— И все же: что они собой представляют? — спросила Мириам, делая пассы над двумя серыми шкатулками, выложенными на стол. — Такое впечатление, что все вращается вокруг них, все жаждут их заполучить, а я до сих пор не понимаю, что они такое или для чего служат.

— Скорее, суть дела в том, для чего они послужат, когда придет их время, — ответил Бидвелл. — Наверное, интереснее всего, как они к нам попадают, хотя и здесь нет простого объяснения.

— Да уж, конечно… — фыркнула Агазутта.

Бидвелл откупорил вторую бутылку из сумки Мириам. Похоже, он был любителем вина. Впрочем, молодежь вежливо отказалась. Джеку, например, алкоголь никогда не нравился.

Бидвелл поднял бокал, и дамы последовали его примеру:

— За выживание! Наперекор всем напастям!

— За выживание, — пробурчал Джек и приподнял пустую руку.

— Конан, нам бы не помешало чуть больше определенности, — напомнила Мириам.

Хозяин склада покрутил бокал, задумчиво разглядывая взболтанную красную жидкость. На секунду глаза Джинни застило как бы туманом — и бокал, и вино показались ей размытым пятном.

— Каждая вещь оставляет за собой некий след, — неторопливо начал старик. — Это нам известно интуитивно. Можно визуализировать этот след, назвать его мировой линией. С другой стороны, одни мировые линии сливаются с другими, порой формируя линию наблюдателя — или его фатум, то есть судьбу. Фатум наблюдателя представляет как бы пряжу, где сплетаются многие линии, которые при иных обстоятельствах никогда бы не касались друг друга — и от этого возникает путаница. Сложность состоит в том, что не все мировые линии, или даже фатумы, привязаны к исходной точке. Ибо творение не всегда имеет исходную точку в начале: процесс мироздания является — вернее, являлся — непрерывным, и новые вещи создаются постоянно, причем ряд из них подразумевают длительные, витиеватые истории. Эти новые творения и их истории должны быть согласованы с тем, что было до них. Вот почему возникает необходимость в Мнемозине. Сразу после своего появления — весьма примечательное событие, хотя, возможно, придуманное задним числом, поди тут разберись, — она взялась за работу: требуется найти потерянные линии, клубки противоречий и заново их переплести — согласовать с началом. Она как бы подчищает ошибки, каталогизирует вещи и, если можно так выразиться, кладет их обратно на полку: задача монументальная, которую нашей бедняжке еще решать и решать. Сотворение нового всегда подразумевает разрушение старого. Не все созданные вещи сохраняются. Некоторые их них стираются. Поэтому, как я подозреваю, должна существовать противоположность Мнемозины, ее «сестра»-антипод — назовем ее Кали, хотя я лично с ней никогда не встречался, и слава богу. Кали убирает вещи, оторванные или отрезанные от мировых линий, — вещи, которые Мнемозина не в состоянии согласовать: предметы, люди, фатумы.

— Стоит над этим задуматься, как голова кругом идет, — пожаловалась Мириам.

— А какого цвета эта Кали? Белая? Как алебастр? — внезапно спросила Джинни.

Джек посмотрел на нее.

— Как правило, Кали представляют в образе чахлой старушки, с кожей цвета чумы и смерти — то есть черного, — ответил Бидвелл, внимательно следя за молодыми людьми. — Однако в этой роли она может быть бледной, белой как мел. В конце концов, она ведь уничтожает — и цвет, и прочие детали. Так сказать, отбеливает.

— Не верю, ни капельки, — заявила Фарра.

Бидвелл, похоже, нашел это обстоятельство забавным:

— Хотел бы я сказать то же самое… Увы, давным-давно я обнаружил в себе некую способность — умение на некоторое время выскользнуть из всех тянущихся назад фатумов и мировых линий, которые прошли согласование. Я с удивительной ясностью видел вещи, которых более не существовало. В юности я научился подмечать признаки — обреченных людей, предметы, места — следил, как они блекнут, готовясь потерять свою значимость — и все же я помню их в подробностях. На такие вещи глаз у меня острый, а память, можно сказать, нерушимая.

— И забитая всяким мусором, — пробормотала Агазутта с томным выражением на лице. По-видимому, мысли о массе новых и странных возможностей вызывали в ней приятную дрожь.

— Поначалу, в молодые годы, я считал такое положение дел неприемлемым. Пытался проследить за утраченными и исчезающими вещами вплоть до момента их стирания — а порой и до момента создания. Задача невозможная, как выяснилось, — хотя пару раз я оказался-таки в опасной близости к цели. Вскоре я обнаружил, что последние упоминания об утраченных вещах можно найти в «записях» — к примеру, в самой Земле, в ее геологических слоях, в отбившихся от стада животных, в пропавших детях — и в свитках. В книгах. Во всевозможных текстах. Мнемозина ценит тексты превыше всего, откладывает их редактирование и согласование до самого последнего момента — прямо как гурман. Поэтому я начал искать книги, которые упустила из виду она или ее темная сестрица.

ГЛАВА 62

Даниэль нуждался в отдыхе. Путь сквозь мглу и преграды лишил его сил, чувства цели или ориентации, оставив без ясного понимания, где они находятся в спутанной географии города. Порой накатывало неприятное ощущение, что они бродят по кругу.

Возле полуразрушенного, покосившегося здания он замедлил шаг, затем толкнул поломанную калитку, желая присесть на каменной садовой скамейке в месте, которое нельзя было назвать садом. Растения превратились в печальные побуревшие создания, обильно покрывшись раковыми опухолями увядающих цветов.

