– Никогда не видела, чтобы воробьи были такими ручными, – заметила Мэри.

– Точно, – ответил Ральф. – В Гайд-парке воробьи пугливые. Если вы посидите тихо, я подманю одного, и он сядет мне на руку.

Мэри хотела было воспротивиться этой демонстрации птичьего бесстрашия, но, видя, что Ральф по какой-то странной причине гордится воробьями, поставила шестипенсовик на то, что у него ничего не получится.

– Идет! – оживился он, в его глазах, до той поры унылых, блеснул задорный огонек.

Теперь он обращался исключительно к воробью с белой шапочкой на голове, который казался смелее прочих. А Мэри тем временем посмотрела на своего собеседника внимательней. То, что она увидела, огорчило ее: он осунулся, на лице появилась непривычная суровость.

Какой-то ребенок, гоняя обруч, спугнул стайку воробьев, и Ральф, досадливо поморщившись, швырнул остаток крошек в кусты.

– Вот так всегда – а я ведь его почти подманил… – сказал он. – Держите монетку, Мэри. Но это только из-за мальчишки. Надо запретить им гонять здесь обручи…

– Запретить гонять обручи! Дорогой мой, какая чушь!

– Вы всегда так говорите, – посетовал он, – и никакая это не чушь. Для чего еще нужен парк, если не смотреть на птиц? Играть в серсо можно и на улице. А если мать боится отпускать ребенка на улицу, пусть нянчится с ним дома.

Мэри ничего на это не ответила, только нахмурилась.

Откинувшись назад, она стала смотреть вокруг – на громоздкие дома, на трубы, пронзающие рыхлое серебристо-голубое небо.

– А, все равно, – сказала она. – Лондон – такое прекрасное место. Наверное, я могу целыми днями сидеть и смотреть на людей. Я люблю людей.

Ральф нетерпеливо вздохнул.

– Да, я действительно так думаю – особенно когда узнаешь их получше… – добавила она, как будто он пытался ей возразить.

– А мне даже узнавать не хочется, – ответил он. – Но вы можете думать как вам угодно. – Он произнес это равнодушно, не одобряя и не осуждая ее.

– Очнитесь, Ральф! Вы вот-вот заснете! – воскликнула она, оборачиваясь к нему и дергая его за рукав. – Да что с вами такое? Хандра напала? Заработались? Презираете весь мир, как обычно?

Вместо ответа он лишь покачал головой и принялся набивать трубку, и она продолжила:

– Но ведь это все напускное?

– Не больше, чем все остальное, – ответил он.

– Ладно, – сказала Мэри. – Я многое собиралась вам сказать, но мне пора идти – у нас комитет. – Она поднялась со скамьи, и все же уходить не спешила, а стояла и смотрела на него серьезно. – Вы не выглядите счастливым, Ральф, – заметила она. – Есть причина или я ошибаюсь?

Он не сразу ответил, но тоже поднялся, чтобы проводить ее до ворот парка. Как обычно в беседе с ней, он взвешивал в уме все, что собирался сказать, словно решая, обязательно ли ей об этом знать.

– Я устал, – наконец сказал он. – Отчасти из-за работы, отчасти из-за семейных проблем. Чарльз в последнее время ведет себя как последний дурак. Хочет ехать в Канаду и работать на ферме…

– Ну, не такая уж плохая мысль, – заметила Мэри; они миновали ворота и медленно шли вдоль ограды, обсуждая трудности, которые, по правде сказать, не переводились в семействе Денема, но теперь преподносились Мэри как нечто заслуживающее сочувствия, которое было необходимо Ральфу даже больше, чем он предполагал. По крайней мере, Мэри помогла ему сосредоточиться на реальных проблемах – в том смысле, что они были разрешимыми, но истинная причина его уныния, которую сочувствием не исцелить, еще глубже ушла в глубины сознания.

Мэри была чуткой и внимательной. Ральф не мог не испытывать к ней благодарности, тем более что не сказал ей правды о своем состоянии; и, когда они, сделав круг, снова дошли до ворот, он попытался задержать ее, показать, как ценит ее участие. Однако добрые намерения вылились в упреки, связанные с ее работой.

