В этот момент распахивается дверь. Татьяна. На ней тюрбан, а в ушах сережки с гигантскими жемчужинами.

— Вот как, — говорит она, — в таком случае, думаю, тебе лучше войти.

Значит, все еще дуется.

— Прости, Татьяна, что я сегодня так себя повела, — робко говорит Мерседес, — мне и правда никто не сказал, что ты возьмешь меня с собой.

Татьяна надменно вскидывает голову.

— Это все, что ты можешь мне сказать?

— Прости. Это простое недоразумение.

— Ну что ж.

— Извини, — еще раз повторяет Мерседес.

Татьяна разворачивается, чтобы уйти.

— Я была наверху у бассейна. Пришлось спускаться.

— Здесь есть бассейн? Где?

Татьяна поворачивается. Злобная улыбка на ее лице больше похожа на оскал, глаза блестят.

— Ой, то есть теперь тебе интересно провести здесь время? — говорит она. — Бассейн на бастионах. — И идет дальше, шлепая по тысячелетним известняковым плитам.

Мерседес еще ни разу не сталкивалась с такой обидой. Не знает, как себя вести, когда отказываются принимать извинения. Думает, что, может, заискивание решит проблему.

— Я правда счастлива здесь побывать, — произносит она. — Я просто думала, что меня не приглашали.

— Надо же... — бросает на ходу Татьяна. — Ни к чему не прикасайся, пока я не разрешу. Здесь все древнее, как мир, и невероятно ценное. Все равно что в чертовом музее.

Она молча ведет Мерседес по внутренним покоям замка, куда жителей Кастелланы сроду не пускали. Поэтому девочка тихо радуется такой возможности. Какое же здесь все... высокое. Потолки, должно быть, уходят на десять метров вверх, так что кованые люстры едва видны. Бледно-терракотовая штукатурка и дерево, выкрашенное в величественный бирюзовый цвет. Пока они идут мимо доспехов по выложенному черно-белой плиткой полу, со старых полотен на них надменно взирают предки. Каждый шаг откликается эхом, словно в церкви.

Мерседес едва может дышать. «Надо запомнить каждую деталь, чтобы потом рассказать Донателле, — размышляет она. — Жаль, что у меня нет фотоаппарата. Когда состарюсь, ни одна живая душа не поверит, что я здесь была».

Татьяна ведет ее вверх по лестнице, широкой, как весь их дом. Витраж в окне высотой в два этажа изображает герцога Лоренцо, их спасителя, разящего врага в битве при Клавио. На это с одобрением взирает святой Иаков. Мерседес чуть замедляет шаг, чтобы вобрать всю эту картину в себя. Как жутко. Это ее история. Величественная и ужасная.

Сверху за спиной слышится нетерпеливый вздох. Татьяна стоит на верхней ступеньке и смотрит на нее, сложив на груди руки.

— Прости, — говорит Мерседес, подхватывает сумку и торопливо поднимается к ней.

— Джанкарло велел поселить тебя в комнате рядом с моей, — произносит Татьяна, когда они идут по длинному широкому коридору с персидскими коврами на черных досках пола.

Огромные промежутки меж дверными проемами на стенах заполняют гобелены.

— Отлично, — отвечает Мерседес.

— Да по фигу.

Татьяна распахивает дверь, за которой обнаруживается еще одна комната размером с террасу «Ре дель Пеше». Стены окрашены в бледно-зеленый цвет, на одной из них — картина маслом, изображающая сморщенного ребенка в плотном зеленом бархатном платье. Кровать с пологом на четырех столбиках украшают резные фрукты и гаргульи. Мерседес рассматривает портрет, с которого на нее глядят огромные больные глаза на пепельно-сером лице.

— Она умерла от чумы, — говорит Татьяна. — В 1631 году. А написали ее уже после смерти. Memento mori.

Мерседес пробирает дрожь.

Голос Татьяны меняется. В нем пробиваются злорадные нотки, которые не нравятся Мерседес.

— Я надеюсь, ты не боишься привидений, — говорит подруга.

На руках Мерседес дыбом встают волоски. Насчет привидений не шутят. Это тебе не очередная сплетня, чтобы потрепать языком. Даже в городе и то есть уголки, куда никто не согласится отправиться в одиночку ночью. А sirenas, завывающие в гроте, наполняют ее сердце ужасом, хотя сама она их ни разу не слышала.

— Какие еще привидения? — боязливо спрашивает она.

— Всякие, — отвечает Татьяна. — Знаешь, этот замок буквально дышит историей. Умершие дети, похищенные наследницы. Предатели, сдохшие в темницах...

Она скрючивает пальцы, изображая когти, и делает в ее сторону резкий выпад. Мерседес в испуге отшатывается.

Татьяна явно заинтригована.

— О боже! Ты что, испугалась? — Прищуривается, всматриваясь в Мерседес. — И правда… Испугалась! Действительно думаешь, что кто-нибудь на тебя выпрыгнет и — бу!

Выкрикнув последние слова, она прыгает к ней, размахивая в воздухе руками. Мерседес вскрикивает, роняет сумку и хватается за сердце.

Татьяна хохочет, держась за бока, словно они вот-вот отвалятся, и насмешливо тычет в нее пальцем.

— Вот умора! — орет она.

Из-за адреналина, растекшегося по венам, Мерседес на мгновение забывает, кто она и где находится.

— Твою мать, это не смешно! L’ostia! Mjerda con xerda! Никогда больше так не делай!

Смех Татьяны обрывается. Она поднимает бровь, оглядывает Мерседес сверху донизу, затем еще раз и говорит:

— А вот это ты зря.

После чего поворачивается и выходит из комнаты. * * *

О боже.

Мерседес бежит за ней. В разозленной Татьяне яду не меньше, чем в аспидной гадюке, но ей уже надоело извиняться.

— Татьяна, так нельзя делать, — говорит она.

Та поворачивается и одаривает ее такой ледяной улыбкой, что Мерседес чуть было не пятится. Боги. Эти сорок восемь часов покажутся вечностью.

Татьяна поворачивается и идет по коридору к глухой стене в его дальнем конце. На мгновение Мерседес приходит в голову мысль вернуться домой. Взять свой мешок и просто уйти.