Тело Даниэля заполнил жидкий огонь — похоже, следствие борьбы биохимических процессов с изменением физических констант. Недалек тот час, когда он попросту перестанет существовать — во всяком случае, как живое мыслящее существо. Даниэль чуть ли не воочию видел, как превращается в комковатую, безудержно распухающую массу без какой-либо надежды на жизнь… прямо вот как эти метастазные цветы…

Сорванный лепесток рассыпался в прах у него на ладони.

Даниэль потерял из виду далекую фиолетовую полоску. Оловянистый свет вернулся, заменив собой бледные, мутные тени. В южной стороне горизонта, на сером фоне торчали массивные зазубренные наросты — но на горы они не были похожи.

А хуже всего…

Тут его обдало холодом, и он взглянул вверх. Рядом стоял Макс, напоминавший скорее смесь теней и звуков, нежели материальное существо. Он тоже глядел вверх — оба чувствовали некий стылый свет, изливавшийся им на головы и плечи.

Тонкий голос гномоподобного человека прорезал ледяной воздух:

— Что-то пожирает луну.

В небе виднелись звезды, размазанные по угольной пустоте, однако до сих пор луна оставалась незатронутой. Однако желтоватый полумесяц высоко в небе превращался в нечто красно-бурое, напоминая половинку сургучной печати на теле небосвода. На востоке поднималось — вернее, расцветало, разбухало — кольцо огня, занимавшее полнебосклона.

В центре кольца плавал мутный мрак.

Глаза Даниэля пронзило болью, словно по ним стегнули крапивой.

Кровавая луна поежилась, растеклась лужицей плавленого серебра, подсвеченного пламенными сполохами, и слилась с кольцом пульсирующего огня.

— Куда ни глянь, везде Зияние пожирает мир. — Макс плюхнулся на скамейку возле Даниэля, нервно сглотнул и туп же раскашлялся. — Мы угодили в ее мир! Господи, спаси и помоги!

Чем больше разбухало кольцо огня и его черное сердце, тем холоднее становилось в саду.

— Я здесь уже был, — прошептал Даниэль. — Вылез из кожи вон, лишь бы унести ноги…

Макс сплюнул и обтер губы.

Даниэль пощупал шкатулки в кармане.

— Ничего, мы еще поборемся! — Он вскочил и за руку поднял Макса. — Не вешайте нос, больше жизни!

Воздух расчистился от дымки. На фоне густеющих теней, слегка подсвеченная огненным кольцом, втиснутая меж двух громад, оставшихся от стадионов — сталь и бетон, стены и крыши перекручены как пожухлая листва, — пламенела голубоватая полоска. След светлячка в ночной пустыне.

Даниэль указал на свет. Макс вздернул подбородок и вновь утер лицо замызганным носовым платком.

— Вперед!

ГЛАВА 63

В тепле чугунной печки Фарра и Эллен клевали носами под усыпляющий рассказ Бидвелла. Мириам и Агазутта, напротив, слушали с напряженным вниманием, так же как и Джеке Джинни.

— Я собирал книги, которые отражали незавершенную работу Мнемозины — по большей части утерянные тома, давно не читаные тексты, схороненные во чревах библиотек и, довольно часто, букинистических магазинов. Если книгу читают многие, то ее необходимо согласовывать в первую очередь. В бестселлерах сюрпризов не обнаружишь! Полагаю, что если бы я стал охотником за окаменелостями или геологом, то вполне мог бы обнаружить аналогичные курьезы. Впрочем, я всегда был книгочеем.

— Почему так важны наблюдатели? — спросила Джинни, стараясь перенаправить реку получаемой информации в нужное ей русло.

— Элементарная мировая линия — скажем, линия атома, несущегося и вибрирующего в космическом вакууме, — нуждается в учете только тогда, когда он сталкивается с чем-то еще. У наблюдателей имеются глаза, уши, носы — пальцы! Наши чувства сплетают далекие мировые линии самым извилистым и неподходящим образом. И разумеется, мы разговариваем, рассказываем истории и пишем книги, передавая знания на огромные расстояния. Мы в какой-то степени наследуем свои судьбы от родителей — наподобие генетического механизма Менделя — однако наши фатумы зависят не от генов, а от того, куда мы идем, что видим, слышим, читаем и узнаем. Слова и тексты всегда усложняют дело. Тексты вообще вещь особенная — любые тексты, любые языки, — если на то пошло, сам язык по своей сути.

— Это я понимаю, — кивнул Джек. — Когда я прощупываю будущее, то знаю лишь о тех событиях, которые мне предстоит пережить. И затем я пытаюсь уйти с дороги предстоящих негативных эмоций. Я не знаю, что делают или будут делать другие люди. Мне известно лишь то, что буду чувствовать я и, в какой-то степени, что мне предстоит увидеть. Как если бы те эмоции, которые испытывают мои будущие «я», льются обратно по мировым линиям.

Бидвелл улыбкой выразил свое согласие с таким мнением.

Джинни интересовали более насущные проблемы.

— Как получается, что история течет мимо нас? — спросила она. — Разве ее куски не слишком велики? Как они проскальзывают мимо друг друга? Если все они нанизаны на единую прядь подобно бусинам в четках… нет, не понимаю.

— Превосходный вопрос. Разлом может произойти и вдоль, и поперек фатумов, которые достигли тупика или разлохмаченного конца, порой высвобождая фрагменты огромной длительности и расстояний, которые, как вы выразились, начинают «проскальзывать» мимо друг друга. Эти перестановки можно связать линиями или струнами, по которым движутся ваши конкретные бусины.