«Значит, вот как это бывает», – думала Кэтрин, глядя на нее. Помедлив в нерешительности, поскольку не была уверена, что ее слова будут уместными, она все же произнесла едва слышно:
– Значит, вы любите?
– Да, – сказала Мэри. – Люблю. О, если бы только я могла – не любить!.. Но дело не в этом, просто вам следует знать… Есть еще одно, что я хотела вам сказать. – Она помолчала немного. – Конечно, он не просил меня говорить вам об этом, но я уверена: он вас любит.
Кэтрин еще раз внимательно посмотрела на нее: наверное, Мэри слишком возбуждена, что-то напутала и вообще все это какой-то бред. Но нет, Мэри сосредоточенно хмурила брови, будто пыталась найти аргумент в трудном споре, и все же больше была похожа на человека рассудительного, а не на того, кого переполняют чувства.
– И это доказывает, что вы ошибаетесь, все совершенно не так, – сказала Кэтрин, пытаясь рассуждать здраво.
Можно даже не обращаться за подтверждениями к собственным воспоминаниям, потому что и без того было ясно: если Ральф и испытывал к ней какие-то чувства, то этими чувствами были – скепсис и неприязнь. Тут и думать нечего, а Мэри, хоть и уверяла в обратном, даже не пыталась ничего доказать, лишь объясняла, скорее себе, чем Кэтрин, что позволило ей прийти к такому выводу.
И она заставила себя сделать то, что требовал от нее ее внутренний голос, – и ее подхватило и понесло, как на гребне гигантской волны, против которой она бессильна.
– Я сказала это вам, – говорила она, – потому что надеюсь, вы мне поможете. Я не хочу ревновать. А ведь я ужасно ревную. И я решила: единственный выход – открыться вам. – Она помедлила в нерешительности, пытаясь, видимо, прояснить для себя, что же на самом деле чувствует. – Если я вам откроюсь, тогда мы сможем об этом поговорить, и, если начну ревновать, я сразу вам скажу. И если почувствую искушение сделать что-нибудь ужасно гадкое, я тоже вам расскажу – так будет правильно. Оказалось, это нелегко, но одиночество меня пугает. Я могла бы замкнуться и жить дальше с этим. Да, именно этого я и боюсь. Если думать о чем-то всю жизнь – ничего не изменится. Но так трудно что-то в себе изменить. Когда я думаю о чем-то, что это плохо, то так и продолжаю думать, и теперь я понимаю, что Ральф был прав, утверждая, что нельзя делить все на только хорошее и только плохое, то есть, я хочу сказать, нельзя никого осуждать…
– Ральф Денем так сказал? – возмутилась Кэтрин.
Каким же черствым и бессердечным надо быть, чтобы заставить бедняжку Мэри так страдать, подумала она. Перечеркнул дружбу, когда в ней отпала необходимость, и что еще хуже – подвел под это дело философскую теорию, насквозь фальшивую.
Она уже собиралась сказать об этом, как Мэри ее опередила.
– Нет-нет, вы не поняли, – сказала она. – Если в этом искать виноватых, то виновата я одна. В конце концов, я же знала, на что иду, это был сознательный риск… – и неожиданно замолчала.
Ее вдруг осенило, что, рискнув, она лишилась приза, причем окончательно, и уже не имеет права, говоря о Ральфе, утверждать, что знает его лучше, чем другие. И любовь к нему тоже теперь не ее исключительная собственность, раз он не разделяет это чувство; и в довершение всего новая ясная и прекрасная картина жизни стала вдруг дробиться и туманиться, стоило ее доверить другому. А прежняя неразделенная любовь, теперь, увы, утраченная, была так хороша! И чтобы скрыть навернувшиеся слезы, она поднялась, подошла к окну, раздвинула занавески и встала там, пытаясь успокоиться. Не то чтобы она стыдилась своей печали, горше всего было то, что она решилась на предательский шаг по отношению к себе самой. Загнанная, обманутая, ограбленная – сначала Ральфом, затем Кэтрин, она вся растворилась в этом унижении, ничего не осталось ей такого, что она могла бы назвать своим. Слезы бессилия застилали глаза и катились по ее щекам. Но по крайней мере, со слезами она еще могла справиться и немедленно привела себя в порядок, после чего повернулась к Кэтрин и собрала по кусочкам остатки храбрости.
