– Да не много. Всего лишь: «Вот это и есть услуга». На что Гуалдрес ответил: «За которую, естественно, я вам заранее признателен». А я сказал: «И в которую, естественно, вы не верите. Но цену которой вы, естественно, хотите знать». Ну мы и договорились о цене, я оказал ему эту услугу, и на том все закончилось.
– И какова же цена? – спросил он.
– Это было пари, – сказал его дядя. – Об заклад побились.
– На что заложились? – спросил он.
– На его судьбу, – сказал дядя. – Он сам это так назвал. Потому что единственное, во что верят такие люди, как он, – это предопределение. А в судьбу он не верит. Он даже не приемлет ее.
– Ладно, – сказал он. – А вы что поставили?
Но на этот вопрос его дядя даже не ответил, просто смотрел на него, иронически, лукаво, загадочно и притом знакомо, пусть даже он, Чарлз, только что обнаружил, что вовсе не знает своего дяди. Затем тот сказал:
– Из ниоткуда – если угодно, считай, что с запада, – появляется рыцарь на коне и нападает разом на королеву и замок-туру. Твои действия?
На этот-то вопрос ответ он теперь знал.
– Спасаю королеву, а замок-тура пусть себе гибнет. – И заодно решил еще и вторую загадку: – С запада – значит, из Аргентины. Девушка, – сказал он. – Девица Харрис. Ваша ставка в этом пари – девушка. Он не должен заходить в загон и открывать дверь в конюшню. Он проиграл.
– Проиграл? – переспросил его дядя. – Принцесса и полцарства против его костей, а может, и мозгов в придачу? Проиграл?
– Он потерял королеву.
– Королеву? Какую королеву? А-а, ты про миссис Харрис. Может, он понял, что королева сделает ход в тот самый момент, когда ему придется заключить пари. А может, он понял, что и королева, и тура потеряны навсегда с того момента, когда он разоружил принца при помощи каминной щетки.
– В таком случае что он здесь делает? – спросил он.
– То есть чего ждет? – сказал его дядя.
– Может, это просто хорошее поле, – сказал он. – Он здесь ради удовольствия иметь возможность не только разом передвинуться на две клетки, но и разом же сходить в двух направлениях.
– Либо из-за колебаний: какой вариант выбрать, – сказал его дядя. – Любой может оказаться роковым, а выбирать надо. Или, по крайней мере, желательно. Угроза, от него исходящая, как и его обаяние, заключены в способности передвижения. На сей раз он забыл, что от этого же зависит и его безопасность.
Но все это будет завтра. А сейчас он никак не мог даже поспеть за происходящим. Они с мистером Маккаллумом просто стояли и слушали, как его дядя и капитан Гуалдрес, не сводя глаз друг с друга, захлебываются ломкими рассыпчатыми слогами, пока наконец капитан Гуалдрес не сделал движения – то ли пожал плечами, то ли вскинул руку в приветствии, – а его дядя повернулся к мистеру Маккаллуму.
– Что скажете, Рейф? – спросил он. – Не хотите войти и открыть ту дверь?
– Пожалуй, – сказал мистер Макккаллум. – Только не вижу…
– Мы с капитаном Гуалдресом заключили пари, – сказал его дядя. – Так что, если этого не сделаете вы, придется мне самому.
– Погодите, – вмешался капитан Гуалдрес. – Думаю, это мне…
– Нет, это вы погодите, господин капитан, – сказал мистер Маккаллум. – Перебросив свою тяжелую дубину в другую руку, он с полминуты смотрел через белый забор на пустой, залитый лунным светом загон, на застывшую в молчании белую стену конюшни с ее единственным черным квадратом открытой верхней половины двери. Затем он снова переложил дубину из руки в руку, шагнул к забору, перекинул через него одну ногу и повернулся к капитану Гуалдресу.
– Я только сейчас все понял, – сказал он. – А через минуту поймете и вы.
