– Но тебя поразило литературное мастерство – не чувство?
– В таких отрывках, как этот, конечно, мастерство больше бросается в глаза.
– А может, найдешь время послушать еще один кусочек? Диалог влюбленных? По-моему, там есть настоящее чувство. Денем тоже считает, что это лучшее из всего, что я написал.
– Ты читал свою пьесу Ральфу Денему? – удивилась Кэтрин. – Наверное, он в этом смыслит больше, чем я. И что он сказал?
– Кэтрин, дорогая! – воскликнул Родни. – Я не прошу разбирать пьесу по косточкам, как это сделал бы какой-нибудь критик. Полагаю, во всей Англии найдется от силы пять человек, чье мнение о моем творчестве для меня хоть что-то да значит. Но я доверяю тебе в том, что касается чувств. Когда я пишу, я всегда думаю о тебе, Кэтрин, даже если это такие вещи, которые я никогда не осмелюсь тебе показать. И главное для меня – я правда так считаю, – чтобы тебе мое произведение понравилось, а до остальных мне дела нет.
Кэтрин была растрогана этим знаком доверия.
– Ты слишком много обо мне думаешь, Уильям, – сказала она, забыв о том, что не собиралась говорить с ним в таком тоне.
– Нет, Кэтрин, не много, – ответил он, отправляя рукопись в ящик стола. – Мне приятно о тебе думать.
Такой смиренный ответ, за которым не последовало никаких заверений в любви – он лишь сказал, что если ей пора идти, то он проводит ее до Стрэнда, и не может ли она подождать минутку, пока он снимет халат и наденет пальто, – всколыхнул в ней теплую волну чувства, которого раньше она к нему не испытывала. Он удалился в соседнюю комнату переодеться, а она подошла к книжному шкафу, взяла из него первую попавшуюся книгу, открыла – и уставилась на страницы невидящим взором.
Сомнений не оставалось: она станет женой Родни. Разве не все к тому идет? И что в этом плохого? Тут она вздохнула и, отбросив мысли о замужестве, впала в мечтательное состояние – в своих мечтах и она сама стала другой, и мир вокруг тоже переменился. И поскольку заглядывала она туда не первый раз, то легко нашла там дорогу. Если б ее попросили поделиться своими впечатлениями, она бы ответила, что там обитают реальности иллюзий, родившихся здесь, в этом мире, – такими непосредственными, яркими и свободными были ее ощущения в сравнении с тем, что доступно нам в этой жизни. Там было все то, что мы могли бы почувствовать, будь нам это позволено: счастье, которое дается нам здесь лишь урывками, красота, отблеск которой мелькнет – и нет его. Несомненно, большая часть обстановки в том мире была взята из прошлого, вернее, даже из Англии елизаветинской поры. Однако как бы ни менялось убранство этого воображаемого мира, две его черты оставались неизменными. Это был мир, где чувства свободны от оков, налагаемых реальной жизнью, и возвращение к действительности всегда сопровождалось горечью и стоическим смирением. Она не встречала там, как Денем, чудесно преобразившихся знакомых, не примеривала на себя никакой героической роли. Но там ее ждал благородный герой, ее единственный избранник, и, пока они мчались на резвых конях под пологом ветвей, их окрыляло чувство, чистое и внезапное, как накатившая на берег волна. Но ее свобода утекала, точно время в песочных часах, из-за древесных крон уже доносились посторонние звуки – это Родни переставлял какие-то вещи на туалетном столике; наконец, Кэтрин очнулась от грез, захлопнула книгу, которую держала в руке, и вернула ее на место.
– Уильям, – позвала она, сначала едва слышно, как во сне, когда пытаешься докричаться, а тебя не слышат, – Уильям, – повторила она на этот раз уверенней, – если ты все еще не оставил мысль жениться на мне, я согласна.
Когда самый главный вопрос вашей жизни решается таким бесцветным и унылым голосом, без малейшей радости и оживления, вряд ли вам это понравится. Как бы то ни было, Уильям не ответил. Он стоически выжидал. Секунду спустя он быстро вышел из гардеробной и спокойно сказал, что, если ей нужны устрицы, у него есть на примете одна рыбная лавка, которая открыта допоздна. Она облегченно вздохнула.
