– Ах, почему мы все не живем в деревне? – воскликнула миссис Хилбери, вновь выглянув в окно. – Мне кажется, у тех, кто живет на природе, мысли должны быть чистые и прекрасные! Никаких тебе ужасных трущоб, ни трамваев, ни автомобилей, и люди все такие гладкие и румяные! Ты не знаешь, Шарлотта, можно ли найти поблизости маленький коттедж – для нас, ну и еще пусть там будет несколько свободных комнат, где гости могли бы переночевать? И мы сэкономим столько денег, что сможем путешествовать…
– Да, неделю-другую вам все будет здесь нравиться, не сомневаюсь, – ответила леди Отуэй. – К какому часу вам сегодня понадобится экипаж? – И она потянулась к колокольчику.
– Пусть решает Кэтрин, – сказала миссис Хилбери. – Я как раз хотела тебе сказать, Кэтрин, что, когда я проснулась сегодня утром, все в голове сложилось в ясную картинку, и будь у меня карандаш, я бы сразу написала очень-очень длинную главу. Когда поедем, я присмотрю нам домик. Среди деревьев, с садиком, пруд с утками-мандаринками, кабинет для твоего отца, кабинет для меня и отдельная гостиная для Кэтрин, потому что она будет уже замужней дамой.
Кэтрин поежилась, придвинулась к огню и стала греть руки над высокой горкой углей; ей хотелось снова поговорить о замужестве, чтобы еще послушать, что скажет об этом тетя Шарлотта: вот только как это сделать?
– Можно взглянуть на ваше обручальное кольцо, тетя Шарлотта? – спросила она.
Кэтрин взяла кольцо с зелеными камешками и крутила его в руках так и эдак, не зная, что бы еще сказать.
– Я ужасно разочаровалась, когда впервые увидела это старое, невзрачное колечко, – задумчиво произнесла леди Отуэй. – На самом деле я хотела кольцо с бриллиантами, но не могла же я сказать об этом Фрэнку! А это он купил в Симле [61] .
Кэтрин еще немного покрутила на пальце колечко и молча вернула его тетушке. Губы ее сжались в тонкую линию, она поняла, что сможет вести себя с Уильямом так, как эти женщины вели себя со своими мужьями; она будет притворяться, что ей нравятся изумруды, хотя любит бриллианты. Надев кольцо, леди Отуэй заметила, что на улице морозно – впрочем, чего еще ожидать в это время года, скажем спасибо, что хоть солнце выглядывает; и она посоветовала обеим одеться в дорогу потеплее. Тетушкины банальности, как иногда подозревала Кэтрин, призваны были заполнить тишину и имели очень мало общего с тем, о чем та в действительности думает. Но сейчас мысли леди Отуэй совпадали с ее собственными, так что Кэтрин вновь принялась за вязание и внимательно слушала, стараясь уверить себя в том, что помолвка с кем-то, кого не любишь, – это неизбежность в мире, где страсть – не более чем байка заезжего путешественника о чем-то, виденном в далеких джунглях, и никто давно в такие вещи не верит. Она старалась слушать мать, которая спрашивала, есть ли новости от Джона, и тетю, подробно рассказывающую о помолвке Хильды с офицером индийской армии, но мысли ее были далеко и блуждали по лесным тропинкам среди цветов, похожих на звезды, и по страницам, исписанным четкими математическими значками. И как только ее размышления свернули в этом направлении, замужество стало представляться ей чем-то вроде длинной и узкой арки, под которой нужно пройти, чтобы получить желаемое. В такие минуты, казалось, все ее мысли с силой устремляются в некий узкий и глубокий тоннель, а чувства окружающих становятся пугающе незначительными.
Когда две старшие дамы закончили разбирать семейные перспективы и леди Отуэй уже не без основания опасалась, что теперь невестка перейдет к вечным вопросам жизни и смерти, в комнату ворвалась Кассандра с сообщением, что карета подана.
– Почему же Эндрюс сам об этом не доложил? – недовольно заметила леди Отуэй: она всегда очень огорчалась, если слуги вели себя не так, как положено.