Кэтрин не шелохнулась: она сидела в кресле, чуть подавшись вперед, и глядела на огонь. Чем-то это напомнило Мэри Ральфа. Так и он, бывало, сидит, подавшись вперед, и смотрит в одну точку перед собой, а сам витает где-то далеко-далеко, открывает неизведанные земли, размышляет о важном и вечном, а потом вдруг очнется и скажет вдруг: «Ну что, Мэри?» – и молчание, исполненное для нее такой романтики, уступает место приятнейшей из всех бесед.
Однако в этой молчаливой фигуре было что-то незнакомое – тихое, торжественное, значительное, – даже дух захватывало. Мэри не спешила. Горькие мысли ушли, и она ощущала теперь удивительное спокойствие и уверенность. Она молча отошла от окна и снова села рядом с Кэтрин. Говорить не хотелось. Однако Мэри уже не была одинока, она стала сразу и жертвой, и гонителем, она была счастливее, чем когда-либо, и обделеннее, чем раньше, она была отвергнутой и бесконечно любимой. Нечего было даже пытаться выразить эти ощущения, более того, возникла уверенность, что ее понимают без слов. Так они сидели рядом в тишине, и Мэри осторожно поглаживала мех на юбке старенького платья Кэтрин.
Глава XXII
Кэтрин почти бежала по Стрэнду, и не только потому, что могла опоздать на свидание с Уильямом. Чтобы успеть туда вовремя, она могла бы взять кеб, – но была еще одна причина: ей требовался свежий воздух, чтобы раздуть в сердце пламя, зароненное словами Мэри. Потому что из всех впечатлений, оставшихся после недавнего разговора, одно стало для нее настоящим откровением, затмившим собой все остальное. Так говорит, так выглядит любовь.
«Она выпрямилась в кресле, посмотрела на меня и сказала: я люблю», – думала Кэтрин, пытаясь представить ту знаменательную сцену. Сцена эта была до того поразительной, что, вспоминая о ней, она – вот странно – не чувствовала ни капли жалости; то было пламя, вспыхнувшее во тьме; в его свете Кэтрин поняла, и поняла слишком ясно для собственного спокойствия, всю незначительность и фальшь собственных чувств – неудачное и жалкое подобие того, что чувствовала Мэри. Нужно было поскорей воспользоваться этим новым знанием – и еще раз обдумать сцену среди вереска, когда она сдалась, Бог знает почему, по причинам, которые теперь представлялись абсолютно несущественными. Так при свете дня человек спешит увидеть место, где накануне долго блуждал в тумане.
«Все просто, – сказала она себе. – Сомнений быть не может. Теперь остается только заговорить. Только заговорить», – повторяла она в такт собственным шагам и совсем забыла про Мэри Датчет.
