— Съешь это.
— Зачем вам помогать мне, и почему я должна вам верить?
Его глаза сузились, и он приблизился еще немного. Его дыхание было свежим, самый приятный запах из тех, что я чувствовала с тех пор, как попала сюда.
— Ты не должна, — говорит он. У него был очень сильный немецкий акцент, но достаточно понятный.
Моя голова болела от замешательства, пока я пыталась прочесть его мысли по его глазам, но он словно специально прятал их от меня. Он все еще сидел на корточках передо мной, когда крошечная улыбка показала его белые зубы:
— Я не один из них. Я тоже пленник, как и ты, но меня держат с другой стороны.
Я не думала, что возможно чувствовать грусть по тем, кто так долго уничтожал еврейские жизни, но в нем было что-то такое, отчего мое сердце чувствовало что-то еще помимо отчаяния. Я почти сочувствовала ему. Он носил одежду врага и имел возможность делать то, что ему хочется. Поэтому было тяжело воспринимать его пленником по сравнению с тем, как жила я:
— Как тебя зовут? — спросила я.
Для меня их всех звали «Нацист». Раз мы не заслуживали право на реальное имя, так и у них его тоже не было.
— Меня зовут Чарли, — он, похоже, боялся называть свое имя, потому что оглядел всю комнату, проверяя, чтобы на нас больше никто не смотрел. Я не думала, что ему было чего опасаться, учитывая, что все остальные женщины здесь либо потеряли сознание, либо заснули, — про себя я называл тебя «девушка с длинным языком» в течение всех этих дней.
Его слова смутили меня, и, если бы я могла смеяться, я бы, наверное, сделала это, но боль от голода под ребрами не позволяла мне таких телодвижений.
— Меня и раньше так называли, — ответила ему я.
Мама всегда учила меня говорить то, что думаю, хотя папа говорил, что леди должны высказываться только в вежливой манере. Не то, чтобы я не умела вести себя прилично, но у меня уже был опыт нарушения правил из-за сильного любопытства. Теперь, когда меня лишили стольких элементарных прав, у меня было множество вопросов, на которые я хотела получить ответы и узнать правду.
По приезду сюда я уже поняла, что было лучше молчать, но с этим мужчиной я не могла себя сдерживать. Он казался добрее чем остальные, поэтому я решила, что это мой единственный шанс задать волнующие меня вопросы, на которые я отчаянно хотела получить ответы.
— Не удивлен, — ответил он. — Как тебя зовут?
Мое имя. Он хотел узнать мое имя? У евреев больше не было имен. У нас у всех было имя «Еврей». Меня называли «Еврейка». Мы больше не были личностями. Теперь мы стали единым целым, и ничего больше не имело значения. Даже до того, как меня забрали, единственным местом, где я слышала свое имя был мой дом. Запрещалось использовать наши имена где-то еще. Это продолжалось на протяжении многих лет, и, к сожалению, жить без имени стало нормой.
— Меня зовут Амелия.
От протянул свою руку вперед, переворачивая ладонью вверх, и я не понимала, чего он хотел. Он подвинул руку еще немного, когда я не отреагировала на этот жест. Неуверенно, я с трудом подняла свою руку с колен и аккуратно вложила в его. Чарли сцепил пальцы вокруг моей ладони, оборачиваясь в поисках наблюдателей, затем наклонил голову и оставил мягкий быстрый поцелуй на моих костяшках:
— Приятно познакомиться, Амелия, — произнес он.
Звук тяжелых шагов, отдававшихся эхом в проходе за стенами, заставил Чарли подскочить на ноги. Он еще раз посмотрел на меня, а затем на лежащий около меня хлеб.
— Спасибо, — прервала я тишину и склонила голову, быстро прожевывая сладкий хлеб, который был намного мягче, чем тот, что нам здесь давали.
— Не за что, — ответил он.
Чарли прошел к двери, плечи ровные, подбородок в потолок, а затем вышел, оставляя меня смотреть на закрытую дверь и раздумывая над всеми возможными причинами того, что только что произошло.