Когда миссис Хилбери и Кэтрин спустились в холл, одетые для прогулки, общество уже горячо обсуждало планы на остаток дня. Открывались и закрывались многочисленные двери, два или три домочадца нерешительно топтались на лестнице, то поднимаясь на пару ступенек, то спускаясь; сам сэр Френсис с «Таймс» под мышкой вышел из кабинета, недовольный шумом и сквозняком от открытой двери, и по-своему навел порядок: тех, кто не хотел ехать, выставил во двор, а тех, кто как раз собирался, загнал в комнаты. Решено было, что миссис Хилбери, Кэтрин, Родни и Генри отправятся в Линкольн с кучером, а те, кто пожелает присоединиться к экскурсии, могут ехать следом на велосипедах или на тележке, запряженной пони. Всех приезжавших в Стогдон-Хаус следовало отправлять на прогулку в Линкольн – это соответствовало представлениям миссис Отуэй о правильном развлечении гостей, которое она вычитала из модных журналов; именно так развлекались на рождественских приемах у герцогов.
Лошади, запряженные в карету, были старые и толстые, однако же им удалось сдвинуть ее с места. Сам экипаж оказался тряским и неудобным, но на дверцах красовался чуть облупившийся герб семейства Отуэй. Леди Отуэй, стоя на верхней ступеньке крыльца и кутаясь в белую шаль, долго махала отъезжающим, пока они не скрылись из виду за густыми кустами лавра. Затем она вернулась в дом, довольная тем, как справилась со своей ролью, и вздыхая оттого, что никто из ее детей не желал играть своей.
Экипаж плавно катил по дороге, уходящей вдаль извилистой лентой. Миссис Хилбери пришла в приятное и рассеянное расположение духа: она смотрела на бегущие полосы зеленых изгородей, на взбухшие от влаги пашни, на нежно-голубое небо, и уже через пять минут пейзаж превратился в чудную пасторальную декорацию к драме человеческой жизни; затем она стала думать о садике возле сельского дома, с бледно-желтыми нарциссами над синей водой, и за этими разнообразными размышлениями и попытками сформулировать для себя две-три прелестные фразы она не заметила, что молодые люди едут почти в полном молчании. Разумеется, Генри взяли в компанию вопреки его воле, и он в отместку глядел на Кэтрин и Родни как человек, избавившийся от иллюзий; Кэтрин выглядела мрачной и подавленной. Когда Родни обращался к ней, она или хмыкала в ответ, или так вяло соглашалась, что следующее замечание Родни приходилось адресовать уже ее матери. Миссис Хилбери нравилась его почтительность, его манеры она считала образцовыми; и, когда показались колокольни и заводские трубы городка, она приободрилась и вспомнила ясное лето 1853 года, которое полностью соответствовало ее мечтам о счастливом будущем.
