Он поднялся и покинул университет.
Выйдя на воздух, он вздохнул с облегчением. Осознанность на время вернулась; и это утреннее ощущение безнаказанности — будильника будто и не было.
Солнце то выходило, то заходило за облака; порывами дул весенний ветер, и прошлогодние листья порхали в воздухе. Он плыл по улице; в теле и душе чувствовалась легкость. С лица не сходила блаженная улыбка; тела не ощущалось, только самый верх головы — он будто летел, а всё остальное было таким лёгким, будто не касалось земли. Он еле сдерживался, чтобы не начать смеяться.
Изредка проходящие мимо люди казались аватарами, или декорациями. С кучей всего лишнего, искусственного, бессмысленного, ненужного. Но какая ему уже разница.
Он лежал на холодной земле, только-только начавшей покрываться свежей тонкой травой. Сверху ослепительно светило солнце, пронизывая воздух и делая его нереальным. Листья летали в потоках ветра столбами.
Так холодно со спины и такое тепло льётся сверху. Он осуществил свою давнюю мечту — просто лежал без движения, не думая, полностью расслабив всё тело. Хотя нет, полностью никогда не получалось — шея и затылок всегда оставались напряженными. Этакий недо-труп.
Какое же наслаждение. Идеальное состояние.
В детстве, да и потом, он часто проделывал следующую вещь: нырял под воду и застывал. В море это было особенно удобно — можно было держаться за водоросли. Цель была в достижении особого положения: когда тело неподвижно, вода вокруг тоже со временем будто застывает, и постепенно создаётся ощущение, что воды вокруг нет и вовсе, что ты висишь в воздухе. Да и это большой вопрос — в атмосфере всё-таки время от времени появляется хоть какой-то ветерок, какие-никакие воздушные потоки нет-нет, да пошевелят волоски на руках. А тут — вакуум. И это было удивительно, гипнотизирующе; можно было бы так и застыть на бесконечно долгое время, если бы только лёгкие не начинали сжиматься, заставляя, дотянув до последнего момента, выныривать на поверхность.
Сейчас это вспомнилось… Он перестал чувствовать конечности, затем и туловище. Осталась только голова. Лёгкость. Как будто он уже исчез. Даже не хочется ничего.
Он не помнил, сколько так пролежал. Благо, в лесу никого не было. Но он начал чувствовать прохладу и характерный запах воды и сырости, а небо из голубого стало сиреневым. Надо было встать.
Он шёл между деревьями, как тень; медленно, отсутствующе.
Дошёл, наконец, до железной дороги. Подъём на насыпь длился бесконечно долго.
Теперь оставалось только дождаться поезда.
На какое-то мгновение накатила странная весёлость. А потом ещё вспомнилось, как в школе, на математике, приступая к решению задачи, которую он заведомо знал, что не решит, он радовался, пока писал номер упражнения и чертил схему — это были те короткие секунды, оттягивающие неизбежное; и, хотя они быстро проходили, он мог сказать, что пока, в этот конкретный момент, волноваться не о чем. Ну а потом ему просто не оставят выбора.
При звуках приближающегося поезда он был полон твёрдости и решимости. Одернуть себя, привести в состояние дисциплинированности и безоговорочности.
Это ему удалось блестяще; он почти внутренне торжествовал, если бы не животный ужас и оглушительный лязг в ушах. Однако это были не единственные проблемы бренной оболочки: в следующий момент, когда он вот-вот собирался кинуться вперед, в глазах резко потемнело, и он…
…упал.
Но, по законам физики, не в ту сторону.
Падая назад, он успел одновременно подумать о собственной ничтожности и испытать подобие облегчения.
***
Последняя звезда клонилась к закату. В низине между холмами, которые простирались к горизонту и плавно переходили в хрустальные, растворяющиеся в небе горы, сидела группа фигур. Расположились довольно расслабленно, однако в позах всё равно чувствовалась твёрдость и прямота осанки. Длинные белые волосы, которым наконец дали волю после насыщенного дня, слегка колыхались лёгким вечерним ветерком, изредка прилетавшим с ближайшего озера. Посередине своеобразного круга горел костёр; его сине-фиолетовые сполохи время от времени отражались в устало-спокойных, сосредоточенно-восторженных глазах сидящих.
