То, как он произносит мое имя, заставляет меня поднять глаза.

— Знаешь, что? — спрашивает он.

— Что?

Он начинает катить свою тележку прочь. Повернув голову ко мне, он улыбается и говорит:

— За исключением этой щели между зубами, ты выглядела чертовски сексуально.

Он поворачивает за угол. Колеса скрипят, когда он въезжает в следующий проход.

Он — свинья.

Я не буду думать о том, что это значит, что я не испытываю к нему отвращения.

Или что я стою здесь, обхватив руками свой торс и улыбаюсь своим ногам.

Все слишком запущено, поэтому я просто не буду об этом думать.

Я не буду задаваться вопросом, прав ли он, а я не права — если все, что я сделала, чтобы попытаться спасти свое будущее, бессмысленно и на самом деле я должна делать что-то другое. Бороться за себя, как-то иначе.

Сейчас я не могу справиться с этим. Я могу только глубоко вдыхать и пытаться заставить себя вспомнить, что у меня дальше по расписанию. Где я должна быть. Что я должна сделать, чтобы дожить до конца этого дня.

Это моя борьба. Единственное, что я знаю, как сделать, чтобы вернуть свою жизнь в прежнее русло. Похоронить фотографии, восстановить свою репутацию.

Это моя борьба и я не сдамся.

***

Две недели спустя меня разбудил кошмар.

Такое случается часто.

Я скатываюсь с кровати и скольжу ногами по прохладному полу, пока не нахожу в темноте свои шлепанцы. Беру ключи с комода. Сжимаю их ладонью, чтобы они не звенели.

Когда я натягиваю толстовку через голову, задерживая дыхание, потому что хочу быть тихой, плед Бриджит колышется на верхней койке. Ее голова высовывается из-под одеяла.

— Куда ты идешь?

— Просто гулять. Вернусь через несколько часов.

Я чувствую вину за то, что разбудила ее, но ничего не могу с собой поделать. Трудно страдать бессонницей, когда у тебя есть соседка по комнате.

— Будь осторожна.

— Буду.

Она переворачивается и, хотя она не спит, я медленно закрываю дверь, пока она не защелкивается и не запирается с тихим щелчком.

Я всегда осторожна.

Я иду к своей машине с зажатыми в кулаке ключами, оглядывая парковку слева-направо, прислушиваясь, нет ли кого-нибудь. Я припарковалась под фонарем безопасности. С расстояния в десять футов я отпираю двери пультом, и мое сердце бьется так быстро. Задыхающийся звук облегчения, когда я закрываю за собой дверь, слишком громкий в чистом, безопасном салоне моего Тауруса.

Я включаю стерео, увеличиваю громкость и еду.

У меня есть несколько циклов, которые я делаю. Сначала я езжу по кругу вокруг колледжа, который составляет четыре квартала в длину и три квартала в ширину. Затем я делаю расширяющиеся круги вокруг зданий, принадлежащих колледжу, центра города, фаст-фуда и магазинов, стадиона малой лиги и лачуги Фрост-И-Фриз. Я проезжаю мимо полей с кукурузными стеблями, которые начинают ломаться и становиться коричневыми. Мои дальние фары освещают пустой пейзаж моего родного штата.

Один из этих маршрутов когда-то был моей вечерней пробежкой, но мне пришлось их прекратить. После того, как мое обнаженное тело и мое местонахождение стали достоянием общественности, одиночество на свежем воздухе потеряло свое очарование.

Я поворачиваю только направо, потому что ненавижу поворачивать налево, и здесь нет моего отца, чтобы сказать мне, что я должна с этим смириться.

Я больше не знаю, как разговаривать с отцом. Когда звоню ему, то не могу понять, какие слова я могла бы сказать раньше, когда мне не нужно было думать об этом. Я знала, как заставить его смеяться и любить меня. Теперь, когда мы разговариваем, я как будто играю, только не знаю своих реплик и у меня плохо получается импровизация.

Я не могу вспомнить, как быть той Кэролайн Пьясеки, которая окончила школу Анкени с белоснежной и безупречной улыбкой, в выпускной шапочке и платье, выходя на сцену, чтобы произнести прощальную речь в окружении двух сестер и отца, сидящих в первом ряду трибун и светящихся от гордости.

Я не рассказала ему о фотографиях. Не могу.

Я — рот с членом мальчика во рту, тело, на которое можно смотреть, ноги, которые можно раздвигать.

Кручу руль, поворачивая машину направо. Направо. Всегда направо.

Я не видела Уэста тринадцать дней, но я думаю о нем. Прокручиваю в голове тот день в библиотеке, пытаясь проследить все повороты нашего разговора.

Почему он прижал меня спиной к полкам? О чем он думал, когда сказал тому парню уйти? Чего он пытался добиться?

Я думаю о том, как он спросил меня, все ли я делаю для того, чтобы чего-то добиться.

Я перебираю в памяти свои отношения с Нейтом, пытаясь ответить на все вопросы, на которые невозможно ответить.

Он всегда был плохим, а я просто не замечала? Стал ли он плохим?

Как я могла доверять ему?

Я думаю о том, как Уэст сказал: — Ты не сделала ничего плохого.

Я помню, как его бедро прижималось к моему.

Однажды в прошлом году я писала работу за своим столом и услышала крики и смех в коридоре, периодические удары, которые заставили меня вздрогнуть. Нейт лежал на моей кровати, читая учебник по экономике. Бриджит вышла посмотреть, что происходит и не вернулась. Затем я услышал ее смех и повышенный голос Уэста.

— Что они там делают?

Я пыталась говорить так, будто мне все равно. Как будто я была слегка раздражена и не чувствовала этого толчка в груди. Этого давления, чтобы узнать, присоединиться, стать частью этого.

Нейт пожал плечами.

— Иди посмотри.

До сих пор помню, что именно чувствовала, когда встала и направилась туда. Я балансировала на острие ножа между хорошим и плохим, не зная, в какую сторону мне склониться, но осознавая, глубоко в костях, в сжатых легких и напряженных плечах, что что-то должно произойти.