— Что происходит? — спрашивает она, задыхаясь.

— Ваша мама сейчас в послеоперационной палате… — начинает Джексон.

Он пересказывает ей ту же информацию, что сообщил мне, и я, вместо того чтобы слушать дважды, сосредотачиваюсь на мамином лице: боль и сердечные переживания выражаются в слезах, наворачивающихся на ее глазах.

— Так в итоге мы ничего не знаем сейчас? — спрашивает мама.

— Она жива и держится, — напоминает Джексон.

Мама прижимает кулак к груди и садится, на лице выступает более глубокая степень изнеможения:

— как долго ждать, чтобы она пришла в себя?

— Это не должно занять много времени, — говорит Джексон.

— Эмма, бабушка подписывала документы о доверенном лице, отвечающем за разрешение на операцию и за разглашение конфиденциальной информации? — спрашивает мама.

— О доверенном лице?

— Ну, она, скорее всего, не смогла ничего подписать, раз все произошло так быстро, — продолжает она.

— На самом деле, она все подписала вчера ночью, — говорит маме Джексон, осторожно избегая моего взгляда.

Теперь я знаю, что Джексон был в курсе бабушкиных решений насчет операции, раз она на нее заранее согласилась. Все было подстроено так, чтобы я пошла с ним сегодня на ужин, а он все знал заранее.

— Я пойду проверю, как там Амелия, — произносит Джексон, быстро сжимая мамино плечо, — скоро вернусь.

Как только за ним закрывается дверь, мама разворачивается ко мне:

— Ты была здесь, когда это случилось?

— Нет, я вышла ответить на несколько писем на свежем воздухе.

Мама приобнимает меня за плечо и прислоняется головой к моей голове.

— Кажется, у нас совсем не хватает времени на то, что должны сказать родным людям то, но бабушка прожила необыкновенную жизнь, в отличие от множества людей ее поколения, — говорю маме.

Не знаю, помогают ли мои слова, но теперь, когда я узнала часть того, что пережила бабушка, этот небольшой отрезок в ее жизненном пути — все остальное кажется не важным.

— Я знаю, — шепчет она, а затем опускает взгляд на дневник, о котором я успела забыть, — что это у тебя на коленках?

— Ой, это ничего. Просто читала то, что дал мне друг, — кладу дневник в сумку и защелкиваю застежки.

— Выглядит достаточно старым.

— Да, я разрабатываю книжную обложку к нему, — вру я.

— О, это хорошо, милая, — мама абсолютно не вникает в то, что я говорю, и, не отводя глаз, смотрит в стену напротив. В нашей семье все так близки, что мысль о том, что кого-то не будет рядом, невозможна, особенно если это бабушка. Она наша главная опора.

Мы с мамой сидим в тишине, пока не приезжает Энни, которая немного приводит маму в чувство. Мамина версия происходящего не такая короткая и по делу, как у Джексона, что заставляет Энни сильно нервничать. Ей нужны ответы, но она получает не так много информации, как хотела бы.

— Если мы скоро увидимся с бабушкой, нужно взять себя в руки, чтоб она не увидела нашего волнения. Это ничем ей не поможет, — говорю им, понимая, что вряд ли выгляжу лучше.

— Она права, — мама достает стопку салфеток из сумки и протягивает одну Энни.

Макияж растекся по их щекам, глаза у обеих красные. У меня сердце разбивается, глядя на них. Все-таки, это их мама. Как ни была бы я близка с бабушкой. Насколько бы я ни была близка с бабушкой, нет ничего сильнее связи между матерью и дочерью.

Я рассталась с Майком, — сообщаю им, пытаясь немного отвлечь.

Шмыганье носом останавливается на секунду, они обе смотрят на меня:

— Надеюсь в этот раз окончательно? — спрашивает Энни.

— Он признался в изменах. Все кончено. Вовремя, скажите?

Энни садится по другую сторону от меня, и они вдвоём с мамой меня обнимают, из-за чего становится все труднее сдерживать поток слез. Резко вздохнув, сжимаю зубы и смотрю в потолок, напоминая себе снова, что бабушка не захочет видеть наши слезы. Она всю жизнь говорила: «Слезами горю не поможешь, они приносят столько удовлетворения тем, кто причинил тебе боль, сколько они не заслуживают. Слезы — лишь потраченные впустую эмоции».

Стараюсь вспоминать ее слова каждый раз, когда мне плохо, но я совсем не похожа в этом на нее — я не способна хорошо контролировать свои чувства. Я думаю, они живут своей жизнью. Мама и Энни точно такие же.

Дверь в комнату ожидания открывается вновь, в этот раз это медсестра, которая ничем не помогла мне сегодня. Она прислоняется спиной к двери, удерживая ее открытой. В то же время она смотрит на документы, совсем не обращая на нас внимания, что беспокоит меня точно так же, как и ее безразличное лицо до этого. Зачем ей все эти сердца и радуга, нарисованные на верхней части розовой формы, если они совсем не соответствуют отношению к окружающим?

— Амелия вновь в своей палате, вы можете ее навестить, — говорит она.

Я знаю, что не должна срываться на эту медсестру, она лишь делает свою работу, и я ей не завидую. Нужно уметь держать себя в руках, чтобы выполнять свою работу, во мне этого точно нет. Наверное, они черствеют со временем, раз им постоянно нужно сдерживать свои эмоции.

Мы идем по коридору, назад в бабушкину палату, и я боюсь увидеть, как она сейчас выглядит. Когда мы заходим, она лежит с полузакрытыми глазами, кожа бледнее белой простыни, которой она укрыта. Хотя количество проводов и аппаратов, тянущихся к ней, кажется, не изменилось с последнего раза, как я ее видела.

Я подбегаю ближе и бросаю сумку у кровати:

— Бабушка, ты нас слышишь?

Из ее горла вырывается хрип, я целую бабушку в щеку и присаживаюсь на колени, аккуратно беря ее руку.

Мама и Энни занимают другую сторону и делают то же самое.

— Она, наверное, еще не отошла от анестезии, — говорю тихо.

— Мне нужен…Чарли, — бормочет бабушка. Слова звучат невнятно, трудно понять, что она говорит, но я расслышала имя Чарли… и теперь это приобретает смысл.

— Мама, кто такой Чарли? — спрашивает Энни.

Вялая улыбка появляется на уголках бабушкиных губ:

— Он был не… ве… ро… ят…

Энни и мама смотрят друг на друга, не понимая, о чем она говорит, и меня наполняет чувство вины, ведь я знаю, но она просила меня молчать. Она просила держать записи у себя, видимо, есть причина, по которой не хочет, чтоб они узнали о них.

— Ты знаешь какого-нибудь Чарли? — мама задает мне вопрос.