– Ничего я не захотел. – Теперь Террел едва ли не канючил. – Мне только одного надо – справедливости. Это все. – На сей раз он снова закричал, все тем же приглушенным голосом, слишком демонстративно глядя при этом на стиснутый кулак и побелевшие костяшки пальцев: – Я уже дважды пытался ее добиться, дважды я пытался добиться справедливости и свободы. Но все это он. Он это. Мало того, он знал, что я знаю это. Я сказал ему, что собираюсь… – Террел замолк так же внезапно, как и заговорил; дядя Гэвин рассказывал, что он слышал, как тот тяжело дышит.
– Он – это Гэмбрелл, – сказал дядя Гэвин. – Дальше.
– Да. Я сказал, что собираюсь… Сказал. Потому что он посмеялся надо мной. Не надо ему было этого делать. Пусть бы просто проголосовал против, и все. А он сказал, что я пробуду здесь, сколько и он, или сколько он сможет меня здесь держать, а значит, всю жизнь. И так оно и вышло. Он пробыл здесь всю свою жизнь. Ровно столько. – Но насмешки в его словах не было, рассказывал дядя Гэвин. Нет, то была не насмешка.
– Ясно. И вы сказали Монаху, что…
– Да. Сказал. Я сказал, что все мы здесь – бедные неграмотные селяне, у которых не осталось в жизни ни единого шанса. Что Бог создал людей, чтобы они жили на воле и обрабатывали Его землю Ему в угоду; но мы – неграмотные бедняки, и мы этого не знали, а богатые просветили нас, когда было уже слишком поздно. Что мы бедные неграмотные селяне, которые раньше в глаза поезда не видели, и никто не потрудился объяснить нам, где остановка и где мы сможем на воле обрабатывать землю, как того хочет Бог, и что это он не дает нам выйти отсюда, держит взаперти, чтобы те, кто живет на свободе, потешались над нами, хотя Бог этого и не хочет. Но я никогда не велел ему делать этого. Я просто сказал: «И вот, мы не можем выйти отсюда, потому что у нас нет пистолета. Но если бы у кого-нибудь пистолет был, мы бы вышли отсюда на волю и стали обрабатывать землю, потому Бог предназначил нас для этого и мы сами хотим этого. Разве не так?» И он сказал: «Да. Так. Это так». И я сказал: «Только у нас нет пистолета». И он сказал: «Я достану пистолет». И я сказал: «Тогда мы выйдем на волю, потому что да, мы согрешили против Бога, но не по своей вине, потому что никто нам не сказал, чего Он от нас ждет. Но теперь мы это знаем и хотим выйти на волю и обрабатывать землю во имя Бога!» Вот и все, что я ему сказал. Я ничего не велел ему делать. А теперь возвращайтесь к этим людям, пусть и они все узнают. И пусть меня тоже повесят. Гэмбрелл сгнил, и этот дурачок тоже сгнил, и мне все равно, где гнить, в земле или здесь. Ступайте, расскажите им все.
– Ясно, – сказал дядя Гэвин. – Хорошо. Вы выйдете на свободу.
Террел, рассказывал он, не двигался целую минуту. Затем сказал:
– На свободу?
– Да, – подтвердил дядя Гэвин. – На свободу. Но вот что запомните. Вы тут давеча мне угрожали. А теперь я буду угрожать вам. И самое любопытное заключается в том, что я способен осуществить свою угрозу. Я буду следить за вами. И в следующий раз, когда что-нибудь случится, в следующий раз, если кто-нибудь попробует повесить на вас убийство и не найдется никого, кто бы мог подтвердить, что вас не было на месте преступления, и родичей, которые взяли бы на себя вину, вы тоже не найдете, тогда… Вам все ясно?
Когда дядя Гэвин сказал «на свободу», Террел поднял на него взгляд, но теперь снова опустил его.
– Ясно? – повторил дядя Гэвин.
– Да, – сказал Террел. – Мне все ясно.
– Что ж, на этом и покончим. – Он повернулся и окликнул охранника: – На сей раз мы уходим, выпустите нас, – сказал он.
Он вернулся в столовую, куда губернатор уже сзывал одного за другим участников собрания и вручал им бумаги; на мгновенье он остановился и повернул к дяде Гэвину свое гладкое, все с тем же непроницаемым выражением лицо. Он даже не дал дяде Гэвину заговорить.
– Смотрю, вы преуспели, – сказал он.
– Да. Хотите услышать?…
– Нет, дорогой мой сэр, не хочу. Вынужден отклонить ваше предложение. Выражусь определеннее: вынужден отказаться. – И вновь, по словам дяди Гэвина, он посмотрел на него, как и прежде – дружелюбно, лукаво, едва ли не сожалеюще, но с любопытством и в высшей степени внимательно. – Мне и впрямь представляется, что вы так и не оставили надежды повернуть это дело иначе. Я прав?
На сей раз, как рассказывал дядя Гэвин, уже он ответил не сразу.
– Да, не оставил, – сказал он наконец. – А вы, выходит, все же собираетесь выпустить его на свободу? Неужели действительно так? – В этот момент, как он рассказывал, от дружелюбия не осталось и следа, теперь лицо выглядело таким, каким он увидел его с самого начала: бесстрастным, полностью непроницаемым, полностью фальшивым.
