– Это мистер Уоркмен, – сказал шериф. – Страховой агент. Имеется страховой полис. На пятьсот долларов, выданный семнадцать месяцев назад. Вряд ли кто будет убивать человека за такие деньги.

– Если это вообще было убийство. – Говорил он спокойно. Спокойно, но вместе с тем словно бы кипел от злости. – Полис будет оплачен немедленно, тут нет вопросов и нет повода для каких бы то ни было дополнительных проверок. Но хочу сказать вам то, в чем вы все здесь, кажется, пока не отдаете себе отчета. Старик – сумасшедший. Не Флинта надо было везти в город и сажать под замок.

А еще кое-что нам сказал шериф: что вчера днем в мемфисское отделение страховой компании пришла телеграмма, подписанная именем старика Притчелла, с уведомлением о смерти застрахованной, после чего страховой агент уже сегодня около двух часов дня приехал домой к старому Притчеллу и за какие-то тридцать минут вытянул из него самого правду о смерти дочери: правду, подтверждаемую вещественными доказательствами, – грузовик, три мертвые белки, кровь на ступенях лестницы. Все было так. Пока дочь готовила обед, Притчелл и Флинт сели в грузовик и поехали в лесные угодья старика настрелять белок на ужин.

– Все верно, – сказал шериф, – я проверял. Они охотились каждое воскресенье. Никому, кроме Флинта, Притчелл стрелять своих белок не разрешал, да и Флинту – только когда был с ним рядом.

И они застрелили трех белок и вернулись, и Флинт поставил грузовик у черного хода, и женщина вышла на крыльцо, чтобы взять белок, и Флинт взял ружье и вышел было из кабины, но зацепился каблуком о край подножки и, старясь не упасть, выбросил вперед руку, в которой держал ружье, так что, когда оно выстрелило, дуло оказалось нацелено прямо в голову его жене. А старый Притчелл не только отрицал, что посылал какую-то там телеграмму, злобно и грязно ругаясь, он отвергал любой намек или предположение, будто знал что-то о существовании этого самого полиса. И еще он до самого конца отрицал, что выстрел был случайным. Он даже пытался отказаться от собственных показаний касательно того, что там происходило после того, как дочь вышла из дому, чтобы взять убитых белок, и в этот момент ружье выстрелило, он начал отказываться от собственных слов, когда сообразил, что таким образом снимает с зятя обвинение в убийстве, вырвал бумагу из рук страхового агента, решив, скорее всего, что это и есть полис, и попытался разорвать ее, уничтожить, пока агент не помешал ему.

– Да зачем ему все это? – спросил дядя Гэвин.

– А как же иначе? – возразил шериф. – Мы дали Флинту уйти; мистер Притчелл узнал, что он на свободе, бродит бог знает где. Неужели же вы думаете, что он хочет, чтобы человеку, убившему его дочь, еще и заплатили за это?

– Не исключено, – сказал дядя Гэвин. – Хотя мне так не кажется. Мне вообще не кажется, будто его интересует все это. Мне кажется, мистер Притчелл знает, что Джоэл Флинт не собирается ничего получать по этому полису, да и вообще не ищет никакой выгоды. Может, он знал, что маленькой, вроде нашей, тюрьме не удержать бывшего балаганщика, исколесившего всю страну, и думал, что Флинт хочет вернуться к своему старому занятию и сейчас как раз для этого пришло время. И еще мне кажется, что, как только его оставят в покое, он попросит вас заехать и сам все расскажет.

– Ха-ха, – сказал страховой агент. – Стало быть, его надо оставить в покое. Нет, вы только послушайте. Когда я туда приехал нынче днем, в доме с ним было трое мужчин. У них был заверенный чек. На крупную сумму. Они покупали у него ферму со всеми ее причиндалами, скотом и так далее – к слову сказать, я и не знал, что земля в вашем округе так дорого стоит. Дело у них уже было на мази, все бумаги подписаны, но, когда я представился, они согласились подождать, пока я не вернусь в город и не переговорю кое с кем – скорее всего с шерифом. Ну я и уехал, а этот старый чудик все стоял и стоял на пороге, тряся этой самой бумажонкой, и скрипел: «Валяй, чтоб тебя, жалуйся шерифу! И адвоката не забудь нанять! Адвоката Стивенса. Говорят, парень он изворотливый!»

– Ну что ж, благодарствуйте, – сказал шериф. Он говорил и вел себя с той подчеркнутой, несколько преувеличенной любезностью, что свойственна только крупным мужчинам, разве что для него такая манера была привычна; на моей памяти он впервые обрывал разговор вот так, на полуслове, даже если должен увидеться с собеседниками не далее чем завтра. – Моя машина у входа, – сказал он дяде Гэвину.

