Потому что они уже почти добрались до места. Пусть не так быстро, как Макс Харрис, но теперь они уже скользили между белыми заборами, казавшимися при лунном свете не прочнее только что образовавшегося ледка, оставляя в стороне купающиеся в лунном свете поля, на которых, как помнилось его дяде, выращивали хлопок – или, по крайней мере, он мог бы утверждать, что помнилось, – покуда старый хозяин сидел на террасе в своем самодельном кресле и, обежав взглядом свои владения, возвращался к своему чтению и своему тодди.
Потом они повернули, проехали через ворота – его дядя и мистер Маккаллум теперь оба сдвинулись на самый край сиденья – и быстро заскользили между опрятными подстриженными газонами, кустарниками и зелеными изгородями и деревьями со стволами тонкими, как хлопковые стебли, и в конце концов увидели то, что было некогда домом старого хозяина: огромный оползень колонн, флигелей и балконов, занимавших, наверное, не менее половины акра.
Приехали они вовремя. Наверное, капитан Гуалдрес вышел через боковую дверь как раз в нужный момент, чтобы увидеть на подъездной дорожке свет автомобильных фар. В любом случае он стоял там, освещаемый лунным светом, с непокрытой головой, в короткой кожаной куртке, сапогах, с болтающимся на кисти руки легким хлыстом, и так и не сдвинулся с места, пока они, все трое, не подошли к нему.
Заговорили на испанском. Три года назад он факультативно начал заниматься в школе испанским языком и сейчас не мог вспомнить, а по сути говоря, никогда не мог и понять, почему так получилось; может, потому, что просто в точности последовал примеру своего дяди, в результате чего выяснилось, что он, Чарлз, пристрастился к занятиям испанским, хотя вообще-то у него и в мыслях этого не было. Не по убеждению и не в виде взятки, потому что его дядя говорил, что взятку за то, что сам хочешь сделать или должен сделать, не берут, и неважно, знаешь ты в этот момент или не знаешь, что это тебе нужно или когда-нибудь понадобится. Возможно, его ошибка заключалась в том, что он слушал юриста. Так или иначе, занятий испанским он не оставил, и прочитал в оригинале «Дон Кихота», и понимал язык большинства мексиканских и латиноамериканских газет, и начал, но не закончил читать «Сида», но это было в прошлом году, а прошлый год – это год тысяча девятьсот сороковой, и его дядя спросил: «Но почему? Ведь «Сида» читать легче, чем «Дон Кихота», он про героев». А он не мог объяснить, никому не мог, и менее всего человеку пятидесяти лет, пусть это даже его дядя, что пыльной хроникой минувших лет не утолишь сердечной жажды, когда меньше чем в полутора тысячах миль отсюда, в Англии, люди ненамного старше его изо дня в день своей кровью пишут бессмертные примечания к его собственному времени.
Так что в основном он понимал их обоих; лишь временами испанская речь становилась для него слишком быстрой. Так ведь временами и английская речь становилась для капитана Гуалдреса слишком быстрой, а в какой-то момент ему даже почти показалось, что они оба не понимают, что говорит его дядя по-испански.
– Вы ездите верхом, – сказал его дядя. – При луне.
– Да-да, именно, – сказал капитан Гуалдрес, по-прежнему любезно, по-прежнему почти без всякого удивления, лишь слегка приподняв свои черные брови, настолько любезно, что голос его вообще не выдавал никакого удивления, и даже в тоне, каким были сказаны эти слова, не угадывался вопрос – как бы он там ни звучал по-испански – ну и что?
– Меня зовут Стивенс, – сказал его дядя все так же быстро – а говорить быстро, как он понял, для капитана Гуалдреса означало нечто гораздо худшее, чем просто быстрота, потому что для испанца скорость и отрывистость – это самое тяжкое преступление; в нем-то (в испанском), как он понял, беда и состояла; но у дяди не было времени ни на что другое, кроме как говорить на испанском. – Это мистер Маккаллум. А это сын моей сестры Чарлз Маллисон.
