Однако сам дом был окружен садом, которым хозяин весьма гордился. Лужайка перед окнами гостиной представляла собой густой темно-зеленый ковер, не запятнанный ни единым цветком маргаритки, по другую ее сторону две дорожки, обрамленные по краям рабатками из высоких цветов, вели к прелестной зеленой лужайке, по которой преподобный Уиндем Датчет имел обыкновение расхаживать каждое утро в одно и то же время, которое подсказывали ему солнечные часы. Часто его можно было заметить там с книгой в руке, он периодически в нее заглядывал, затем закрывал и произносил конец оды по памяти. Он знал Горация почти наизусть и имел обыкновение связывать очередную прогулку с какими-нибудь определенными одами, которые прилежно повторял, одновременно оглядывая цветник и то и дело останавливаясь, чтобы оборвать засохший или увядший лист или цветок. В дождливые дни, верный своей привычке, в тот же самый час он вставал с кресла и принимался расхаживать по кабинету, останавливаясь, только чтобы поправить какую-нибудь книжку в шкафу или получше расположить на каминной полке два бронзовых распятия, стоявших на пирамидальных подставках из змеевика. Дети его любили, считая его более ученым, чем он был на самом деле, и уважали его привычки. Как человек педантичный, он был наделен в первую очередь такими качествами, как целеустремленность и готовность к самопожертвованию, а вовсе не эрудицией и оригинальностью. Холодными ночами, в дождь и бурю он без лишних слов садился в седло и отправлялся к слабым и больным прихожанам, нуждавшимся в его поддержке, а из-за умения быть пунктуальным в самых скучных делах его часто приглашали в различные комитеты и местные советы; и в данный период жизни (ему минуло шестьдесят восемь лет) его исключительная худоба начинала вызывать сочувственные вздохи у пожилых дам, полагавших, что он слишком изводит себя постоянными разъездами, нет чтобы посидеть в тепле и уюте у камелька. Его старшая дочь Элизабет жила в его доме, вела хозяйство и очень напоминала отца прямотой и чистосердечием, а также педантичностью. Из двоих сыновей один, Эдвард, был агентом по продаже недвижимости, другой, Кристофер, готовился стать юристом. На Рождество, естественно, все они собирались вместе, и в предшествующий месяц приготовления к рождественской неделе занимали довольно много места в умах хозяйки и прислуги, которые с каждым годом имели все больше поводов гордиться обустройством дома по этому случаю. Покойная миссис Датчет оставила полный шкаф превосходного постельного и столового белья, который перешел к Элизабет в девятнадцать лет, после смерти матери, и с тех пор забота о семье легла на плечи старшей дочери. Она разводила симпатичных желтеньких цыплят, немножко рисовала, и несколько розовых кустов в саду были всецело на ее попечении; и за всеми этими заботами – о доме, о цыплятах, о бедных и немощных – ей не оставалось ни одной спокойной минуты. Из всех полезных качеств именно ее «правильность» придавала ей вес в семье. Когда Мэри писала сестре, что пригласила Ральфа Денема погостить у них, она добавила, зная характер Элизабет, что он очень милый, хотя немного странный, и чуть не заморил себя в Лондоне работой. Конечно, Элизабет может подумать, что у них с Ральфом роман, но, разумеется, никто из сестер об этом не станет даже упоминать, разве что какое-нибудь ужасное событие сделает это упоминание неизбежным.
Мэри приехала в Дишем, еще не зная, примет ли Ральф ее приглашение, но за два или три дня до Рождества она получила от него телеграмму: он просил ее снять для него комнату в деревне. Следом пришло и письмо, в котором он писал, что будет рад возможности столоваться у них, но хотел бы поселиться отдельно, поскольку для работы ему необходимы тишина и покой.
Когда доставили письмо, Мэри гуляла по саду с Элизабет – они осматривали розы.
– Какая чушь! – решительно сказала Элизабет, после того как сестра изложила ей этот план. – У нас пять свободных комнат, даже когда мальчики здесь. Кроме того, в деревне он не найдет сейчас жилья. И ему не следует работать, раз он переутомился.
«А может, он просто не хочет нас слишком часто видеть», – подумала Мэри, но вслух согласилась с сестрой. Она была благодарна ей за поддержку в том, чего ей на самом деле очень хотелось. Девушки срезали поздние розы и складывали их, цветок к цветку, в плоскую корзинку.