Из письма, отправленного миссис Хилбери золовке миссис Милвейн несколькими днями позже:
«…Как глупо с моей стороны пропустить фамилию в телеграмме. Такая красивая, звучная английская фамилия, к тому же умнейший человек! Он читал буквально все . Я сказала Кэтрин: хочу, чтобы он за ужином сидел по правую руку от меня и был рядом, когда зайдет речь о шекспировских персонажах. Конечно, молодые не будут богаты, зато будут очень, очень счастливы. Как-то поздно вечером я сидела у себя в комнате и думала: как жаль, что ничего прекрасного со мной уже не случится, и вдруг услышала шаги Кэтрин в коридоре и сказала себе: «Может, позвать ее?» – но потом подумала (такие вот безнадежные, унылые мысли обычно приходят в голову, когда в камине догорает огонь и закончился твой день рожденья): «К чему ей знать мои тревоги?» Однако, по здравом размышлении, я все же взяла себя в руки, потому что в следующее мгновение она постучалась, вошла и опустилась на коврик, и, хоть никто из нас ни произнес ни слова, я вдруг почувствовала себя такой счастливой, что невольно воскликнула: «О Кэтрин, как бы я хотела, чтобы, когда ты доживешь до моих лет, у тебя тоже была дочь!» Ты знаешь, как Кэтрин умеет молчать. Она молчала, да так долго, что я по глупости и от волнения испугалась. Чего – сама не знаю. И тогда она поведала мне, что в конце концов решилась. Она написала ему. И ожидала его у нас на следующий день. Поначалу я вовсе не обрадовалась: зачем ей вообще выходить замуж? Но когда она сказала: «Все останется как прежде. Я всегда буду заботиться о вас с папой в первую очередь», – лишь тогда я поняла, какой была эгоистичной, и сказала ей, что она должна отдать ему все, все, все! А сама я с благодарностью удовольствуюсь и второй ролью. Но почему, когда все обернулось так, как только и можно было пожелать, почему ничего не можешь с собой поделать, и плачешь, и чувствуешь себя несчастной старой женщиной, чья жизнь безотрадна, пуста и вот-вот подойдет к концу, ведь годы никого не щадят? Но Кэтрин сказала мне: «Я счастлива. Я очень счастлива». И тогда я подумала, хотя в ту минуту все казалось ужасно нерадостно: Кэтрин говорит, что она счастлива, а у меня теперь есть сын, и значит, все к лучшему и даже еще прекрасней, чем я могла себе представить, ибо, хоть в проповедях об этом и не говорят, я все же верю, что мир создан для того, чтобы человек был в нем счастлив. Она сказала мне, что они поселятся недалеко от нас и будут навещать каждый день – и она будет продолжать Жизнь, а мы сможем ее завершить так, как и мечтали. И в конце-то концов было бы куда ужасней, если б она вовсе не вышла замуж – или, допустим, вышла за кого-то, с кем мы не смогли бы ужиться. Только представь, если бы она влюбилась в женатого?
И хотя никто не бывает достаточно хорош для тех, кого мы так любим, я уверена, он питает к ней самые добрые и искренние чувства, а что выглядит немного нервным и его манерам недостает властности – я думаю, тут все дело в Кэтрин. Вот я написала это и вижу, что конечно же у моей Кэтрин есть все те качества, которых ему так не хватает. Она властная, и нервозности в ней нет; она привыкла приказывать и распоряжаться. И теперь ей пора принести все это в дар тому, кто станет ценить ее, когда нас уже здесь не будет, разве что бесплотные духи, поскольку – и не важно, что скажут люди, – я наверняка буду не раз возвращаться в этот прекрасный мир, где мы были так счастливы и так несчастны и где даже сейчас я вижу себя, протягивающую руки за очередным подарком с великого Волшебного Дерева, ветви которого все еще увешаны, хоть и не так густо, как прежде, чудесными игрушками, а между ветвями виднеется уже не синее небо, но звезды и вершины далеких гор. А дальше – кто знает? И кто мы такие, чтобы давать советы собственным детям? Можно лишь надеяться, что и они увидят ту же картину и будут так же верить, потому что без этого жизнь кажется совсем бессмысленной. Вот этого я и прошу для Кэтрин и ее мужа».
Глава XII
– Дома ли мистер Хилбери или миссис Хилбери? – поинтересовался мистер Денем у горничной в Челси неделю спустя.
– Нет, сэр. Но дома мисс Хилбери, – ответила та.
Из всех возможных ответов именно этого Ральф не ждал, но вдруг со всей ясностью понял, что именно надежда увидеть Кэтрин и привела его в Челси, под предлогом якобы встречи с ее отцом.