– На что вам этот комитет? – сказал он. – Пустая трата времени, Мэри.

– Не спорю, прогулка по лугам принесет человечеству больше пользы, – отвечала она. – Постойте-ка, – сказала она вдруг, – может, приедете к нам на Рождество? Это, наверное, самое лучшее время в году.

– Приехать к вам в Дишем? – удивился Ральф.

– Да. И там вам никто не будет мешать. Но только не отвечайте сейчас. Потом, – сказала она, почему-то заторопившись, и пошла прочь в направлении Расселл-сквер.

Она пригласила его, повинуясь минутному порыву, как только представила себе мирную сельскую картину, и теперь горько корила себя за то, что сделала это, а потом и за то, что недовольна собой.

«Если я не смею даже помечтать о том, как гуляю в полях вдвоем с Ральфом, – решила она, – тогда не лучше ли купить кота и поселиться в меблирашке в Илинге, как Салли Сил? Но нет, он просто так спросил: он не приедет. Или он все же имел в виду, что приедет?» Мэри покачала головой. Она действительно не поняла, что он имел в виду. С ним никогда точно не знаешь, но теперь она была не на шутку озадачена. Может, он что-то от нее скрывает? Ведет себя странно, замкнутый какой-то, было в его поведении что-то недоступное ее пониманию, и эта его таинственность невольно притягивала ее еще сильнее. Более того, она не нашла в себе сил противиться тому, что с неудовольствием замечала в других представительницах женского пола, а именно: наделив своего друга чем-то вроде небесного огня, она стала пересматривать в этом свете всю свою жизнь в надежде на высочайшее одобрение.

Во время этой душевной работы комитет утратил былую значительность, суфражистская идея съежилась; она дала себе слово, что начнет учить итальянский; и еще подумала, не заняться ли орнитологией. Но эта программа идеальной жизни в конце концов дошла до такого абсурда, что вскоре она поймала себя на вредной привычке: когда вдали замаячили каштаново-красные кирпичи Расселл-сквер, она уже мысленно репетировала свою речь на предстоящем заседании. На самом деле она ничего вокруг уже не замечала. Она взбежала по лестнице, и тут ее вернула к реальности такая картина: миссис Сил на лестничной площадке перед дверью конторы предлагала огромной собаке попить воды из стакана.

– Мисс Маркем приехала, – заметила миссис Сил с должной серьезностью, – а это ее пес.

– Хороший пес, – сказала Мэри, погладив собаку по голове.

– Да, замечательный, – согласилась миссис Сил. – Что-то вроде сенбернара, так она сказала, и это так похоже на Кит – завести сенбернара. Ты хорошо охраняешь свою хозяйку, правда, Морячок? Следишь, чтобы эти злые люди не залезли в ее кладовку, когда она на своей работе – помогает бедняжкам, сбившимся с пути… Но мы опаздываем – пора начинать! – Она выплеснула остатки воды на пол и вместе с Мэри поспешила в комнату для заседаний.

Глава XIV

Мистер Клактон был в зените славы. Как это обычно случалось раз в полмесяца, машинерия, которую он усовершенствовал и держал под контролем, готовилась произвести очередной продукт: заседание комитета. Отточенной структурой этих собраний он гордился безмерно. Ему нравился суконный язык заседаний, нравилось, как в назначенный час, повинуясь нескольким росчеркам его пера, открывалась дверь; и после того как ее достаточно пооткрывали, он с удовольствием выходил из своей комнатушки, держа документы в руках, такой важный, с таким серьезным лицом, ни дать ни взять премьер-министр на встрече со своим кабинетом. Под его руководством стол заранее подготовили к заседанию: на нем красовались шесть листов промокательной бумаги, шесть перьев, шесть чернильниц, кувшин с водой, стакан, колокольчик и, учитывая предпочтения дам-участниц, ваза с зимними хризантемами.