«Если бы Ральф был сейчас здесь, он бы счел это занятие ужасно скучным», – подумала Мэри, рука дернулась, и роза легла в корзинку чуть наискосок. Тем временем они дошли до конца дорожки, и, пока Элизабет выравнивала некоторые цветы и подвязывала их к шпалерам, Мэри смотрела на отца, который расхаживал, как обычно, заложив одну руку за спину и задумчиво склонив голову. Отчасти чтобы прервать этот размеренный марш, Мэри ступила на травянистую лужайку и тронула отца за плечо.
– Вот вам цветок для бутоньерки, – сказала она, протягивая ему розу.
– Что, милая? – произнес мистер Датчет, взяв у нее цветок и держа его чуть на отлете, поскольку был подслеповат, при этом он даже не замедлил шага.
– Когда прибудет этот твой знакомый? Это розочка Элизабет – надеюсь, ты спросила у нее разрешения… Элизабет очень не любит, когда срывают розы без ее спросу, и она, конечно, права…
Почему-то только сейчас Мэри обратила внимание на его привычку произносить фразы певучей скороговоркой, после чего он впадал в глубокую задумчивость, которую его дети принимали за усиленную мыслительную работу, слишком важную, чтобы ее выразить ее вслух.
– Что? – спросила Мэри, как только бормотание смолкло, возможно впервые в жизни осмелившись нарушить молчание отца.
Отец не ответил. Она прекрасно понимала, что он хочет, чтобы его оставили в покое, но не отступалась, как если бы перед ней был лунатик, которого она считала своим долгом разбудить для его же блага. И, желая разбудить отца, она ничего лучше не придумала, как сказать:
– Какой красивый у нас сад!
– Да-да-да, – пробормотал мистер Датчет и еще ниже опустил голову. И вдруг, когда они дошли до конца тропинки и повернули обратно, он встрепенулся: – Знаешь, все больше людей ездят по железной дороге. Там уже вагонов не хватает. Вчера к четверти первого сорок штук проехало – сам считал. Они отменили поезд на девять ноль три, а вместо него дали на восемь тридцать, деловым людям так удобнее, видите ли. Но ты приехала вчера на обычном поезде, в десять минут четвертого, полагаю?
Она ответила «да» и, казалось, ждала продолжения, но он посмотрел на часы и направился по тропинке к дому, держа розу все так же чуть в стороне. Элизабет между тем удалилась на задний двор, где был птичник, так что Мэри осталась одна, с письмом Ральфа в руке. На душе было неспокойно. Она благополучно забыла о том, что собиралась за это время все хорошенько обдумать, и теперь, когда Ральф вот-вот приедет, ее беспокоило только одно: какое впечатление произведет на него ее семейство. Скорее всего, подумала она, отец станет обсуждать с ним железнодорожное сообщение. Чуткая и проницательная Элизабет постарается почаще оставлять их наедине, под предлогом того, что надо отдать распоряжение служанке. Братья уже пообещали взять его с собой на охоту. Она была рада, что их можно не посвящать в личные обстоятельства Ральфа – она была уверена: мужчины всегда найдут общий язык. Но что он подумает о ней ? Заметит ли, что она не такая, как остальные члены ее семейства? Она придумала план: отведет его в свою гостиную и как бы невзначай заведет разговор об английских поэтах, которые теперь занимали значительное место в ее книжном шкафу. Более того, она даст ему понять – естественно, когда они будут одни, – что она тоже считает свою семью необычной, пусть даже чудно́й, но только не заурядной. Но к этой мысли его еще нужно каким-то образом подвести. Можно обратить его внимание на то, что Эдвард зачитывается комическими историями про Джоррокса [59] , а Кристофер, при том что ему уже двадцать два года, увлеченно собирает бабочек и мотыльков. Может, кое-какие рисунки Элизабет, конечно самые достойные, добавят красок той семейной картине, которую она надеялась ему представить: да, они люди со странностями и, может быть, в чем-то ограниченные, но вовсе не скучные и заурядные. Эдвард, просто чтобы не сидеть без дела, в это время разравнивал катком газон: и стоило ей увидеть его, раскрасневшегося, с блестящими карими глазами, похожего в своем коричневом ворсовом пальто на молодую и норовистую упряжную лошадку, она тотчас устыдилась своих честолюбивых планов. Она любила его таким, как он есть, она любила их всех, и, пока шла рядом с братом, от одного конца лужайки к другому, а потом обратно, ее строгое нравственное чувство прилежно изничтожало тщеславные и романтические мечты, возникавшие при одной мысли о Ральфе. Мэри ведь прекрасно понимала, что, к счастью или к несчастью, она мало чем отличается от остальных членов своей семьи.
