Церемонию возглавляет стайка оборванных ребятишек с измазанными ваксой лицами. Ребятишки пятятся и периодически драматично припадают к земле, закрывая лицо руками, пока святой Иаков напирает на них. Сразу за статуей шествует чопорный отряд solteronas. В свой ежегодный день славы они одеты во все белое и с праведным гневом сжимают в руках сельскохозяйственные орудия. Позади solteronas — смертные женщины. Все женщины. Они пришли с гор, с виноградников и вливаются в хвост процессии. Крепкие и хрупкие, прабабушки и маленькие девочки, едва научившиеся читать. Все до единой. Не явиться на праздник святого Иакова — это трусость, предательство. А может, и признак вины.
— У нас дома это назвали бы расизмом, — громко говорит Татьяна, глядя на мальчишек с черными лицами. — В Великобритании такое давным-давно бы запретили.
Мерседес с трудом удерживается от вздоха.
— Он выгнать из Ла Кастелланы мавр и стать наш покровитель.
— Ну хоть не змей, — говорит Татьяна.
Мерседес понятия не имеет, что она имеет в виду. Она гордится своей культурой, несмотря на страх, который приносит этот день. И то, что представительница авангарда завоевателей не знает ничего об истории острова, вызывает у Мерседес желание просветить ее.
— Изгнать мавров из Иберийского полуострова, — продолжает она, намеренно не обращая внимания, что ее перебили, — он пришел сюда и спас нас. С его прихода — никаких больше захватчиков. Его милостью, grazia nobile.
С этими словами она быстро крестится, выражая свою благодарность.
— Смотри! — кричит Татьяна. — Это же Джанкарло!
Дюжина пар глаз смотрит в их сторону. Мерседес ежится от страха. Оттого что кто-то осмелился на публике так непочтительно высказаться об их герцоге, хочется закрыть руками лицо. Особенно сегодня, когда он шествует с тысячелетним палашом, тем самым, которым его предок убил сотни захватчиков, — держа его перед собой на вытянутых руках. Молчи. Ради бога, молчи. Я этого не вынесу.
Она пытается немного отойти от своей нанимательницы хоть на какое-то расстояние, но та как приклеилась.
— Хочу пить! Я все равно думаю, что в такой день на закусках и напитках можно было бы озолотиться! — продолжает она таким громким голосом, что заглушает молитвы. — Уличная еда. За ней будущее, уверяю. Я ничего другого и не ем на Самуи [18], когда бываю там.
Мерседес скрежещет зубами и думает: «Может, ее жалобы — это мое наказание? Им же конца-края нет. У меня болят ноги. Как же сегодня жарко. Еще долго? Сколько длится служба? Ах, эти булыжники на мостовой! Ходить по ним в шлепках просто ужасно!»
В этот момент они проходят мимо «Принцессы Татьяны». С кормовой палубы за ними наблюдает Мэтью Мид со стаканом чего-то прохладительного.
— Моя мама идет пешком прямо из церкви, — произносит Мерседес. — Все не так плохо.
— Может, я сбегаю на яхту и принесу попить?
— Нет, — твердо отвечает Мерседес, — процессию покидать нельзя. Таковы правила.
Когда они проходят мимо конторы начальника порта, на улицу выходит ее отец и несколько мужчин вместе с ним, чтобы посмотреть на процессию. Они нетвердо стоят на ногах, хотя и пытаются это скрыть. Из уважения к святому они вышли без бокалов, но только дурак может подумать, что те не остались стоять на столах внутри.
Если бы не женщины, великие традиции Кастелланы благополучно почили бы с миром много поколений назад. Сама мысль обо всех этих достойных матерях, сестрах и дочерях, хранящих историю и передающих ее от поколения к поколению, наполняет Мерседес странной, озлобленной гордостью. «Поэтому мы и празднуем этот день, — думает она. — Чтобы отметить женский героизм, равно как и вспомнить судьбу тех, кто отказался выполнять свой долг».
Ее отец, глядя на нее, играет бровями, но она лишь вскидывает подбородок, не обращая на него внимания.
— Так вот везде? — спрашивает она Татьяну, кивая в сторону мужчин.
— Что ты имеешь в виду?
— Женщины взваливают на себя все дела, пока мужчины пьют граппу.
— Боже мой, конечно, да! — хохочет подруга. — У девочек типа меня еще есть выбор, но в основном все именно так.
— Выбор?
— Деньги, — самодовольно поясняет Татьяна, — дают возможность выбора. В принципе, я могу быть кем захочу. Жить где угодно и заниматься всем, что взбредет в голову.
— Но почему-то решила остановиться на Ла Кастеллане! — насмешливо произносит за их спиной Паулина Марино. — Как чудесно!
Мерседес скользит взглядом поверх головы Татьяны, смотрит в глаза Паулине, и несколько мгновений они ведут безмолвный диалог. «Что ты делаешь, Мерседес Делиа?» — «Не осуждай меня, не осуждай». — «Но ты же не станешь важничать, правда?» — «Нет, даже не думай, я кастелланка до мозга костей». — «Ты же не хочешь привлечь к себе внимание solteronas. Твоя сестра уже привлекает слишком много внимания. Подумай о матери. О стыде». — «Прошу тебя, не надо ничего говорить. Это не моя вина, и если бы ты знала, то не стала бы меня обвинять».
Паулина втягивает воздух через зубы и отворачивается.
На рыночной площади из боковой улочки выскальзывает Донателла и вливается в их ряды. Она хихикает и очень довольна. Озорница, показывающая язык правилам.
— Маме не говори, — шепчет она.
— Где ты была?
— У Аны Софии. Мы прятались в ее комнате. Мама заметила, что меня нет? Ты же не скажешь ей, правда?
Зрачки у нее расширены, от нее немного пахнет спиртным.
— Ты что, пила? — шипит Мерседес.
Донателла в ответ изображает улыбку Моны Лизы.
— Я тебе не верю, — сердито шепчет Мерседес, а Донателла снова усмехается.
На ее ногтях лак. Всего-то бледно-розовый, близкий к натуральному, но младшая сестра в ужасе. Намазюкаться в такой день! Татьяну solteronas, может, и оставят в покое, но если увидят ногти Донателлы, когда они подойдут к церкви…
Татьяна как ни в чем не бывало опять начинает:
— Но почему здесь одни только женщины?