В общем, незадолго до наступления сумерек мы подъехали к аккуратному штакетнику, окружавшему аккуратный пустой дворик и аккуратный тесный домик, у крыльца которого стояли большая запыленная машина с городскими номерами и потрепанный грузовик Флинта, за рулем которого сидел какой-то непонятный молодой негр – непонятный, потому что у старика Притчелла никогда не было прислуги, кроме собственной дочери.

– Тоже уезжает, – сказал дядя Гэвин.

– Его право, – сказал шериф.

Мы поднялись по ступенькам, но не успели подойти к двери, как изнутри донесся громкий голос, приглашающий нас в дом, – хриплый, скрипучий старческий голос, обращающийся к нам откуда-то из глубины дома, из-за двери в столовую, где на стуле стояла огромных размеров нескладная, вся перевязанная ремнями дорожная сумка и находились трое северян в запыленных костюмах цвета хаки, – они не сводили глаз с двери, а также сам старик Притчелл – он сидел за столом. А я впервые увидел (дядя Гэвин говорил мне, что встречался с этим человеком только дважды) космы растрепанных седых волос, грозно нависшие над очками в стальной оправе, густые брови, топорщащиеся, неухоженные усы и клочьями свисающую бороду с прилипшими к ней крошками жевательного табака цвета грязного хлопка.

– Заходите, – сказал он. – Это Стивенс, юрист?

– Он самый, мистер Притчелл, – отозвался шериф.

– Ну-ну, – прорычал старик. – Ну что, Хаб, – продолжал он, – могу я продать свою землю или нет?

– Разумеется, можете, мистер Притчелл, – сказал шериф. – Иное дело, что мы не слышали, будто вы собираетесь ее продавать.

– Ну, – сказал старик, – будем считать, что я передумал.

Чек и сложенный вдвое акт купли-продажи лежали перед ним на столе. Он подтолкнул чек к шерифу. На дядю Гэвина он даже не посмотрел, просто сказал: «Вы тоже». Дядя Гэвин и шериф подошли к столу и наклонились над чеком. Ни тот, ни другой не притронулись к нему. Я видел их лица. На них ничего не было написано.

– Ну? – сказал мистер Притчелл.

– Хорошая цена, – сказал шериф.

На сей раз старик хмыкнул, коротко и резко. Он развернул акт и помахал им – не перед шерифом, а перед дядей Гэвином.

– Ну, – проговорил он. – Что скажете, адвокат?

– Все в порядке, мистер Притчелл, – сказал дядя Гэвин. Старик вернулся на место и, положив перед собой руки на стол, немного склонив набок голову, посмотрел на шерифа.

– Ну? – сказал он. – Чет или нечет?

– Это ваша земля, – сказал шериф. – И никого не касается, как вы ею распоряжаетесь.

– Ага. – Мистер Притчелл не пошевелился. – Ну что ж, джентльмены. – И снова он не пошевелился, а один из приезжих подошел к столу и взял акт. – Через тридцать минут меня здесь не будет. После этого можете начинать распоряжаться – хоть нынче, хоть завтра с утра, ключ под матрасом.

По-моему, когда они выходили, он даже не посмотрел им вслед, хотя в точности не скажу, очки отсвечивали. Тут я заметил, что он смотрит на шерифа, понял, что не сводит с него глаз целую минуту или даже больше, а после увидел, что он дрожит и дергается, по-старчески дрожит, хотя руки его лежат на столе неподвижно, словно это два комка глины.

– Выходит, вы дали ему уйти, – сказал он.

– Выходит так, – ответил шериф. – Но дайте срок, мистер Притчелл, мы поймаем его.

– Когда? – спросил старик. – Через два года? Через пять лет? Десять? Мне семьдесят четыре года, я похоронил жену и четверых детей. Как вы думаете, где я буду через десять лет?

– Надеюсь, на этом же самом месте, – сказал шериф.

– На этом же самом месте? – сказал старик. – Вы что, не слышали, что я только что сказал этому малому? Через полчаса дом становится его собственностью. А у меня теперь есть грузовик и кое-какие деньги. И я знаю, на что их потратить.

– На что же? – спросил шериф. – Вы ведь про этот чек? Да ведь на нем столько, что даже этому парнишке, вот он, перед вами, десять лет понадобится, чтобы спустить эти деньги, и то если тратить целыми днями, с раннего утра и до позднего вечера.

– Я потрачу их на то, чтобы достать того типа, который убил мою Элли!

Он вдруг вскочил и отшвырнул стул в сторону. Пошатнулся, но, когда шериф шагнул к нему, выбросил вперед руку и как будто собрался оттолкнуть его.

– Не нуждаюсь, – сказал он, тяжело дыша. И добавил, громко и хрипло, своим надтреснутым дрожащим голосом: – Убирайтесь отсюда! Убирайтесь вон из моего дома – все! – Но шериф даже не пошевелился, и мы тоже, и почти сразу же старик перестал дрожать. Правда, за край стола все еще держался. Но голос его теперь звучал ровно: – Принесите мне мое виски. Там, на буфете. И три стакана.