Уильям Родни вернулся из присутствия раньше, чем предполагал, и сел за пианино – подбирать мелодии из «Волшебной флейты». Кэтрин опаздывала, как частенько случалось, но, поскольку она не большая любительница музыки, а у него сегодня музыкальное настроение, это и к лучшему. Данный недостаток Кэтрин был тем более странным, что женщины в ее семье, как правило, были удивительно музыкальны. Например, ее кузина Кассандра Отуэй обладает очень тонким музыкальным вкусом, и ему до сих пор вспоминается восхитительная картина – как она нежно играет на флейте в утренней гостиной в Стогдон-Хаусе. Он с удовольствием вспомнил, как забавно ее носик, длинный, как у всех Отуэев, нависал над флейтой, – словно она была непревзойденной, невероятно привлекательной музыкальной птичкой. Этот образ как нельзя лучше соответствовал ее мягкому и необычному характеру. Энтузиазм безукоризненно воспитанной юной девицы привлекал Уильяма и подсказывал тысячи способов быть ей полезным своими навыками и талантами. Ей надо послушать хорошую музыку так, как ее играют те, кто унаследовал великую традицию. Более того, по одной-двум фразам, оброненным во время разговора, он понял, что у нее, возможно, есть то, чего, как утверждала Кэтрин, нет у нее самой, – врожденная пылкая страсть к литературе. Он дал ей почитать свою пьесу. Тем временем Кэтрин задерживалась, а «Волшебная флейта» без голоса – совсем не то, так что он подумал: не написать ли, пока есть время, Кассандре ответ – посоветовать ей побольше читать Поупа [66] , а не Достоевского, поскольку именно такое чтение помогает получить правильное представление о композиции. И только он принялся обдумывать, как бы изложить эту мысль получше и поизящнее, не затрагивая при этом ничего личного, как вдруг услышал шаги Кэтрин на лестнице. Мгновение спустя он понял, что ошибся: это была не Кэтрин, но он уже не смог заставить себя вернуться к письму. Чувство эстетического удовольствия – весьма и весьма приятного – сменилось тревожным ожиданием. Был подан ужин, который, впрочем, пришлось поставить на огонь, чтобы не остыл. Прошло уже четверть часа, а Кэтрин все не появлялась. Вспомнилась некстати одна неважная новость, не дававшая ему покоя все утро: из-за болезни одного из клерков он, похоже, не сможет уйти в отпуск до конца года, а следовательно, свадьба откладывается. Однако этот факт был все же не так неприятен, как то, что с каждой минутой становилось все вероятнее: Кэтрин вообще забыла о свидании. После Рождества такое с ней редко случалось, но если все вернется на круги своя? Что, если их брак обернется, как она сказала, фарсом? Едва ли она специально решила ему досадить, просто у нее такой характер – ей ничего не стоит обидеть человека ни за что ни про что. Можно ли ее назвать холодной? Эгоцентричной? Он поразмыслил немного и был вынужден признать, что эта женщина остается для него загадкой.
«Многих вещей она просто не понимает», – думал он, поглядывая на отложенное письмо к Кассандре. Что помешало ему дописать это письмо, за которое он взялся с таким удовольствием? Причина в том, что в любую минуту в комнату могла войти Кэтрин. И то, что они связаны некими обязательствами, сейчас воспринималось как досадная помеха. Он решил оставить письмо на виду, пусть Кэтрин сама увидит, а он при случае честно расскажет, что давал Кассандре свою пьесу в надежде узнать ее мнение. Возможно – но совершенно необязательно, – она рассердится; и, как только он пришел к этой неутешительной мысли, в дверь постучали: явилась Кэтрин. Они холодно поцеловались; она не извинилась за опоздание. И все же ее присутствие его странно растрогало – однако он твердо решил не сдаваться и по возможности держаться с ней строго. Предоставив ей возможность самой снять пальто, он принялся хлопотать у стола.
– У меня для тебя есть новость, Кэтрин, – начал он торопливо, как только они сели ужинать. – Мне не удастся взять отпуск в апреле, свадьбу придется на какое-то время отложить.
Кэтрин чуть вздрогнула, словно очнувшись от собственных мыслей.
– Ничего страшного. Я хочу сказать, мы же не договорились о сроках аренды дома, – ответила она. – Но почему? Что случилось?
Оказалось, один из его коллег серьезно захворал и, вероятно, будет отсутствовать на службе несколько месяцев, если не полгода, и в таком случае им придется серьезно пересмотреть планы. Он говорил самым обыденным тоном, как бы между прочим, и это показалось ей странным. Она пригляделась к нему, но того, что он устал от нее, не заметила. Может, она недостаточно хорошо одета? Нет, тут придраться вроде бы не к чему. Или это из-за ее опоздания? Она взглянула на часы.
– Хорошо, что мы еще не сняли дом, – задумчиво сказала она.
– Да, я тоже так думаю; боюсь, теперь у меня будет меньше свободного времени, чем раньше.