На следующий день, сидя в углу вагона третьего класса, Ральф стал осторожно расспрашивать коммивояжера, сидевшего в углу напротив. Речь шла о деревне под названием Лэмпшер, что находилась, насколько он знал, милях в трех от Линкольна. Есть ли там большой дом, поинтересовался он, в котором живет джентльмен по фамилии Отуэй?
Коммивояжер ничего об этом не знал, но на всякий случай несколько раз повторил для себя фамилию Отуэй, к тайному удовольствию Ральфа. Воспользовавшись случаем, тот достал из кармана письмо, чтобы сверить адрес.
– Стогдон-Хаус, Лэмпшер, Линкольн, – прочитал он.
– В Линкольне вам кто-нибудь подскажет дорогу, – сказал коммивояжер, и Ральфу пришлось признаться, что сегодня туда не собирается.
– Сначала мне надо в Дишем, а оттуда я пешком дойду, – сказал он и порадовался, как ловко заставил странствующего торговца поверить в то, во что сам очень хотел бы верить.
Потому что в письме, хотя и подписанном отцом Кэтрин, не было даже намека на приглашение, да и неясно, там ли сейчас Кэтрин; в нем лишь сообщалось, что в течение двух недель письма мистеру Хилбери следует отправлять по указанному адресу. Но когда Ральф смотрел в окно, то думал только о ней, ведь она тоже могла видеть эти серые поля, а может, она сейчас там, где на взгорке темнеет роща, а у подножья холма сияет, то исчезая, то вновь появляясь, желтый огонек. Наверное, это солнце отражается в стеклах старинного серого особняка, решил он. И блаженно откинулся на спинку сиденья в своем углу, забыв о коммивояжере. Но все его попытки представить Кэтрин ограничивались этим старым особняком; некое внутреннее чутье подсказывало ему, что, зайди он чуть дальше, реальность вторгнется в его мечты и разрушит их; ведь нельзя так просто взять и отмахнуться от фигуры Уильяма Родни. После того дня, когда Кэтрин сообщила ему о своей помолвке, он старательно изгонял из мечты о ней любые приметы реальной жизни. Но предзакатный солнечный луч, отливающий зеленью за стволами высоких деревьев, стал для него символом Кэтрин. Этот свет, казалось, проникает в самое сердце. Словно она тоже смотрит на эти серые поля, сидя рядом с ним в этом вагоне, задумчивая, молчаливая и бесконечно нежная, – но, когда она приблизилась настолько, что у него перехватило дыхание, он поспешил прогнать дивное виденье, к тому же поезд замедлял ход. Вагон дернулся пару раз, и это окончательно вернуло Денема к действительности, а когда состав заскользил вдоль платформы, он заметил Мэри Датчет, ее крепкую фигуру, облаченную во что-то коричневое с примесью алого. Сопровождавший ее высокий юноша пожал ему руку, забрал багаж и пошел впереди, так и не сказав ни единого внятного слова.