Поэтому он для порядка сделал вид, что раздумывает, а затем последовал за прислугой наверх, в гостиную. Как и в первый раз, несколько недель назад, дверь закрылась за ним, словно тысяча дверей, мягко отрезая его от всего внешнего мира. И вновь Ральф ощутил особую атмосферу этой гостиной, наполненной глубокими тенями, пламенем камина, неподвижными светлыми огоньками свеч и бесконечным пространством, которое следовало пересечь, чтобы добраться до круглого стола в центре комнаты, отягощенного хрупким бременем серебряных подносов и фарфоровых чашек. Но сегодня здесь была и сама Кэтрин. Судя по книге в ее руке, она не ждала гостей.
Ральф сказал, что надеялся застать ее отца.
– Отец вышел, – ответила она. – Можете подождать его, думаю, он скоро вернется.
Возможно, это была простая вежливость, но Ральфу показалось, что Кэтрин рада его визиту. Может, ей надоело пить чай и читать в одиночестве; как бы то ни было, она бросила книгу на диван едва ли не с облегчением.
– Один из современных авторов, которых вы презираете? – спросил он, улыбнувшись ее небрежному жесту.
– Да, – ответила она. – Думаю, даже вы бы его презирали.
– Даже я? – повторил он. – Почему даже я?
– Вы сказали, что любите современную литературу. А я говорила, что терпеть ее не могу.
Пожалуй, это было не слишком точным пересказом их беседы среди семейных реликвий, но Ральф был польщен тем, что она этого не забыла.
– Или же я сказала, что ненавижу книги вообще? – продолжила она, перехватив его вопросительный взгляд. – Я уже не помню…
– А вы ненавидите книги вообще?
– Пожалуй, было бы глупо утверждать, что я ненавижу книги вообще, прочтя всего десяток. Но… – Она вдруг остановилась.
– Но?
– Да, я ненавижу книги, – сказала она. – К чему все время твердить о чувствах? Вот чего я понять не могу. Все стихи, все романы – о чувствах.
Она быстро и ловко нарезала пирог, собрала поднос с хлебом и маслом для миссис Хилбери, которая была простужена и не выходила из своей комнаты, и приготовилась отнести его наверх.
Ральф придержал перед ней дверь, а затем замер посреди пустой комнаты, скрестив руки. Глаза его сияли, и он даже не понимал, во сне это происходит с ним или наяву. И на улице, и на крыльце, и на лестнице его преследовала мечта о Кэтрин; лишь на пороге гостиной она исчезла, чтобы не так мучительно было несоответствие Кэтрин воображаемой и Кэтрин реальной. Но уже через пять минут оболочка призрачной мечты заполнилась плотью; взгляд волшебного видения обжигал биением жизни. Оглядевшись вокруг в замешательстве, он обнаружил, что стоит меж ее столиков и стульев; они были тяжелые и настоящие – он для верности потрогал спинку стула, на котором Кэтрин только что сидела, – но при этом оставались нереальными, как во сне. Он весь превратился в зрение и слух, и где-то в глубине сознания, помимо его воли, явилось вдруг радостное понимание того, что действительность по красоте своей превосходит любые, даже самые невероятные, грезы.
Через минуту в комнату вошла Кэтрин. Она шла ему навстречу – еще более прекрасная и необыкновенная, чем в мечтах: потому что реальная Кэтрин могла произносить слова – он словно видел, как они теснятся в ее голове, рвутся наружу в сиянии глаз; и даже самая обычная фраза вспыхивала, озаренная этим бессмертным огнем. Она превосходила все его мечты о ней. Она показалась ему нежной, как пушистая белая совушка, на пальце он заметил кольцо с рубином.
– Мама просила передать, – сказала Кэтрин, – она надеется, что вы уже начали писать поэму. Она говорит, стихи должен писать каждый… Все мои родственники сочиняют стихи, – продолжила она. – Даже неприятно, как подумаешь, – потому что, разумеется, все их вирши ужасны. Но по крайней мере, их не надо учить наизусть…
– Не слишком приятные слова для начинающего поэта, – заметил Ральф.
– Но вы же не поэт? – спросила она, со смешком обернувшись к нему.
– Если б я был им, мне следовало бы вам признаться?
– Да. Потому что, мне кажется, вы говорите правду, – ответила она, глядя ему в глаза, словно надеялась найти подтверждение сказанному.