– Дорогой мой мистер Стивенс, – сказал губернатор. – Меня вы вполне убедили. Но я ведь на этом собрании всего лишь ведущий; у каждого есть свой бюллетень для голосования. Думаете, вам удастся убедить этих джентльменов? – И, рассказывал дядя Гэвин, он обвел их взглядом, эти совершенно не отличимые друг от друга лица губернаторских марионеток, семь или восемь из его рати и рати под началом его стачанных по одной колодке подручных.
– Нет, – сказал дядя Гэвин, – так я не думаю.
С этим словами он вышел. Дело было в полдень, на улице стояла жара, но он отправился в Джефферсон сразу же, по широкой, накрытой маревом равнине, пересекая хлопковые и кукурузные поля, разбитые на вечнородящей немилосердной земле Господа Бога, которая переживет любую продажность и любую несправедливость. По его словам, он только радовался этой жаре; он был рад, что с него стекает пот и с потом выходит запах и послевкусие того места, которое он только что оставил.
Томас Стоунволл (от англ. Каменная стена) Джексон – один из военных лидеров Конфедерации южных штатов во время Гражданской войны в США. – Здесь и далее примеч. пер.
1
Двое мужчин шли по тропинке, вившейся между рекой и плотной стеной кипарисов и камышей, камедных деревьев и шиповника. У одного был в руках мешок из выстиранной и, судя по виду, чуть ли не выглаженной дерюги. Другой – юноша, выглядевший лет на двадцать, не больше. Река, как обычно в середине июля, обмелела.
– Рыбачит, наверное, где-то поблизости, – сказал молодой.
– Это если он в настроении порыбачить, – откликнулся тот, что с мешком. – Они с Джо ставят перемет, когда Лонни взбредет в голову, а не тогда, когда клев есть.
– Все равно где-то здесь пристроились, – сказал молодой. – Лонни-то, по-моему, наплевать, кто для него рыбу с крючков снимает.
Через некоторое время тропинка поползла вверх, к небольшой вырубке, мысом нависающей над рекой. На вырубке стояла тесная островерхая хибара, сооруженная отчасти из сучковатых досок, обтянутых заплесневевшей холстиной, а отчасти из банок из-под растительного масла, сплющенных ударами молотка. На крыше нелепо торчал проржавевший дымоход, имелись еще тут жидкая поленница, топор и прислоненная к стене связка камышей. Перед открытой дверью на земле валялись дюжина или около того коротких бечевок, срезанных только что с находившегося рядом мотка, и ржавая банка, наполовину заполненная тяжелыми рыболовными крючками, некоторые из них были уже привязаны к бечевкам. Но людей видно не было.
– Лодки нет, – сказал мужчина с мешком в руках. – Стало быть, не в лавку отправился. – Тут он обнаружил, что молодой отошел в сторону и уже набрал в легкие воздуха, чтобы окликнуть его, как из низкого кустарника внезапно выскочил и застыл на месте какой-то мужчина; он разглядывал его и издавал настойчивые мычащие звуки – мужчина не крупный, но с исключительно мощными бицепсами и плечевым поясом; взрослый, однако же сохранивший в облике своем, в походке что-то детское, босой, в заношенном комбинезоне и с настойчивым взглядом, какие бывают у глухонемых.
– Привет, Джо, – сказал мужчина с мешком, повышая голос, как при общении с теми, кто тебя заведомо не поймет. – А Лонни где? – Он поднял мешок повыше. – Рыба есть?
Но тот лишь смотрел на него, не отрываясь, и что-то лепетал. Затем он повернулся и косолапо затрусил вверх по тропинке, на которую только что свернул молодой. Как раз в этот момент донесся его крик:
– Эй, вы только посмотрите на леску!
Старший пошел на голос. Молодой нетерпеливо склонился над водой, стоя у дерева, со ствола которого вниз косо сбегала туго натянутая легкая шелковая бечевка. Глухонемой остановился рядом, все еще лепеча и быстро суча ногами, а затем, не дождавшись даже, пока старший подойдет, повернулся и затрусил назад к хибаре. В этом месте только крючки уходили под воду, а сама леска должна была тянуться над поверхностью, от берега до берега, закрепленная на стволах двух деревьев. Но сейчас она, под какой-то тяжестью, опустилась с обеих сторон вниз, и даже старший уловил под водой какое-то движение.
– Что-то большое, может, человек! – крикнул молодой.
– Вон она, лодка, – сказал старший. Молодой тоже увидел ее – у противоположного берега, в зарослях ивы, где река делала крутой поворот. – Двигай туда, приведи ее, посмотрим, что там за рыбина попалась.
Молодой сбросил башмаки и комбинезон, снял рубаху и спрыгнул в воду, затем поплыл, напрямую, так чтобы течение само привело его к лодчонке, забрался в нее и заработал веслом, выпрямившись во весь рост и пристально вглядываясь туда, где выше по течению леска тяжело провисла и посредине время от времени вскипали бурунчики, вызванные какими-то подводными рывками. Молодой остановил лодку у того места, где наверху стоял старший, который как раз в этот момент заметил, что прямо у него за спиной вновь возник глухонемой, по-прежнему издающий настойчивые мычащие звуки и пытающийся спрыгнуть в лодку.
– Назад! – скомандовал старший, отталкивая его в сторону. – Назад, Джо!
– Живо! – крикнул молодой, пристально вглядываясь в затонувшую леску, которая у него глазах натянулась, с трудом вытащила что-то на поверхность, а затем вновь ушла под воду.
– Там что-то есть, или я не я. Что-то здоровое, вроде как человек.
Старший шагнул в лодку и повел ее через реку, не выпуская из рук леску.