Как же приятно звучат голоса в зимний вечер, когда фигуру говорящего окутывает мгла и кажется, что голос исходит откуда-то из пустоты и пронизан он такой теплотой и доверительностью, какую редко можно заметить при свете дня. Именно таким был голос Мэри, когда она приветствовала его. Весь ее вид навевал мысли о зимних изгородях, о листьях ежевики, горящих багрянцем. Ему показалось, что он ступил вдруг на берег совершенно другого, неведомого мира, но не спешил отдаться сразу всем его удовольствиям. Ему предложили на выбор – поехать в тележке с Эдвардом или идти до самого дома по полям вместе с Мэри; путь неблизкий, объяснили ему, но Мэри сказала, что пешком намного приятнее. И он решил пойти с Мэри, потому что рядом с ней он чувствовал себя увереннее. Отчего это она так весела, подумал он не без зависти, провожая взглядом быстро удаляющийся возок. Высокая фигура Эдварда, привставшего на облучке с поводьями в одной руке и кнутом в другой, вскоре скрылась во мгле. Деревенские жители, ездившие в город на рынок, забирались в свои двуколки или по двое, по трое брели пешком по дороге. Многие из них узнавали Мэри, желали ей доброго вечера, и она тоже кричала что-то им в ответ, приветствуя каждого по имени. Но вскоре она свернула на тропинку, начинавшуюся за перелазом и терявшуюся в темно-зеленой дымке кустов. Теперь перед ними сияло красновато-желтое небо, как спил полупрозрачного камня, когда его поднесешь к лампе, в обрамлении голых древесных крон – черные ветки четко вырисовывались на сияющем фоне; часть закатного неба с одной стороны загораживал высокий холм, по другую сторону до самого горизонта расстилалась равнина. Какая-то быстрая, бесшумная ночная птица, похоже, вызвалась их сопровождать – летела впереди, делала круг, исчезала, появлялась снова.
Мэри сотни раз ходила этой дорогой, обычно одна, и, стоило ей увидеть знакомый силуэт дерева или услышать голос фазана, доносившийся из овражка, отзвуки давних впечатлений вели за собой целый сонм мыслей и воспоминаний. Но в этот вечер настоящее взяло верх над призраками прошлого, и она смотрела на поля и деревья с упоением и восторгом первооткрывателя, так, словно видит их впервые.
– Ну как вам, Ральф, – сказала она, – это ведь лучше, чем Линкольнз-Инн-Филдс? Смотрите, вот и птица! Надеюсь, вы захватили бинокль? Эдвард и Кристофер хотят вас взять с собой на охоту. Вы умеете стрелять? Хотя…
– Постойте, прежде объясните мне, – сказал Ральф. – Кто хочет взять на охоту? И где я остановлюсь?
– Остановитесь вы у нас, – храбро сказала она. – Разумеется, у нас – вы ведь не возражали, когда собирались приехать?
– Если бы я знал, я бы не приехал, – произнес он очень серьезно.
Какое-то время они шли молча, Мэри больше не делала попыток заговорить. Она хотела, чтобы Ральф почувствовал, а он наверняка почувствует, в этом она не сомневалась, всю прелесть жизни на природе, на свежем воздухе. И она была права. Уже через минуту, к ее большой радости, он это подтвердил.
– Именно так я и представлял ваши родные места, – сказал он, сдвигая на затылок шляпу и оглядываясь по сторонам. – Настоящая сельская местность. Не барская усадьба.
Ральф вдохнул полной грудью живительную прохладу и впервые за много недель почувствовал, какое это счастье – ощущать свое тело.
– Теперь нам надо как-то пробраться за изгородь, – сказала Мэри.
В просвете между кустами Ральф заметил и потянул на себя проволоку – силки браконьера над кроличьей норой.
– Я бы не стала их винить, браконьеров, – сказала Мэри, глядя, как он возится с проволокой. – Не знаю только, чьих это рук дело: Альфреда Даггинса или Сида Рэнкина? Но что им еще остается, когда зарабатываешь всего пятнадцать шиллингов в неделю? Пятнадцать шиллингов в неделю, – повторила она, оказавшись по другую сторону изгороди и проводя рукой по волосам, чтобы выбрать прицепившиеся колючки. – Я бы могла прожить на пятнадцать шиллингов в неделю – легко.
– Неужели? – сказал Ральф. – Не верю, что смогли бы, – добавил он.
– Да-да! У них есть сторожка и огород, где можно выращивать овощи. Не так уж плохо, – сказала Мэри смиренно.
– Но вам бы это быстро надоело, – настаивал Ральф.
– Иногда мне кажется, это единственное, что никогда не надоест, – ответила она.
Мысль о домике, где можно выращивать овощи и жить на пятнадцать шиллингов в неделю, показалась Ральфу на удивление приятной.
– Но если рядом шумная дорога или у соседей шестеро по лавкам и они вечно развешивают стираное белье у вас в саду?
– Мой домик, каким я его себе представляю, стоит на отшибе, а вокруг вишневый или яблоневый садик.
