в вечернее платье и меховое пальто, стоившие намного больше, чем любая иная девушка (да и женщина) из Джефферсона или всего округа Йокнапатофа могла себе позволить потратить на что-то подобное, стояла и смотрела на его дядю с застывшим выражением страха ли, ужаса или что там еще можно было прочитать на ее лице, в то время как костяшки пальцев молодого человека, стиснутые на ее запястье, становились все белее и белее.
– Говори, – повторил молодой человек.
И она заговорила. Ее почти не было слышно.
– Капитан Гуалдрес, – сказала она. – У нас дома…
Его дядя сделал несколько шагов в их сторону. Затем остановился посреди комнаты и пристально посмотрел на нее.
– Да, – сказал он, – слушаю.
Но, казалось, выдохнув эти несколько слов, девушка исчерпала свои силы. Она просто стояла и пыталась что-то, непонятно что, сказать его дяде глазами; собственно, им обоим пыталась что-то сказать, поскольку ведь и он там был. Впрочем, оба они довольно быстро поняли, в чем дело или, по крайней мере, – чего хотел от нее молодой человек, зачем он потащил ее в город. Или хотя бы что, в его соображении, она сама хотела сказать. Потому что он уже должен был знать то, что его дядя, вероятно, знал еще раньше, причем больше того, что молодой человек, да и девушка тоже, собирались ему сказать; может даже, уже тогда он знал все. И все-таки должно было пройти еще немного времени, прежде чем он поймет все. И причина такой задержки заключалась в самом его дяде.
– Да, – сказал молодой человек таким тоном и голосом, который не предполагал уважительного обращения к старшему, по званию ли, по возрасту ли; он, Чарлз, смотрел на молодого человека, который, в свою очередь, смотрел на его дядю: те же самые тонкие черты лица, что и у сестры, хотя о взгляде того же не скажешь. Он – взгляд – был устремлен на его дядю, и не требовалось ни малейших усилий, чтобы придать ему жесткость; это был просто взгляд выжидающий.
– Капитан Гуалдрес – так называемый гость нашего дома. Мы хотим, чтобы он оттуда убрался, да и чтобы его вообще в Джефферсоне не было.
– Ясно, – сказал его дядя. – И дальше: – Я тут в местной призывной комиссии состою. И что-то не припомню, чтобы ваше имя было в списке призывников.
Но выражение лица молодого человека совершенно не изменилось. Его даже нельзя было назвать презрительным. Просто выжидающее.
Его дядя перевел взгляд на сестру; теперь у него был совершенно другой тон.
– Вы это хотели мне сказать? – спросил он.
Но она не ответила. Она просто смотрела на его дядю все с тем же выражением мучительного отчаяния, и рука ее бессильно висела сбоку, и белели костяшки пальцев брата, сомкнувшиеся над ее запястьем. На сей раз его дядя, хоть и смотрел он по-прежнему на девушку и голос его звучал даже мягче, чем прежде, по крайней мере спокойнее, обращался к молодому человеку, во всяком случае, и к нему тоже:
– А почему, собственно, вы пришли ко мне? Что заставляет вас думать, будто я способен помочь вам? Или должен помогать?
– Но вы ведь здесь представляете Закон, разве не так? – сказал молодой человек.
Его дядя по-прежнему смотрел на сестру.
– Я – окружной прокурор. – Обращался он по-прежнему к ним обоим. – Но даже если я могу оказать вам помощь, почему вы считаете, что я должен это делать?
И снова молодой человек:
– Потому что мне не хочется, чтобы этот фат, охотник за приданым, женился на моей матери.
Теперь его дядя впервые, кажется, пристально посмотрел на молодого человека.
– Ясно, – сказал он. Сейчас голос его звучал иначе. Не то чтобы громче, просто не было в нем прежней мягкости, как если бы в первый раз его дядя получил возможность (которой и воспользовался) закончить разговор с сестрой. – Это ваша забота и ваше право. Но я повторяю свой вопрос: почему я должен хоть как-то вмешиваться в это дело, даже если бы мог?
Теперь оба, его дядя и молодой человек, заговорили твердо и стремительно:
– Он был помолвлен с моей сестрой. А когда выяснилось, что деньги остаются у матери до конца ее жизни, пошел на попятную.
– Ясно. И дабы отомстить за обманутую сестру, вы хотите воспользоваться федеральным законом о депортации.