– Мистера Маккаллума я знаю хорошо. – Капитан Гуалдрес перешел на английский и повернулся; они на мгновенье увидели, как у него сверкнули зубы. – У него есть один великий лошадь. – Он пожал мистеру Маккаллуму руку, неожиданно поспешно и крепко. Но даже в этот момент он выглядел так, словно был изваян из бронзы, пусть и затянутой в мягкую, потертую, поблескивающую при лунном свете кожу, и при всех своих напомаженных волосах – словно отлит из металла: волосы, сапоги, куртка, все остальное – из цельного, без единого шва, куска. – Молодого джентльмена не так хорошо. – Он пожал руку и ему, Чарлзу, быстро и поспешно и так же крепко. Затем сделал шаг назад. И на сей раз руки не протянул. – И мистера Стивенса не так хорошо. К сожалению, наверное. – И даже в интонации его не прозвучало: «А сейчас я готов выслушать ваши извинения». Не было в ней даже чего-то похожего на «Ну и, господа?». Единственное, что он сказал, вслух, с безупречной любезностью, без всякого раздражения, совершенно бесстрастно:
– Хотите верхом? Тут сейчас ни одна оседланная лошадь нет, но там, в загончике, полно. Пойдем поймаем.
– Погодите, – сказал его дядя по-испански. – Мистеру Маккалуму каждый день приходится разглядывать слишком много лошадиных задов, чтобы еще и по ночам на коня садиться, а мы с сыном моей сестры, хоть и не приходится нам видеть их столько же, по ним не скучаем. Мы приехали, чтобы оказать вам услугу.
– Ах вот как? – сказал капитан Гуалдрес, тоже переходя на испанский. – И эта услуга заключается?…
– Ладно, ладно, – сказал дядя все так же быстро, скороговоркой, на родном для капитана Гуалдреса языке, звучном и не слишком музыкальном, как если бы металл немного потерял свою закалку. – Мы очень торопились. Возможно, слишком торопились, чтобы вполне сохранить манеры.
– Но нельзя обогнать свое воспитание, – сказал капитан Гуалдрес, – если, конечно, оно есть. – И почтительно: – Какую услугу?
И он, Чарлз, подумал: какую услугу? Капитан Галдрес не пошевелился. В его голосе и вообще-то никогда не звучало сомнения, недоверия, а сейчас в нем не было даже недоумения, удивления. И он, Чарлз, был готов с ним согласиться: нет ничего такого, и никто не сделает ему ничего такого, против чего дядя или кто-то еще мог бы его предостеречь или от чего спасти; думал (Чарлз) не только о лошади мистера Маккаллума, но и о целой куче недоброжелателей, которые, подобно ей, точат на него свои зубы и наводят орудия и которые, может, готовы в пыли вывалять или забрызгать грязью, может даже, покусать и слегка помять бока, – но это и все.
– Ладно, пусть будет пари, – сказал его дядя.
Капитан Гуалдрес не пошевелился.
– Ладно, просьба, – сказал его дядя.
Капитан Гуалдрес не пошевелился.
– Ладно, услуга мне, – сказал его дядя.
– Ага, – сказал капитан Гуалдрес. Но и на этот раз не пошевелился: всего одно слово, даже не на испанском, да даже и не на английском, потому что оно на всех языках, о которых когда-либо слышал он, Чарлз, звучало одинаково.
– Вы сегодня вечером выезжаете верхом, – сказал его дядя.
– Истинно, – сказал капитан Гуалдрес.
– В таком случае поехали вместе к конюшне, где вы держите лошадь, которую седлаете вечерами.
На сей раз капитан Гуалдрес шевельнулся, хотя на самом деле только глаза его утратили неподвижность, он – Чарлз – и мистер Маккаллум уловили в белках его глаз какую-то искорку, когда капитан Гуалдрес посмотрел сначала на него, потом на мистера Маккаллума, потом снова на его дядю, и на том – все, совершенно все, похоже, даже дыхания не слышалось, пока он, Чарлз, не досчитал до шестидесяти. Только тогда капитан Гуалдрес зашевелился по-настоящему, повернулся.
