Все еще темно. Но она различает очертания двери. Рука тянется к задвижке задолго до того, как та оказывается в пределах досягаемости.

Коснулась. Нащупала. Схватила. Подняла. Створка под ее напором поддается, и она вываливается на крышу, залитую ярким солнечным светом.

Золотые бастионы, зубчатые верхушки стен. Полосатые зонты; шезлонги; голубая, как сапфир, водная гладь и огромная спутниковая тарелка, устремленная в небо.

Опустив глаза, Мерседес видит, что ее руки окутаны серой полупрозрачной паутиной. Ахнув от ужаса, начинает неистово себя отряхивать, отскакивает от стены и чуть не возвращается обратно в свою темницу. За ее спиной зияет дверной проем. Она подбегает и захлопывает его. Если… Просто. На всякий случай.

«Нет, я не собираюсь здесь оставаться. Ни за что на свете. Если она так поступила, то от нее можно ждать чего угодно».

Чем медленнее в ее груди бьется сердце, тем больше страх уступает место ярости. Мерседес скрипит зубами и сжимает в кулаки руки. Мысленно произносит все то, что ей не терпится сказать. «Да пошла ты, Татьяна Мид. Пошла ты. Я ни на минуту не останусь здесь, чтобы быть... твоей игрушкой».

Она подходит к зубцам стен и смотрит вниз. Под ней в лучах солнца простирается пропеченная до золотистой корочки центральная равнина, на скале щербатыми зубами высится храм, а за ним тянется море. Вокруг ни звука, если не считать песни цикад. На шезлонге лежат вещи Татьяны: платье, книжка с золотистыми буквами на корешке, плюс портативный плеер с наушниками и куча кассет — наверняка с самыми распоследними и крутыми, вышедшими буквально вчера записями...

«Да пошла ты».

Она сваливает все на полосатое полотенце, стягивает его в узел и швыряет в бассейн. Потом с мрачным удовлетворением смотрит, как оно разворачивается и все его содержимое опускается на дно. «Вот так! — думает она. — Как тебе такое». Затем замечает тяжеловесную дверь на парадную лестницу и начинает долгий спуск домой.

30

Даже Донателла предполагает, что во всем виновата Мерседес.

— Так что ты наделала? — спрашивает она, подходя к кровати.

От нее пахнет работой и маслом. Она стаскивает с себя черное платьице из тех, в которые Серджио в качестве униформы обрядил весь персонал ресторана после того, как увидел слуг на яхтах.

— Что? — гневно вскидывается Мерседес.

Донателла бросает платье в корзину для белья.

— Ты наверняка что-то натворила. Они даже не отправили тебя на машине.

«Я слишком устала», — думает Мерседес.

Прошагав два часа, она вернулась домой, терзаемая жаждой и вся в пыли. Идиотские туфли натерли мозоли, которые полопались и теперь сочились влагой. Все были слишком заняты, чтобы обратить на нее внимание, поэтому она просидела одна в их с Донателлой спальне в ожидании сестры, уверенная, что та будет на ее стороне.

— Значит, ты считаешь, будто это я что-то натворила? — спрашивает она и, не успев договорить, заливается слезами.

Ларисса приносит ей тарелку с сосисками и чечевицей, ее любимое с детства блюдо, и обнимает.

— Мне так жаль, — говорит она, — я боялась, что случится что-то подобное.

«Да? Почему же тогда не остановила?» — думает Мерседес.

Она плачет и ест. Еще плачет и снова ест. Зверский голод она почувствовала только в тот момент, когда поставила на колени тарелку.

— Я больше туда не вернусь, — говорит она.

— Ни за что, — отвечает Ларисса и гладит ее пыльные волосы. — Jala, Мерседес, тебе нужно в душ.

— Это было... ужасно, — говорит она и не может сдержать новый приступ рыданий.

У Лариссы мрачнеет взгляд.

— Ах, ты моя девочка, — говорит она, — бедный мой ребенок.

Серджио, увидев ее в дверном проеме, вообще никак не отреагировал на происходящее. С тем же успехом она могла быть невидимой. Когда она встает на следующее утро, надевает передник, с июля висевший без дела на внутренней стороне двери, и отправляется работать в ресторан, он не обращает на нее внимания. Лишь бросает долгий злобный взгляд издалека и уходит внутрь.

— Не переживай насчет него, — говорит Донателла, — он просто беспокоится насчет денег.

— Тупая скотина, — добавляет Ларисса.

— Он мне не верит, — мрачно произносит Мерседес.

— А он хоть раз в жизни принимал правду, если она его не устраивала? — спрашивает Ларисса. — Не волнуйся, доченька, главное, мы тебе верим.

Мерседес уже не в первый раз подозревает, что Ларисса сожалеет о том, что выбрала Серджио отцом своих детей.

На пристани весь день тихо. После ланча к ресторану подъезжает лимузин из замка. Из него выходит шофер и достает из багажника мешок с вещами Мерседес. Потом подходит к двери, держа его так, словно там и в самом деле грязное белье.

Никаких улыбок. Никаких миленьких бутылочек с водой, никаких щедрых обещаний на будущее.

Ларисса берет мешок, не говоря ни слова. А Серджио смотрит на пристань, где должна стоять «Принцесса Татьяна», и в упор отказывается замечать дочь.

Три часа. Она убирает за последним клиентом остатки обеда, когда со стороны Калле Розита на площадь вразвалочку выходит Феликс Марино — ни дать ни взять типичный кутила в шортах цвета хаки и полосатой футболке. Приветственно машет своему отцу, от которого его отделяет несколько кораблей, и направляется в «Ре дель Пеше».

Мерседес одолевает внезапная слабость. Новость уже успела разлететься, и теперь он пришел над ней посмеяться. Она знает, что он о ней думает. Что все они думают. Она прекрасно видела выражение его лица, когда шагала за Татьяной с видом побитого щенка. Какая же она дура. Круглая дура.

Она смотрит на мать, глазами умоляя вмешаться. Но внимание Лариссы вдруг без остатка поглощает рассказ посетителя о посещении им храма, и она решительно не желает поворачиваться к ней лицом.

— Riggio, — говорит он своим задиристым мальчишеским голоском, который ее так бесит, подойдя к краю террасы.

В руках у него старый ржавый якорь и кусок ярко-голубого причального троса. Она с подозрением смотрит на них.

Феликс пинает огромную кадку для цветов между Мерседес и улицей. Выглядит смущенным. Будто то, что он делает, нелегко ему дается.

— Jolà, — наконец говорит она.

— Я тут повстречал твою сестру.

— И что?

— Она сказала, ты вернулась.

Началось.

— Да, — отвечает она, — и?

— Мы сегодня собрались в Рамла... — продолжает он. — Я, Лисбета, Мария и Луис.