Мысли вскоре прервал звук разговора с другой стороны двери, наполненного смехом и немецкими словами. Я хотела думать, что он не был одним из смеющихся нацистов, но что я знала? Их развлечения были больными, тяжело было понять, был ли их смех ради смеха, или они уже готовили еще более хитроумный план.
Я все еще думала, что хлеб, который дал мне Чарли, мог меня убить, но мне оставалось либо быть отравленной, либо бессонно лежать на колющемся матрасе, страдая от голода еще одну ночь, так что риск стоил того.
Я доела хлеб так быстро, как только могла, ощущая, как он проваливался вниз по горлу и попадал в пустоту моего желудка. Рот и горло были настолько сухими от рвоты и обезвоживания, что тяжело было проглатывать даже маленькие кусочки, но я продолжала давиться, пока они не закончились, пока каждая частичка не была съедена.
Я повернулась на бок, отворачиваясь от лужи рвоты позади, и закрыла глаза, надеясь на сон или смерть. Хотя, мои мысли еще долго не успокаивались той ночью, перематывая снова и снова ощущение губ Чарли на моей сухой, холодной и грязной коже. Тем не менее, это было приятное изменение картинки, после постоянного воспроизведения сцены того, как вдоль дороги проливалась мамина кровь.
Мысли пугали, я понимала, что могло произойти, если бы кто-то увидел наше с Чарли общение. Но что-то в этом будоражило, и я не могла этого отрицать — искра, которая совсем немного вернула меня к жизни, пусть я и знала, что никогда нельзя доверять человеку с этой стороны войны… той стороны, которая убила мою маму.
Эмма
Закрывая записи, я будто теряюсь в прошлом моей бабушки, чувство несправедливости снова гложет мои мысли. Я знала о Холокосте из учебников истории, но то, что я прочитала за последние двадцать четыре часа, довольно далеко от того, что мы изучали. Эта реальность стала историей, все жертвы получили свои права и свободы, но пережитое продолжало отражаться на их жизни. Тяжело осознавать то, что произошло в те давние годы, живя сегодня в свободном мире.
Я поднимаю голову, чтобы взглянуть на часы, и удивляюсь, что прошел час с тех пор, как я села почитать бабушкин дневник. Так и не знаю, стоит ли звонить маме, но мне ничего не известно, а это только напугает ее. Единственная моя надежда сейчас — никаких новостей, что вроде бы уже является хорошей новостью, поэтому решаю еще немного подождать.
Я встаю, кладу дневник подмышку, затем открываю дверь комнаты ожидания. Свет пробивается из коридора в мрачное помещение, словно ночь переходит в день. Я не слышу никакого писка или звуков сирены, никто не суетится и не бегает по коридору, выкрикивая приказы, что меня более или менее успокаивает. Никто вокруг не двигается, тишина. Подхожу к комнате бабушки, но как только заглядываю внутрь, понимаю, что там пусто. «Куда они ее увезли? Почему никто не сказал мне? Могло ли ее не стать, и никто просто не пришел за мной?»
В ужасе от своих же мыслей, я бегу к медсестрам, кладу руки на холодную деревянную стойку, ожидая, пока кто-нибудь уделит мне хотя бы немного внимания. Жду три секунды — этого достаточно:
— Прошу прощения, — зову я.
Медсестра, работающая с компьютером, разворачивается и подходит ко мне:
— Чем могу вам помочь? — спрашивает она с доброй улыбкой на лице, но эта улыбка не помогает мне успокоиться…
— Вы знаете, где сейчас Амелия Бейлин? — медсестра смотрит за мое плечо, в направлении комнаты, где раньше лежала бабушка.
— Вы член семьи? — спрашивает она.
— Да, я внучка, Эмма Хилл.
Мои пальцы цепляются за бабушкину тетрадь, пока идет самая долгая минута ожидания в моей жизни. Я прокушу себе губу, дожидаясь ответа. Понимаю, что я, наверное, нетерпелива, но все происходящее тянется бесконечно, постоянно делаю глубокие вдохи, от чего начинает сильно кружиться голова.