Шериф принес все – старомодный, граненого стекла графин и три высоких стакана с толстыми стенками – и поставил их перед ним. А когда старик заговорил вновь, голос его звучал едва ли не ласково, и я понял, что чувствовала в тот вечер женщина, предлагавшая ему принести завтра еду:

– Вы должны меня извинить. Я устал. Столько всего навалилось в последнее время, я просто сам не свой. Может, что мне нужно, так это хоть какая-то перемена.

– Только не нынче вечером, мистер Притчелл, – сказал шериф.

И опять он, в точности как когда та женщина предложила вернуться и приготовить обед, все испортил.

– Может, я сегодня никуда и не поеду, – сказал он. – А может, и поеду. Но вам, ребята, лучше вернуться к себе в город, так что давайте выпьем на посошок и за лучшие времена. – Он вытащил из графина пробку, разлил по стаканам виски, поставил графин на место и обвел взглядом стол.

– А ты, парень, – сказал он, – сходи-ка за ведром с водой. Оно там, на террасе, на полке.

Я уже повернулся и направился к двери, когда увидел, как он тянется к сахарнице и запускает туда ложку. Я так и застыл на месте. До сих пор помню лица дяди Гэвина и шерифа и до сих пор не могу поверить тому, что видел собственными глазами: как он ссыпает полную ложку сахара в неразбавленный виски и начинает размешивать его. Дело в том, что я не только смотрел, как дядя Гэвин играет в шахматы с шерифом, когда тот приходил к нам, но и видел, как отец дяди Гэвина, то есть мой дед, и мой отец, когда был жив, и другие мужчины, приходившие к деду в гости, пили холодный тодди – так у нас называют пунш, – и даже я знал, что, если хочешь приготовить холодный тодди, нельзя бросать сахар в виски, потому что сахар в неразбавленном виски не растворяется, а просто медленно оседает, спиралью, как песок, на дно стакана, что сначала надо налить в стакан воду и размешать в воде сахар – это вроде как ритуал – и только потом плеснуть виски и что это известно любому из наших, а уж тем более старику Притчеллу, который, должно быть, около семидесяти лет наблюдал, как готовят холодный тодди другие, и по меньшей мере пятьдесят три года готовил и пил его сам. И еще я помню, как человек, которого мы принимали за старика Притчелла, сообразил, но слишком поздно, что делает что-то не то, и вскинул голову в тот самый момент, как дядя Гэвин рванулся к нему, и размахнулся и швырнул стакан дяде Гэвину в голову, и как стакан глухо стукнулся о стену, и как расползается по полу темное пятно и раздается треск переворачивающегося стола и распространяется резкий запах пролившегося из графина виски и слышится крик дяди Гэвина: «Хватайте его, Хаб! Хватайте!»

Мы навалились на него все трое. Помню, как яростно он сопротивлялся, помню его гибкое и подвижное тело, у стариков такого не бывает; я видел, как он поднырнул под руку шерифу и как с него слетел парик; кажется, я успел разглядеть и все его лицо, с которого единым грубым движением стерли грим – пририсованные морщины и фальшивые брови. А когда шериф сорвал бороду и усы, с ними как будто сошла и кожа, и быстро побежала сначала розовая, а затем алая струйка, как если бы, готовясь в отчаянии сыграть эту последнюю свою роль, он цеплял бороду для того, чтобы не лицо скрыть, но пролитую им кровь.

Нам понадобилось всего тридцать минут, чтобы найти тело старого мистера Притчелла. Оно оказалось в конюшне, под яслями, в наскоро вырытой и прикрытой, чтобы снаружи было не видно, мелкой яме. Волосы его были не только покрашены, но и пострижены, и брови тоже подкрашены и подстрижены, а борода и усы сбриты. На нем была та же одежда, в какой Флинта доставили в тюрьму, и ему нанесли по меньшей мере один сокрушительный удар в лицо, вернее всего, тупой стороной того же самого топора, что раскроил ему череп сзади, так что старика было почти не узнать, а через две-три недели, проведенные под землей, труп вообще, скорее всего, не идентифицируешь. Под голову был бережно подложен большой, чуть не в шесть дюймов толщиной и двадцать фунтов весом, гроссбух с тщательно подобранными вырезками за последние двадцать, а то и больше лет. Это была хроника, история дара, таланта, который он в конце концов разменял не на то, на что нужно, и предал и который вывернул наизнанку и погубил его самого. Все тут было: первый шаг, путь, взлет на вершину, а после – падение; афиши, театральные программы, объявления и даже один настоящий десятифутовый плакат:

СИНЬОР КАНОВА

Непревзойденный иллюзионист

Исчезает на глазах у зрителей