Далее они смотрели, как он перелезает через забор, по-прежнему без спешки, входит в загон: собранный, уверенный в себе, целеустремленный мужчина, окруженный примерно той же аурой, наделенный тем же чувством близости к лошади, что и капитан Гуалдрес, твердо шагает в лунном свете к чистой белой конюшне с врезанным посредине единственным черным квадратом пустоты, невыразимого в словах абсолютного молчания, наконец подходит к конюшне, откидывает тяжелую железную задвижку, приоткрывает нижнюю половину двери и лишь тогда начинает двигаться с неправдоподобной быстротой, рывком распахивает створку, одновременно отводя ее в сторону, к стене, пока сам не оказывается между стеной и створкой, наполовину укрытым за нею, продолжая стискивать свободной рукой тяжелую дубину; все это он проделал буквально за секунду до того, как жеребец, сам того же цвета, что и чернильная тьма конюшни, вылетел на лунный свет, как если бы он был привязан к дверце веревкой не длиннее цепочки от часов.
Он вырвался с ревом. Он выглядел устрашающе, казалось – летел по воздуху: бешеная масса цвета рока или ночи, смерч развевающихся гривы и хвоста, напоминающих черные сполохи пламени, рвущиеся к луне, похожий не просто на смерть, ибо смерть статична, но на демона, – обезумевший зверь, навеки неукротимый, стремящийся к лунному свету, воющий, скачущий галопом, несущийся короткими кругами и яростно вертящий во все стороны головой в поисках человека, покуда не увидел наконец мистера Маккаллума, и тогда он бросил реветь и рванулся к нему, узнав его лишь в тот момент, когда он вышел из-за стены и грозно прикрикнул на него.
Тут он остановился, подогнув и уперев в землю передние ноги, перенеся на них всю свою тяжесть, меж тем как мистер Маккаллум, вновь все с той же неправдоподобной быстротой, подскочил к нему и изо всех вытянул дубиной по морде; конь снова взревел, закружил на месте, завертелся, вновь понесся галопом, а мистер Маккаллум повернулся и пошел к забору. Не побежал – пошел, и хотя лошадь описала вокруг него еще два круга до того, как он подошел и перелез через него, угрожать больше не угрожала.
Все это время капитан Гуалдрес стоял неподвижно, сохраняя железную выдержку, нерушимо, как скала, даже не побледнев. Потом он повернулся к дяде; разговор снова пошел по-испански, но на этот раз он все понял.
– Я проиграл, – сказал капитан Гуалдрес.
– Не проиграли, – сказал его дядя.
– Истинно, – сказал капитан Гуалдрес. – Не проиграл. – Потом капитан Гуалдрес сказал: – Спасибо.
4
Далее – суббота, в школе занятий нет: целый свободный день, можно посидеть в конторе, разложить по полочкам, что там еще осталось непонятным, прибраться; раскладывать оставалось не много, по крайней мере, так казалось ему, который под вечер этого декабрьского дня не осознавал, насколько еще он способен дивиться и задавать вопросы.
Он даже не верил всерьез, что Макс Харрис вернется из Мемфиса. А мистер Марки, тот, что в Мемфисе жил, тот явно в это не верил.
– Мемфисская полиция не может доставить арестованного назад, в другой штат, в Миссисипи, – сказал мистер Марки. – Вам это известно. Вашему шерифу придется прислать кого-нибудь…
– Да он и не арестован, – перебил его дядя. – Объясните ему это. Скажите, что я просто прошу приехать и поговорить со мной.
Потом, почти полминуты, в трубке не слышалось ничего, кроме слабого гула отдаленной подстанции, подающей ток по проводам, что стоило кому-то денег, независимо от того, заглушают его голоса или нет. Затем мистер Марки сказал:
– Если я передам ему вашу просьбу и скажу, что он свободен, вы действительно думаете, что дождетесь его появления?
– Просто передайте ему мои слова, – сказал его дядя. – Скажите, что я прошу его вернуться и поговорить со мной.
И Макс Харрис вернулся. Он появился непосредственно перед остальными, опередив их ровно на столько, сколько надо было для того, чтобы пройти через приемную в кабинет, покуда двое других еще поднимались по лестнице; он же, Чарлз, закрыл дверь в приемную, и Макс, войдя, остановился и посмотрел на его дядю, – изящный и юный, и по-прежнему преуспевающий на вид, и лишь немного усталый и напряженный, точно почти не спал накануне ночью, лишь в глазах никакого напряжения не было. И молодыми они не выглядели, и усталыми тоже, взгляд, остановившийся на его дяде, был в точности таким же, как позавчера вечером; если как следует присмотреться, ничего хорошего в этом взгляде не было; а если что вообще и было, то только не испуг.
– Садитесь, – предложил дядя.