Глава XVIII
Тем временем другие путешественники приближались к Линкольну пешком. Раз или два в неделю в этот провинциальный городок стекаются обитатели всех окрестных ферм, придорожных домишек и домиков священнослужителей, и сегодня среди путников были Ральф Денем и Мэри Датчет. Не признавая торных дорог, они шли через поля, вовсе не думая о том, будет ли этот путь долгим или утомительным. Покинув дом приходского священника, они затеяли спор, под который так хорошо шагалось, что они без труда делали по четыре с лишним мили в час, и хотя в окрестном пейзаже присутствовали и ленты живых изгородей, и взбухшие от влаги поля, и нежно-голубое небо, ничего этого они не замечали. Потому что перед глазами у них были здания парламента и Уайтхолла [62] . Оба они принадлежали к классу, который утратил первородное право на эти великие институты и пытался выстроить для себя другие, согласно собственным представлениям о законе и гражданском управлении. Мэри, возможно, даже нарочно не соглашалась с Ральфом: ей нравилось спорить с ним, зная при этом, что он, хоть и мужчина, не делает ни малейших скидок на ее женский ум. Он спорил с ней так, как спорил бы, наверное, с братом. Однако в одном они были похожи: оба верили, что именно им надлежит взять на себя переустройство Англии. Оба полагали, что природа не слишком щедро одарила умом их нынешних наставников. И разумеется, им обоим нравилось вот так шагать по раскисшему полю, сосредоточенно щурясь от напора мыслей. Но в конце концов они дружно вздохнули, отправили все дальнейшие аргументы вольно парить в эмпиреях, где им самое место, и, опершись на калитку, впервые огляделись по сторонам. Ноги от долгой ходьбы гудели, но оба ощущали необычайную легкость и раскрепощенность, и Мэри, поддавшись внезапному приступу легкомыслия, подумала вдруг, что ей уже не важно, что будет дальше. Настолько не важно, что в следующий момент она вполне могла бы сказать Ральфу: «Я вас люблю, и это навсегда. Можете жениться на мне, можете меня бросить, думайте обо мне что угодно – я все приму с радостью». Однако в эту минуту и слова, и молчание принадлежали иному, нематериальному миру – поэтому она лишь сильнее сжала руки, глядя на бурый, словно тронутый ржавчиной лес в отдаленье, на голубеющие и зеленеющие просторы, подернутые бледной дымкой от ее разгоряченного дыхания. И это было как подбросить монетку и смотреть, что выпадет: сказать ли «Я люблю вас», или же «Я люблю этот зимний лес», или просто «Люблю! Я люблю…»
– Знаете, Мэри, – неожиданно нарушил ее размышления Ральф, – я решился.
Вероятно, ее беспечность была несколько преувеличенной, потому что после этих его слов от нее не осталось и следа. Все деревья разом исчезли, и, пока он продолжал, она отчетливо видела лишь собственную руку, лежавшую на верхней перекладине калитки.
– Я решился бросить работу и поселиться в этих краях. Надеюсь, вы расскажете мне о домике, о котором давеча упоминали. Полагаю, коттедж здесь найти нетрудно? – Все это он произносил нарочито беспечно, будто ждал, что она начнет его отговаривать.
Но она по-прежнему молчала, словно ожидала продолжения: ей казалось, что вот так, окольным путем, он подбирается к предложению руки и сердца.
– У меня больше нет сил сидеть в конторе, – добавил он. – Не знаю, что скажут домашние, но только я уверен, что прав. А вы как думаете?
– И вы будете здесь совсем один? – спросила она.
– Ну, может, приглашу какую-нибудь старушку за мной присматривать, – ответил он. – Я так устал от всего этого, – продолжал он, рывком открывая калитку. И они пошли рядом по мерзлому полю. – Знаете, Мэри, как это ужасно: изо дня в день делать то, что никому, абсолютно никому не нужно. Восемь лет я тянул эту лямку, но больше не намерен. Хотя вам, наверно, все это кажется чистым безумием?
Мэри взяла себя в руки.
– Отчего же. Я подозревала, что вы не очень счастливы, – произнесла она.
– Как вы догадались? – удивился он.
– Помните то утро на Линкольнз-Инн-Филдс? – сказала она.
– Да, – ответил Ральф, невольно замедляя шаг и вспоминая Кэтрин и известие о ее помолвке, багряные листья на парковой дорожке, бумаги на столе, ослепительно-белые под электрической лампой, ощущение полной безнадежности. – Вы правы, Мэри, – сказал он, делая над собой усилие, – хотя решительно не понимаю, как вы догадались.
Мэри молчала, надеясь, что он все же назовет ей причину своего горя, – она не поверила его отговорке.
– Я был несчастлив – очень несчастлив, – повторил он.
Шесть недель теперь отделяли его от того злополучного дня, когда он сидел один на набережной, глядя на тающее в туманной дали видение, а внизу катила воды темная река – и это воспоминание заставило его содрогнуться. Черная тоска, нахлынувшая в те минуты, до сих пор не отпускает его. Но теперь он наконец может справиться с ней, просто обязан это сделать, потому что к этому времени от нее остался, как он понимал, всего лишь сентиментальный фантом, который лучше всего изгнать, представив на обозрение такого трезвомыслящего человека, как Мэри, иначе он будет вечно маячить бледной тенью на фоне всех его мыслей и дел, как это было с тех самых пор, как он впервые увидел Кэтрин Хилбери, разливающую чай. Однако для начала он должен назвать ее имя, что для него было решительно невозможно. Поэтому он убедил себя в том, что может честно рассказать обо всем, не упоминая о ней, что его гнетущее чувство теперь почти не имеет к Кэтрин отношения.