– Истинно, – сказал он, огибая – они следом – дом, который был слишком велик, пересекая лужайку, где было слишком много кустов и зеленых изгородей, проходя мимо гаражей, где уместилось бы машин больше, чем могло понадобиться всего четверым насельникам дома, и оранжерей и теплиц, где было больше цветов и винограда, чем могли бы понюхать и съесть все четверо, шагая через все эти по-прежнему залитые лунным светом, луною выбеленные, в лунное молчание погруженные владения; они шли во главе с капитаном Гуалдресом, прокладывавшим путь на своих кривых ногах, похожих на саксофон или трубу и обутых в начищенные до блеска сапоги: первый его дядя, затем он сам, затем мистер Маккаллум с дубиной в руках, все трое гуськом, следом за капитаном Гуалдресом – вроде как трое членов его семьи гаучо, если у капитана Гуалдреса вообще была семья, а они и впрямь были бы гаучо или кто там еще, чьи имена заканчиваются на ones.
Но не в сторону больших конюшен с электрическими часами и ярким освещением, питьевыми фонтанами с позолотой и яслями и даже не в сторону дорожки, к ним ведущей. Дорожку они пересекли, затем перелезли через белый забор и далее миновали залитую лунным светом лужайку, прошли к рощице, обогнули ее и добрались до места, и он даже до сих пор помнит, как мистер Маккаллум вроде как что-то сказал; маленький загон, обнесенный отдельным белым забором, и одноместная конюшня величиной примерно с гараж на две машины, все новенькое, как с иголочки, явно не позднее минувшего сентября построено, все опрятно и свежевыкрашено, и верхняя створка двери в единственное стойло открыта; черный квадрат на фоне ослепительной белизны; тут-то стоявший у него за спиной мистер Маккаллум и издал какой-то звук.
И с этого момента все понеслось для него слишком быстро. Даже испанский капитана Гуалдреса, повернувшегося к ним лицом, прислонившегося к забору, собранного, уверенного в себе, ставшего каким-то образом выше ростом, говорящего его дяде что-то такое, чего раньше даже в интонации нельзя было различить, и вот уже оба обрушивают друг на друга потоки слов на родном языке капитана Гуалдреса, словно два плотника, яростно орудующие двуручной пилой: туда-сюда, туда-сюда. Хотя начал дядя на английском, словно счел, что мистер Маккаллум как минимум на это имеет право, и на первых порах капитан Гуалдрес следовал его примеру.
– Итак, мистер Стивенс? Объясните.
– С вашего разрешения.
– Истинно.
– Стало быть, здесь вы и держите вашего ночного коня, того, слепого.
– Да, – сказал капитан Гуалдрес. – Здесь никого больше нет, только эта кобылка. На ночь. А днем негрито, негритенок отводит ее в конюшню.
– А после обеда-ужина, вечером, вы объявляетесь здесь, заходите в загон, открываете дверь в стойло, и все в темноте, вот как сейчас.
Тогда первым, что ему пришло в голову, было: здесь слишком много народа, по крайней мере на одного человека больше, чем нужно. А сейчас он понял, что, наоборот, одного не хватало, парикмахера, потому что капитан Гуалдрес сказал:
– Я сначала барьеры поставить.
– Барьеры? – переспросил его дядя.
– Кобылка видит плохо. Скоро совсем не будет. Но прыгать пока может. Не видя, а если дотронуться или голос подать. Я учу ее – как это будет по-вашему? – вере.
– Мне кажется, здесь лучше бы подошло другое слово: неуязвимость. – После чего оба перешли на испанский, напоминая теперь двух боксеров, разве что стояли на месте. И, пожалуй, он мог бы уследить за ними, по крайней мере, если бы их диалог написал Сервантес, но следить за тем, как бакалавр Самсон Карраско и вожак йангесцев[10] торгуются из-за лошади – это уж было для него слишком, и он пребывал в неведенье до тех пор, пока, уже после, когда все закончилось (или он думал, что закончилось), дядя объяснил ему, что к чему, – или, по крайней мере, объяснил настолько, насколько он, Чарлз, мог рассчитывать.
– И что дальше? – спросил он. – Что вы потом ему сказали?
