— Люди не любят говорить о геморрое. Это заставляет их чувствовать себя неловко.
— Но кто решил, что быть неудобным — это конец света? Вот что я хочу знать.
Она снова пожимает плечами.
— Я думаю, это должно быть, как смазка для общества.
— Смазка?
— Смазка.
Я хмуро смотрю на нее и бросаю буханки на прилавок. Он наполняется. Мне приходится бросать их в ее сторону. Этот приземляется с небольшим пухом муки, который пачкает ее черные штаны, но она не смахивает муку.
Я знаю, что такое смазка. Я просто не понимаю, зачем она нам нужна.
Она не понадобилась нам в библиотеке, когда у меня так трахнуло в голову от удара Нейта, что я забыл, что должен был пытаться быть вежливым.
Мне было приятно ударить этого придурка.
Было чертовски приятно прижать ее спиной к стеллажам, почувствовать ее запах, прижать ногу между ее ног, ощутить ее вкус на языке.
— Это то, что говорит мой отец, — говорит она мне. — Быть вежливым — это форма социальной смазки.
— Я полагал, что это выпивка.
— Что именно?
— Я думал, что выпивка — это для социальной смазки.
Она слегка улыбается.
— И это тоже.
— Не уверен, что нам с тобой нужна смазка.
Это вызывает обиженный взгляд Кэролайн. Эти большие карие глаза сузились до щелок.
Хотел бы я посмотреть, как она будет смотреть на меня, когда я проведу языком между ее ног.
И это совсем не то, о чем я должен думать.
Но невозможно перестать думать о трении и смазке, о языках, пальцах и ртах, когда она так краснеет. Когда я знаю, что возбуждаю ее. Однажды она так покраснела, когда я вернулся в свою комнату из душа в полотенце. Она смотрела и смотрела на меня с покрасневшей шеей и огромными глазами.
У меня стояк был неделю.
— Почему ты пришла сегодня вечером?
— Ты меня попросил зайти.
— До этого. Почему ты постоянно ездишь сюда, паркуешься у входа? Что тебе нужно?
Я бросаю последний кусок теста на стол, и он скользит по мучной поверхности, останавливаясь прямо перед ней.
— Я ничего не хочу.
— Я тебе не верю.
Она смотрит на меня, ноздри раздуваются, подбородок поднят. Начинает злиться, что я давлю.
Хорошо. Пусть злится. Когда она злится, она говорит.
— Как дела, Кэролайн?
На этот раз я нажимаю словами так, как я могу нажать на тесто для хлеба, сильно надавливая ладонью. Я хочу получить настоящий ответ, потому что сейчас середина ночи и мы можем лгать друг другу днем, в кампусе, в библиотеке.
Мы уже делаем это. Каждый раз, когда я прохожу мимо нее в коридоре, не хватаю ее и не прижимаю к стене, не целую до одури — каждый раз это ложь.
Я устал от этого. Я согласился на эту работу, ожидая, что меня оставят в покое, что я буду работать, когда все вокруг будут спать, что мне не придется быть вежливым или говорить слова, которые я не имею в виду, вести себя так, будто я тот, кем я не являюсь. Мне нужно, чтобы работа давала мне это, потому что иначе я этого не получу и это все портит, когда появляется Кришна, и нам приходится обходить стороной тот факт, что он слишком много пьет и ненавидит себя. Это херня, когда Кэролайн сидит снаружи в своей машине и не заходит. И теперь, когда она вошла, меня задолбало, что она говорит мне, что с ней все в порядке.
— Все проходит, — говорит она.
— Да? Наслаждаешься осенней погодой? Занятия идут тебе на пользу?
Вместо этого она щиплет переносицу, высоко подняв нос, и закрывает глаза.
— Ты был прав. Это то, что ты хочешь, чтобы я сказала?
— Я хочу, чтобы ты сказала правду.