– Несчастье – это такое состояние, – сказал он, – то есть, я хочу сказать, у него вовсе не обязательно должна быть какая-то конкретная причина.
Это довольно неуклюжее начало ему самому ужасно не понравилось, и становилось все очевидней, что, как ни уверяй он себя в обратном, главная причина его несчастья конечно же Кэтрин Хилбери.
– Знаете, я постепенно разочаровался в жизни, – снова начал Ральф. – Я понял, что жизнь бессмысленна. – Он помолчал немного и понял: да, на этот раз он говорит чистую правду и может продолжать дальше. – Зарабатывать деньги, просиживать в конторе по десять часов – но ради чего все это? В юности мечтаешь о стольких вещах, что почти не важно, чем ты занимаешься. И если ты амбициозен – тем лучше, значит, у тебя есть цель и смысл жизни. Однако в последнее время я разочаровался в своих целях. А может, их просто не было. Сейчас я даже почти уверен, что не было. (Да и вообще, у всего ли есть цели и смысл?) Но в какой-то момент уже невозможно более себя обманывать. И я понял, что мною двигало. – Да, наконец-то он нашел убедительную причину. – Я хотел стать спасителем своей семьи, так сказать. Хотел, чтобы они жили достойно. Чтобы заняли достойное место в обществе. Это было заблуждение, разумеется, – и вдобавок льстило моему самолюбию. Как и многие другие, наверное, я жил мечтами, а теперь наступило мучительное прозрение. Я хочу поверить в новую мечту, чтобы идти дальше. Вот отчего я несчастлив, Мэри.
Во время его взволнованной речи Мэри молчала и озабоченно хмурилась. Во-первых, Ральф ни слова не сказал о женитьбе, во-вторых, он не сказал правды.
– Думаю, найти домик будет нетрудно, – сказала она с бодрой решительностью, как будто не слышала его последней пространной тирады. – У вас же есть небольшая сумма денег, как я понимаю? Да, – продолжила она, – я думаю, это очень разумный план.
В полном молчании они дошли до конца поля. Ральфа удивило и даже немного обидело ее замечание, но в общем он был доволен. Он говорил себе, что невозможно честно рассказать Мэри о его переживаниях, и втайне был рад, что не выдал ей свою мечту. Он привык видеть в ней надежного друга и мудрого советчика, доверял ей и мог рассчитывать на ее сочувствие – при условии, что он будет держаться в определенных границах. И вот теперь эти границы наконец четко обозначились, только и всего.
Когда они миновали очередную изгородь, Мэри сказала:
– Да, Ральф, вам пора сделать перерыв. Я и сама пришла к такой же мысли. Только в моем случае это будет не сельский домик, это будет Америка. Америка! – воскликнула она. – Вот это место как раз по мне! Там меня научат, как организовать здесь гражданское движение, и я вернусь и покажу вам, как это делается.
Если она надеялась, что эта заманчивая картина затмит в его воображении сельскую идиллию, то она ошиблась: Ральф был настроен весьма серьезно. Но теперь он лучше понял ее. Она шла по черной пашне, чуть опережая его, и впервые за это утро он посмотрел на нее не через призму своих страданий по Кэтрин. Она бодро, хоть и немного неуклюже, вышагивала впереди, такая сильная и независимая – ее отвага восхищала его.
– Не уезжайте, Мэри! – воскликнул он и застыл на месте, не в силах двинуться.
– Вы уже это говорили, Ральф, – ответила она, даже не оглянувшись. – Сами собираетесь уехать, а меня отпускать не хотите. Не очень-то логично, вам не кажется?
