— Что... — ахает Татьяна, непроизвольно поднося руку к волосам.
— И хотя Бог прощает все грехи, народ Ла Кастелланы не мог их простить. Потому, когда эти женщины вверили Господу свои души, их всех отвели на скалу и по одной сбросили в Грот сирен, пока они умоляли сохранить им жизнь.
— Да ты что... — говорит Татьяна, которую рассказ наконец впечатлил.
Мерседес кивает.
— Чистая правда. Легенда гласит, что после смерти они превратились в русалок. И с тех пор охраняют наше море. От захватчиков.
— Во искупление грехов, — добавляет Паулина.
— И если во время прилива подойти к пещере, — говорит Донателла, — можно услышать, как они молят о прощении.
— Oao! — произносит первое в своей жизни кастелланское слово Татьяна.
Когда процессия выходит на Пласа Иглесиа, общее настроение мрачнеет. Пошатываясь от усталости, ризничие вносят святого в церковь. Как только он скрывается в притворе, solteronas занимают свои места, парами выстраиваясь у обитых железом массивных дверей. Руки засунуты глубоко в карманы белых передников. Мстительные взгляды.
«Сколько же в них могущества, — думает Мерседес. — Оно заявляет о себе только раз в году, но этот день порабощает всех нас. Им известно все. Эти их глаза-бусинки, буравящие тебя насквозь. Неудивительно, что мы все так милы с ними. Приносим им выпечку, приветствуем раболепными улыбками, даем скидки на рынке. Ведь почем знать? Может, однажды тебя осудят, так как ты не выказывал должного уважения. И что может стать поводом наябедничать на тебя. В каком-то смысле они делают нас более цивилизованными. На этом крохотном островке невозможно сбежать от обиды или зависти. Лучше никого не провоцировать».
Они выстраиваются плотным строем по всему периметру и ждут своей очереди.
Мужчинам все и всегда сходит с рук. Любовник, виновный в прошлогоднем наказании, как ни в чем не бывало продолжил посещать бар, в то время как та, что стала из-за него sirena, спряталась ото всех, наглухо заперев ставни. И, по словам Феликса Марино, даже при появлении мужа-рогоносца любовник никуда не ушел, продолжил потягивать пивко с таким видом, будто ему абсолютно нечего скрывать. Что касается женщин, то над всей жизнью каждой из них довлеет перспектива этого единственного дня. Принимая в течение года то или иное решение, ты волей-неволей думаешь, что же скажут solteronas.
Теперь они все молчат. Даже Татьяне нечего сказать.
На церковной колокольне, когда-то служившей минаретом, звонит колокол.
Толпа замирает. Затем, одна за одной, старухи выходят и шаркающей походкой поднимаются по лестнице, смиренно склонив головы перед Господом и их судьями.
— Не знаю, почему эти-то изображают такую вселенскую тревогу, — тихо произносит Ларисса. — С XVII века не было ни одной sirena за пятьдесят.
— Или уродины, — с улыбкой говорит Донателла, бросив взгляд через плечо.
К ним поворачиваются, шикают. Они смолкают. Но Мерседес видит, что Ларисса пытается сдержать улыбку.
— Господи, и долго еще? — бормочет Татьяна. — У меня ноги отваливаются.
«Вот и сидела бы на своей яхте, — мстительно думает Мерседес. — Сама ведь напросилась с нами идти».
Одна за другой. Солнце наконец ушло с площади, но зной уже сделал свое дело. У Мерседес пересохло во рту, от напряженного ожидания ноет шея, порождая в голове знакомую резкую боль. Как только зайдешь в церковь, можно будет выпить воды. Но до тех пор все должны сохранять чистоту.
Белые одеяния на ступенях слегка колышутся. Руки в глубоких карманах передников сжимают их содержимое. «Начинается», — думает Мерседес и по наэлектризованному возбуждению толпы понимает, что остальные это тоже ощутили. Она встает на цыпочки, стараясь разглядеть, что творится в начале очереди, но видит только затылки тех, кто выше ее. «Ненавижу быть двенадцатилетней, — думает она. — Я только и делаю, что жду».
На лицах solteronas застывает суровое выражение. «Интересно, такими жестокими их сделала жизнь? Или Бог специально обрек их на одиночество, потому что они такие, какие есть?»
У тех, кто сейчас впереди, наверняка голова идет кругом. Они все различают знаки. И знают, что la sirena стоит рядом с ними. Можно ли быть до конца уверенной, что в этом году ты сама не станешь la sirena?
И вот они идут. Жена мясника. Школьная учительница. Жена молочника, шестеро дочерей которого то и дело ходят в синяках только оттого, что не родились мальчиками. Мария, заменившая на лето Мерседес в «Ре дель Пеше». Мария, семья которой из поколения в поколение убирается в замке. Еще одна Мария, торгующая суппозиториями в сверкающей новой аптеке. Так много Марий. И каждая из них, суетливо ссутулившись, благополучно проходит сквозь строй и скрывается в темном прохладном убежище церкви. Толпа колышется и вздыхает, в такт растущему и спадающему напряжению, похожему на волны океана.
Татьяна что-то говорит, и Мерседес поворачивается, чтобы шикнуть на нее. И когда коллективный вздох толпы вместе с рукой Лариссы, взлетевшей к ее рту, возвещает о начале посрамления, в воздухе уже мелькают изношенные кожаные плети, до этого прятавшиеся в карманах белых передников. Выбивают грех из грешницы.
«Кто это? Кто?»
Их цель скрыта маревом хлещущей белизны. Слышится яростный удар плети по человеческой плоти.
«Слава богу, это не я, — думает Мерседес. — Господи, не допусти, чтобы жребий когда-то пал на меня. Прошу тебя, избавь меня в жизни от соблазна».
Белая стена расступается, и по ступеням церкви под ударами пинков скатывается женщина с залитым кровью лицом.
«Как же я это ненавижу, — размышляет Мерседес. — Ненавижу. Что женщины поступают так с другими женщинами».
— О боже, — слышится чей-то голос, — это же Камилла.
— Гарсия?
— Да.
— Но что она сделала? В чем ее вина?
— Откуда ж мне знать!
— Но что-то натворила точно. Она вроде собиралась осенью замуж, нет?
— В таком случае ей повезло, что на свадьбе она будет в фате.
— Ага, если он после сегодняшнего не передумает на ней жениться.
Камилла Гарсия, их портниха, без сил лежит у подножия лестницы, теперь навсегда лишенная милости Господа и ее соседей.