Он чуть выровнял бумажки, придвинув их поближе к чернильницам, и теперь стоял перед камином, беседуя с мисс Маркем. Но при этом не забывал поглядывать на дверь, и, когда вошли Мэри и миссис Сил, заметил с довольным смешком, обращаясь ко всем собравшимся, которые успели разбрестись по комнате:

– Думаю, леди и джентльмены, пора начинать.

С этими словами он занял место во главе стола и, положив одну стопку бумаг по правую руку от себя, а другую – по левую, попросил мисс Датчет зачитать протокол предыдущего собрания. Мэри повиновалась. Глядя на нее, внимательный наблюдатель мог бы заметить, что секретарю собрания вовсе не обязательно так хмурить брови, зачитывая этот довольно прозаический документ. Может, ее смущало то, что было решено распространять в провинциях листовку под номером три или выпустить статистическую таблицу, показывающую процентное соотношение замужних женщин в Новой Зеландии к одиноким? Или что выручка от распродажи миссис Хипсли насчитывает в общей сумме пять фунтов восемь шиллингов и два пенса медяками?

Может, она озабочена точностью или уместностью этих грамотно написанных фраз? Но по ее виду нельзя было сказать, что она чем-то озабочена. Более приятной и здравомыслящей особы, чем Мэри Датчет, ни один зал заседаний еще не видывал. Она была – как зимнее солнце в ворохе осенней листвы, а если говорить более прозаическим языком, в ней чувствовались одновременно и нежность, и сила, некий отдаленный намек на покровительственность сочетался в ней с очевидной готовностью к упорному труду. Тем не менее ей было непросто сосредоточиться на документе, и потому ее голосу не хватало убедительности, как будто она с трудом понимает, что зачитывает. Так оно и было. И как только перечень мероприятий подошел к концу, она тотчас же вернулась мыслями к Линкольнз-Инн-Филдс и бесчисленным порхающим воробьям. Интересно, Ральф все еще пытается приручить того воробья с белой шапочкой? Слушается ли воробей? И удастся ли ему вообще научить птаху садиться на руку? Она бы спросила его, почему воробьи на Линкольнз-Инн-Филдс более ручные, чем в Гайд-парке, – может, потому, что прохожих не так много и они знают в лицо всех своих кормильцев. Таким образом, в первые полчаса заседания Мэри боролась с незримым присутствием скептичного Ральфа Денема, который норовил все повернуть по-своему. Чтобы избавиться от него, она перепробовала полдюжины способов. Повышала голос, старательно выговаривала каждое слово, смотрела, не отрываясь, на плешивую голову мистера Клактона, начала даже делать пометки на промокательной бумаге. Но, как назло, карандаш вывел некую округлую фигуру на рыхлом листке, оказавшуюся – и это трудно было не признать – на самом деле воробьем с белой шапочкой на голове. Она снова посмотрела на мистера Клактона: да, у него лысина – совсем как шапочка у воробья. Никогда еще секретарей собрания не посещали такие разнообразные и притом совсем неуместные мысли, а они нахлынули, и – увы! – было в них что-то смехотворно гротескное, отчего она могла в любую минуту совершить какую-нибудь глупость, которая навеки отвратит от нее коллег. При мысли о том, что она могла бы наговорить тут, Мэри закусила губу, будто в этом было спасение.

Но все эти мысли были как обломки кораблекрушения, выброшенные на поверхность водоворотом, который, хотя в данный момент она об этом не думала, давал о себе знать такими вот странными обиняками и намеками. А подумать надо, обязательно, как только заседание закончится. Между тем она вела себя возмутительно: смотрела в окно и думала о том, какого цвета небо, и о том, как украсили к празднику «Империал-отель», хотя в ее обязанности входило присматривать за коллегами, чтобы они не отвлекались от обсуждаемой темы. Никак не получалось у нее уделять больше внимания какому-то одному проекту. А ведь Ральф говорил… не важно, какими словами, но смысл в том, что нужно видеть суть происходящего, освободиться от всего лишнего. И вдруг, без малейших усилий с ее стороны, по какой-то странной прихоти ума, она вдруг заинтересовалась одной схемой организации газетной кампании. Нужно будет написать кое-какие статьи, найти подход к редакторам. Каким образом это лучше сделать? Ей, как выяснилось, очень не понравились слова мистера Клактона. Она придерживается мнения, что пришло время нанести главный удар. И как только Мэри сказала об этом во всеуслышание, она почувствовала, что обратилась как бы в призрак Ральфа; она все более вживалась в эту роль, и для нее было важно, чтобы и другие поняли ее точку зрения. И снова она точно знала, что хорошо и что плохо. Словно вынырнув из тумана, замаячили перед ней заклятые враги общественного блага: капиталисты, владельцы газет, противники суфражистского движения и – в каком-то смысле самые злостные враги – народные массы, которые ни та ни другая позиция не интересует и в гуще которых в данный момент она явственно различала черты Ральфа Денема. И действительно, когда мисс Маркем попросила ее порекомендовать каких-нибудь своих знакомых, она ответила с неожиданной горечью:

– Мои знакомые считают, что все это бесполезно. – Она говорила так, как будто Ральф слушает ее сейчас: именно к нему были обращены эти слова.

– Ах, так вот они какие? – с усмешкой произнесла мисс Маркем, после чего их легионы с удвоенной силой обрушились на врага.

Мэри шла на заседание, совсем пав духом, но теперь заметно приободрилась. Она понимала, что собой представляет этот мир: он устроен очень разумно, и она знает, что в нем хорошо и что плохо, и от мысли, что именно ей уготована роль нанести сокрушительный удар по врагу, в груди стало горячо, а глаза так и сияли. В одной из мимолетных фантазий, которые вообще ей были несвойственны, но в это утро преследовали ее особенно навязчиво, она представила, как стоит на трибуне, осыпаемая градом тухлых яиц, а Денем тщетно умоляет ее спуститься.

Но… «Что моя жизнь в сравнении с великим делом?» – отвечает она, и далее в том же духе. К чести сказать, как бы ни искушали ее подобные фантазии, внешне она оставалась скромной и бдительной и пару раз очень тактично сделала замечание миссис Сил, когда та, как истинная дочь своего отца, потребовала: «Действий! Повсеместно – и немедленно!»

На других членов комитета, а все это были люди довольно преклонного возраста, Мэри произвела благоприятное впечатление, и каждый норовил перетянуть ее на свою сторону – против других – отчасти из-за ее молодости. Сознание собственной власти над остальными наполняло ее гордостью; ей казалось, что нет работы важнее или приятней, чем такая, когда ты заставляешь других делать то, что нужно тебе. И в самом деле, когда ей удавалось настоять на своем, она начинала даже немного жалеть тех, кто ее послушался.

Но вот члены комитета поднялись со своих мест, собрали бумаги, постукивая по столу, чтобы подравнять края стопок, сложили их в портфели, защелкнули замочки и поспешили прочь, намереваясь – по крайней мере, большинство из них – успеть на поезд, чтобы не опоздать на заседания других комитетов, поскольку все они были люди занятые. Мэри, миссис Сил и мистер Клактон остались одни; в помещении было душно и неприбрано, на столе валялись в беспорядке розовые промокашки, в стакане осталась недопитая вода – кто-то налил себе и забыл выпить.

Миссис Сил занялась приготовлением чая, а мистер Клактон удалился в свою каморку – подшивать кипу новых документов. Мэри от волнения даже не предложила миссис Сил помочь с чайной посудой. Она подошла к окну, распахнула его и стала глядеть на улицу. Уже зажглись уличные фонари, и сквозь туман на площади можно было различить фигурки людей, переходивших улицу, спешивших куда-то по тротуару на другой стороне.

Упиваясь беспричинным чувством собственного превосходства, Мэри смотрела на крохотные фигурки и думала: «Стоит мне только захотеть, и вы у меня все будете маршировать или стоять на месте по стойке “смирно”, выстроитесь в одну или в две шеренги; я могу сделать с вами все, что пожелаю».

Подошла миссис Сил, встала рядом.

– Не хотите что-нибудь накинуть на плечи, Салли? – спросила Мэри несколько покровительственно, испытывая что-то вроде жалости к этой незадачливой маленькой энтузиастке.