Что ж, подумала она, может, это и к лучшему, хотя почему к лучшему – было пока неясно. Однако огонек, чуть затеплившийся, пока она шла сюда, заметно поутих: причиной была не столько сама новость, сколько поведение Родни. Она готовилась встретить сопротивление, с которым легче справиться, нежели… но она не могла бы сказать, с чем ей нужно справляться. За едой они говорили о разных незначащих вещах – негромко и сдержанно. Она не особенно разбиралась в музыке, но ей нравилось слушать, как он рассказывает, и, пока он говорил, представляла себе тихие семейные вечера у камина, которые будут проходить вот так же, за разговорами – или за книгой, потому что тогда она будет много читать, каждой незанятой клеточкой разума жадно впитывая знания, которых ей так не хватало. И наконец она совсем успокоилась. Но вдруг Уильям не выдержал. Она подняла на него недоумевающий взгляд, поскольку настроилась на приятные размышления.
– Куда мне адресовать письмо для Кассандры? – спросил он. Теперь сомнений быть не могло: с ним действительно сегодня что-то не то. – Потому что мы подружились, – добавил он.
– Она дома, где же ей еще быть? – ответила Кэтрин.
– И очень жаль, что она сидит там безвылазно, – сказал Уильям. – Почему бы тебе не пригласить ее в гости – повидать свет, послушать хорошую музыку? Я сейчас закончу письмо, если ты не возражаешь, так как меня очень беспокоит то, что она услышит завтра.
Кэтрин вжалась в спинку кресла, Родни меж тем положил письмо на колени и продолжил:
– Стиль, как ты знаешь, это то, чем мы склонны пренебрегать… – рассуждал он, чувствуя на себе взгляд Кэтрин, только вот какой – недовольный или безразличный, – он не мог понять.
На самом деле она чувствовала себя загнанной в ловушку – и это раздражало Кэтрин, поскольку нарушило все ее планы. Теперешнее равнодушие, если не сказать враждебность, со стороны Уильяма давало возможность разойтись без ссоры, раз и навсегда. Мэри и то было легче, думала она, там требовалось сделать один простой шаг – и все. На самом деле она подозревала, что вся эта хваленая утонченность, сдержанность и деликатность, которой отличались ее родные и близкие, объясняется неким изъяном характера. К примеру, хотя ей очень нравилась Кассандра, ее бесшабашный образ жизни поражал Кэтрин полнейшим легкомыслием: сперва та увлекалась социализмом, затем шелковичными червями, а теперь вот музыкой; последнее увлечение, как она подозревала, и вызвало внезапный интерес к ней Уильяма. Раньше Уильям, оставаясь с ней наедине, никогда не отвлекался на писание каких-то писем.
И постепенно пришла ясность – как будто за тучами вдруг открылось окошко, – что, возможно – нет, не возможно, а даже наверняка, – привязанность, которую она раньше принимала как должное, оказалась не так уж сильна или вообще прошла. Она внимательно посмотрела на него, словно ожидала увидеть в его лице признаки своего нового открытия. Весь его облик был исполнен внутреннего благородства, интеллекта и душевной чуткости, что было прекрасно, вне сомнений, но только все эти достойные качества сейчас, казалось, принадлежали постороннему. Поглощенный своим делом, Уильям показался ей чужим и отстраненным, – так бывает, когда смотришь на человека, беседующего за стеклянной стеной.
Он продолжал писать, не поднимая глаз. А она не решалась спросить его о чувствах, на которые не имела права. Уверенность в том, что он отдалился от нее, наполняла ее отчаянием – что ж, вот вам лучшее доказательство того, что человек бесконечно одинок! – сейчас Кэтрин поняла это с предельной ясностью. Она отвернулась к камину – казалось, даже физически они слишком далеко друг от друга, чтобы заговорить, духовно же ей не от кого было ждать понимания, все мечты ее подвели, и во всей Вселенной не осталось ничего настоящего, во что можно было бы верить, кроме абстрактных идей – цифр, законов, звезд, фактов, – но опорой ей они быть не могли, поскольку она не обладала достаточными знаниями и к тому же робела.