Одна фигура немного выделялась на фоне других. Казалось, остальные слушают то, что говорит этот человек. Подойдя поближе, можно было заметить в его чёрных миндалевидных глазах, отражающих фиолетовые блики, тень высокомерия, дымку чуть завышенного чувства собственного достоинства.
На секунду воцарилось молчание, и тема разговора переменилась.
— А ведь скоро состоится обряд посвящения нового жреца. Не могу поверить… совсем недавно были эио-ом[1] соревнования, а уже…
— Вот-вот! Не успел я снять опознавательные перья…
— Интересно, кто будет новым жрецом?
— Ну уж явно не ты!
— Да я и не претендую…
Пока более молодые люди шутливо препирались, взгляды остальных были неосознанно направлены на того самого человека, который сейчас слегка потупил высокомерный взгляд, выжидающе смотря куда-то в огонь. Наконец, кто-то осторожно заметил:
— Нет смысла спорить. Вероятнее всего, новым жрецом будет Эйи, — он неуверенно и с каким-то благоговением посмотрел на того, про кого говорил. — Во всяком случае, не стоило начинать эту тему — всё равно заранее мы ничего не имеем права знать…
— Да, это так. Я буду следующим жрецом. — Эйи резко поднял чёрный взгляд и окинул им притихшие, будто застывшие на этих словах фигуры. Молчание длилось несколько секунд. Наконец кто-то ошеломлённо выпалил:
— Ты зачем… Ты же не имел права этого говорить! В смысле, что…правила запрещают будущему жрецу сообщать о Её решении заранее, иначе может быть…
— Я рад, что ты выучил правила, — несмотря на то, что пришлось перебить, голос был спокойный, примиряющий, хоть и не без самоуверенных ноток. — Я просто считаю правильным то, что говорю и делаю, а говорю я то, что нет абсолютных правил. Я не вижу смысла конкретно в этом. Какая разница, когда мой статус будет объявлен — я с самого начала это знал: есть такие вещи, которые понятны без ритуалов и без предварительных разъяснений.
Люди смотрели с лёгким укором. Они уже оправились от первого впечатления, и теперь у них осталось лишь недоумение; однако они не могли побороть в себе уважение, которое закрепилось годами и не могло быть поколеблено. При всём том авторитете, которым негласно был окружён Эйи, при всей яростно-одухотворённой харизме и в то же время спокойном участии в жизни и проблемах соплеменников, люди теперь ещё и заранее причислили его к разряду чего-то, находящегося выше их понимания, а потому не возражали.
Разговор продлился ещё немного; обсуждали, в основном, прошедшее за день. Когда стемнело, пошли домой; Эйи отделился от группы, прошёл немного вдоль холма, дойдя до небольшого озерца. Сел на обломок скалы (он был ещё тёплый), опустил босые ноги в холодную воду. Но вскоре волнение сложно стало терпеть, вплоть до того, что в голове появился лёгкий фоновый гул. Он слегка усмехнулся — разве у кого-то ещё была с Ней такая сильная связь?
Вообще, он искренне любил своих соплеменников. Ему хотелось покровительствовать и помогать им; он считал свой народ действительно достойным. К тому же, Она говорила, что они все были одним целым когда-то. Но нельзя, никак нельзя было не чувствовать незначительного, скользящего сквозь каждый день, растущего на почве исключительности превосходства.
Он встал и пошёл вслед за остальными.
— Скажи, пожалуйста, чего ты добиваешься?
Она сидела, положив ногу на ногу, подперев голову рукой, на которой изредка перезвякивали металлические браслеты. Это была одна из Её оболочек: как раз та, в которой Она обычно являлась этим людям. Можно сказать, они были Её фаворитами — хорошо проработанные внешне и внутренне, исполнительно-вдумчивые, спокойно-фанатичные, уравновешенные и знающие.
Эйи стоял перед Ней, прямо, но как-то немного расслабленно; впрочем, у жрецов (хотя он пока ещё таковым не являлся) были особые привилегии.