Поняв, что неловкое молчание затянулось по его вине, Родни оторвался от бумаг, надеясь сгладить все доброй шуткой или даже попросить прощения, однако увиденное повергло его в замешательство. Кэтрин, казалось, никак не оценивает его поведения – ей было безразлично. Судя по выражению лица, она думала о чем-то своем. Из-за ее равнодушия, свойственного в такой ситуации скорее мужчинам, нежели женщинам, у него исчезло желание сгладить неловкость и вновь вернулось ощущение полной беспомощности. Он невольно сравнивал Кэтрин с Кассандрой, какой он ее запомнил: живой, энергичной, взбалмошной. Кэтрин была сдержанной, холодной, молчаливой, отличие разительное, но все же она много значила для него, и ему было не все равно, как он выглядит в ее глазах.
Минуту спустя она странно поглядела на него, как будто только что заметила его присутствие.
– Ты закончил письмо? – спросила она весело, как показалось ему, без тени ревности.
– Нет, отложу до лучших времен, – ответил он. – Сегодня я почему-то не в настроении. Не могу найти нужные слова, получается как-то нескладно.
– Да ведь Кассандра не заметит, складно ты напишешь или нескладно, – сказала Кэтрин.
– Я в этом не уверен. Осмелюсь заметить, у нее неплохое литературное чутье.
– Возможно, – равнодушно произнесла Кэтрин. – Кстати, в последнее время ты стал пренебрегать моим образованием. Может, ты почитаешь мне что-нибудь? Позволь, я выберу книгу.
С этими словами она подошла к книжным полкам и принялась оглядывать ряды книг. Все лучше, думала она, чем ссора или тягостное молчание, которое все больше и больше отдаляет их друг от друга. Перебирая книги одну за другой, она с горькой иронией думала о том, как самонадеянна была всего лишь час назад, пытаясь спланировать их жизненный путь и при этом не имея ни малейшего представления о том, где они находятся, что чувствуют и даже любит ее Уильям или нет. Позиция Мэри казалась ей правильной и даже завидной – если, конечно, она ее правильно поняла, – и впрямь в жизни женщины все может быть так просто.
– Свифт, – сказала она наконец, вытащив том наугад, чтобы покончить хотя бы с этим вопросом. – Давай почитаем Свифта.
Родни взял у нее книгу, заложил пальцем страницу, но по-прежнему молчал. Лицо его было задумчиво, словно он мысленно взвешивал что-то, но пока не мог сказать ничего определенного.
Кэтрин, усаживаясь рядом с ним, бросила на него настороженный взгляд. На что она надеялась или чего страшилась – этого она не могла бы объяснить; главным, пожалуй, было совершенно непонятное и непозволительное желание убедиться, что он ее по-прежнему любит. Придирки, жалобы, мелочные расспросы – ко всему такому она давно привыкла, но эта погруженность в себя, за которой угадывалась внутренняя сила, была ей внове. Она не знала, чего ждать.
Наконец Уильям заговорил.
– Это немного странно, тебе не кажется? – Он попытался рассуждать. – Я хочу сказать, большинство людей сильно огорчились бы, узнав, что их свадьба на полгода откладывается. А вот мы – нет; чем ты это объясняешь?
Он говорил тоном беспристрастного судьи.
– Я объяснил бы это тем, – продолжил он, не дожидаясь ответа, – что наши отношения начисто лишены романтики. Отчасти это, конечно, из-за того, что мы давно знаем друг друга; но я думаю, тут не только это. Мне кажется, все дело в несходстве темпераментов: ты, на мой взгляд, немного холодна, а я, подозреваю, несколько эгоцентричен. И потому у нас нет ни малейших иллюзий относительно друг друга, хотя это и странно. Не стану отрицать: большинство удачных браков как раз и держатся на таком взаимопонимании. Но сегодня утром меня это поразило, и я подумал: действительно странно, когда Уилсон заметил, что я не слишком расстроен. К слову сказать, ты уверена, что мы еще не давали согласия на аренду того дома?
